3.
В труде, в хлопотах и тревогах летело время. Прошло много дней, прежде чем Степан вспомнил о своем намерении изучить марксизм, да так, чтобы "заткнуть за пояс самого Шамова". А вспомнив, сразу же поспешил в парткабинет и попросил "Капитал" Маркса.
- Сейчас найду, - ответила молоденькая библиотекарша, направляясь к полке. - Вот здесь. Нет, не то. Ага, вот. - Вернулась, положила на прилавок пухлый том в черном ледериновом переплете. На обложке книги вытиснен портрет Маркса и крупными буквами одно слово - "Капитал".
Степан бережно прижал книгу к груди. "Ну, товарищ Шамов, теперь мы потягаемся".
Тут его взгляд упал на большую книгу в красивой глянцевой суперобложке. Это была "История искусств". Листая ее, Степан вспомнил недавний разговор с Зоей. "Надо прочесть. О, да тут и картины. Мадонна. Ничего особенного. Похожа на икону. Возьму. Здесь наверняка объясняется, что к чему. Вот удивится Зоя, когда заговорю об этой мадонне". И попросил записать книгу в свой формуляр.
Весь день в райкоме шел семинар пионервожатых. Потом началась районная комсомольская перекличка.
- Алло! Луковка! Луковка! Луковка? - гремел в пустом здании надорванный голос Степана. - Кто говорит? Боровикова? Привет, Зина. Давай рассказывай, как с покосом…
Только поздней ночью потный и охрипший Степан оставил, наконец, телефон в покое. Присел к столу, вынул из ящика "Капитал". Погладил обложку, пошелестел страницами и размечтался: "Прочитаю все книги Маркса и возьмусь за ленинские труды. Одолею месяца за два, ну за полгода". И понесла его мечта. Вот он сидит на каком-то большом собрании и слушает доклад Шамова. Важно и надменно выговаривает Богдан Данилович умные слова. Ему аплодируют, а он важничает и даже не улыбнется. Тогда поднимается Степан и говорит: "Вы ошиблись, товарищ Шамов. Вероятно, вы забыли или не знали, что сказал об этом в своем "Капитале" Карл Маркс". И пошел, и пошел выкладывать. У Шамова от удивления даже рот перекосился…
Под окнами протяжно свистнули. Степан вздрогнул, опомнился. Раскрыл книгу.
Пролистал, не читая, вступительную статью, предисловия к разным изданиям. И вот, наконец, "Отдел первый. Товар и деньги". Степан набрал полные легкие воздуха, ткнулся носом в страницу и стал читать. Заглавие первого параграфа было не совсем понятно. Какая-то потребительская стоимость и просто стоимость, а тут еще неведомое слово "субстанция". Он выписал его на листочке и, решив, что все неясное впоследствии прояснится, заскользил взглядом по шеренгам букв.
Дочитал первую страницу, обрадовался: все понял. Оказывается, товаром Маркс называл любую вещь. А Степан до сих пор думал, что товар - это материал, из которого шьют штаны и рубахи. Здорово! Окрыленный успехом, парень заторопился, глотая строку за строкой. И вдруг обнаружил, что ничего не понимает. Товар вдруг стал сначала одной, потом другой стоимостью, а дальше пошло совсем непонятное. Иксы, игреки. И снова эта проклятая "субстанция" вылезла. И там еще какие-то "производительные силы" да "производственные процессы". Скоро в усталой голове началась такая карусель, что ничего не разберешь: где товар, где продукт, а где просто вещь.
С большим трудом Степан дочитал параграф до конца. Зажмурился, напряг память, но ничего не вспомнил. "Вот так штука. И прочел всего шесть страничек. А тут их семьсот пятьдесят. Да еще есть второй том. Интересно, сколько же их всего? Может, дальше станет понятнее и легче?"
Полистал. Прочел наугад несколько абзацев. Совсем труба. Опять эти иксы да еще какие-то формулы. И слова такие, что язык сломаешь. Придумали тоже. Для кого? Но мог же Шамов. А большевики в тюрьмах штудировали этот "Капитал". Вот, дьявол. Начнем сначала.
Степан закурил. Прочищая мозги, несколько раз затянулся до боли в груди и снова принялся за первый параграф. Опять споткнулся о заголовок "Два фактора товара". Суть слова "фактор" он вроде бы понимал, но "фактор товара" - какая-то бессмыслица. И снова эта "субстанция" в глаза лезет. Хоть бы от нее отделаться. Подумал, примял пятерней разлохмаченную шевелюру, позвонил Федотовой.
- Добрый вечер, Полина Михайловна.
- Здравствуй, Степа. Давно не видела тебя.
- Да я только вчера из командировки. Полина Михайловна, вы знаете, что такое субстанция?
- Что-что? О чем ты спрашиваешь?
- Ну, слово такое: станция, а впереди какой-то "суб". Суб-стан-ция. Знаете, что оно обозначает?
- Субстанция - это значит сущность, существо вещи или какого-то явления. Понимаешь, это…
- Понимаю, - обрадовался Степан. - Субстанция стоимости значит существо стоимости. А величина стоимости? Это что?
- Странные вопросы ты задаешь. Зачем тебе это понадобилось? Чем ты занят?
- Читаю "Капитал".
- А-а. Бери-ка его под мышку и приходи. У меня - куча словарей. В них есть ответы на все вопросы. Приходи.
В маленьком кабинете Полины Михайловны накурено до синевы. Легонько потрескивает фитиль двадцатилинейной лампы под фонарным стеклом. Федотова склонилась над столом и что-то пишет. Поскрипит-поскрипит пером, остановится. Вскинет коротко остриженную голову, уставится перед собой невидящим взглядом и снова склонится над листом, вытягивая по нему узорчатые цепочки мелких букв. Увидев Синельникова, она положила ручку, поднялась навстречу.
- Привет. Значит, надумал взяться за "Капитал"? Похвально. Только одолеешь ли вот так, с наскоку, без всякого фундамента? Книга эта требует большой теоретической подготовки.
Ничего не ответил Степан. Только бровь почесал. Он теперь и сам сомневался.
- Марксизм, Степа, - это мировоззрение человека. Его вера, убеждение. Он вот здесь. - Она прижала руку к груди. - В самом сердце. Конечно, нельзя стать марксистом, не зная теории. Хорошо, что ты надумал за науку взяться. Вовремя. Только не с того начал. Надо с азов. С "Краткого курса"…
Отворилась дверь. Вошел Рыбаков.
- Над чем колдуем?
- Вот комсомол решил "Капитал" Маркса изучать. Пришел за советом.
Василий Иванович взял со стола том, подержал его на ладони, взвешивая.
- Это действительно капитал. Целое состояние. Одолеешь его, вдвое дальше будешь видеть. Мне он очень трудно дался. Иные главы только с третьего заходу одолевал. Крепок орешек.
- А вы где его изучали? - полюбопытствовал Степан.
- Где? - Рыбаков грустно усмехнулся. - Я, к сожалению, никакой институт не кончал. Ни очный, ни заочный. Не довелось. Беспризорником рос. В детдом угадал на тринадцатом году. Тогда только и начал учиться. Семилетку окончил - в армию взяли. Отслужил - стал комсомольским работником. Поднатужился, экстерном сдал за десятилетку. Уговаривали меня в заочный институт поступить - не пошел. Не то чтобы пороху не хватило. Не понимал, как это важно. До сих пор казню себя за это. И, между прочим, не теряю надежды доучиться. А "Капитал" я прочел накануне войны. В сороковом году. В отпуск поехал с приятелем на наши Голубые озера. Он охотится, а я лежу у шалаша да прибавочную стоимость осваиваю. Порыбалю часок-другой для проветривания и снова за книгу. Так вот и одолел. Покачал головой, улыбнулся. Словно стирая выражение усталости, с силой провел ладонью по лицу.
- Придется тебе, Полина Михайловна, завтра поехать в "Новую жизнь". Разговаривал сейчас с Новожиловой. Сенокос срывается. Поживи денька три, помоги. Никак не войдут они в колею. Новожилова старается, себя не жалеет, а опыта маловато. Надо поддержать ее, пособить.
- Хорошо, Василий Иванович.
- А где твои фронтовые молодежные бригады? - Рыбаков повернулся к Степану.
- Семьдесят шесть…
- Знаю. Слышал. Зря себя цифрами тешишь. Нам нужно сено, а не цифры. Вчера я объехал четыре колхоза: "Коммунар", "Завет Ильича", "Восход", "Буревестник" - и ни одной бригады. Были, говорят, да сплыли. Ясно?
- Ясно, Василий Иванович.
- Разберись с каждым колхозом. Особенно с этими. Они ближние. Бабы ягодами да грибами на базаре торгуют. А сено гниет.
- Завтра же побываю.
- Правильно. - Рыбаков ткнул окурок в пепельницу. Поднялся и молча вышел. И сразу же из коридора послышался его голос: "Лукьяныч, Воронка запряг?" - "Давно запряг", - откликнулся прокуренный, дребезжащий голос Лукьяныча. "Ну, бывай, старик". Хлопнула дверь, и все стихло.
- И когда он спит? - задумчиво проговорил Степан, поднимаясь.
4.
Федотова жила с матерью. Они занимали половину небольшого дома: крытые сени, кухня и маленькая горенка.
У калитки Полина Михайловна остановилась. Уже светало. Воздух казался разреженным и серым.
Коротки летние ночи в Сибири. До полуночи можно сумерничать без огня, а едва почернеет за окном - уже рассвет крадется. Сладко спится и сладко любится на рассвете.
Полина Михайловна прикрыла глаза, облокотилась на забор и не то задремала, не то замечталась, убаюканная предрассветной тишиной. Казалось, всего одну минуту пробыла она в забытьи. А когда очнулась, глянула на часы - полчаса пролетело.
"Стоит ли будить мать? Позвоню ей из колхоза", - решила Федотова. Вернулась в райком, запрягла свою лошадь, прозванную Малышкой за малый рост и неказистый вид. Уселась поудобнее на свежем душистом сене, тряхнула вожжами, и шустрая лошаденка помчалась веселой рысью.
Медленно наступал рассвет, тесня ночной сумрак. Воздух из серого становился белым. Вдруг белизна загустела и стала непроницаемой. Федотова очутилась в плотном молочно-белом тумане. Он был настолько густым, что даже лошадь виделась смутно.
Впереди показалась огромная река, безбрежная и величавая. Федотова в растерянности натянула вожжи. Вспомнив, что до ближайшей реки двадцать километров, улыбнулась. Ей еще не раз грезилось, что она въезжает в большой водоем. Мираж был настолько явственным, что она не только различала рябь на воде, но и слышала ее плеск.
Оказалось, в тумане есть своя прелесть. Белое марево поглотило ее, и она как будто растворилась, стала маленькой и невесомой. Это было удивительно хорошо. Даже навернулись на глаза легкие, сладкие слезы. Перед затуманенным взором женщины стали возникать диковинные картины.
Вот она увидела себя скачущей верхом на коне. Конь чудной: огромный и какого-то неестественного малинового цвета. Алым пламенем полыхает на ветру длинная шелковая грива. Все выше и выше взлетают они. Уже далеко под ногами плывут крохотные деревеньки, игрушечные леса и реки. Полина Михайловна задохнулась от быстроты полета. У нее слегка кружилась голова. Но вот они стали снижаться, и она увидела бесконечные, по-змеиному извивающиеся окопы. "Наши", - обрадовалась она и тут же ахнула. На них, грохоча и стреляя, ползли сотни фашистских танков. Красноармейцы вдруг выпрыгнули из окопов и кинулись навстречу стальным чудовищам со свастикой на бронированном боку. Тут она увидела Андрея. Он бежал впереди. "Андрюша! - закричала она. - Что вы делаете? Скорее назад". - "Не бойся, Полюшка. Мы их вот так". С этими словами он схватил за пушку фашистский танк, поднял его над головой и трахнул об землю. Раздался такой сильный взрыв, что Полина Михайловна вылетела из седла. Она закричала, цепляясь за алую гриву, и очнулась.
"Привидится же такое. Зато хоть Андрюшу повидала. Где-то он? Жив ли?"
Бежит сквозь туман маленькая лошаденка, глухо постукивают невидимые копыта по твердой, как бетон, дороге. Ходок подпрыгивает на выбоинах и кочках, покачивается из стороны в сторону. Надо бы выехать на мягкую дорожку, пробитую вдоль шоссе. Но женщина не делает этого. Она и вожжи-то давно выпустила из рук. Да и нет ее здесь… Она сейчас стоит на залитом ярким июльским солнцем щербатом перроне станции Малышенка. Под ногами - подсолнечная шелуха, окурки, бумага. За спиной затихает грохот ушедшего поезда. Перрон пустеет. Она стоит на нем одинокая, немножко растерянная. Все вышло иначе, чем думалось…
К ней подошел высокий крепкий парень в юнгштурмовке.
- С приездом! - весело пробасил он.
Она вздрогнула, вопросительно поглядела на него.
- По-моему, мы с вами одного поля ягода. - Он рассмеялся. - Меня после техникума прислали сюда строить небоскребы, прокладывать метро. Перекраивать эту глушь на социалистический лад. Потеха! А вас?
- Я окончила учительский институт. Назначили в Малышенскую школу.
- Так и знал. Потеха. Будем знакомы. Андрей.
- Полина.
Он подхватил ее чемоданчик и широко зашагал. Всю дорогу он шутил, то и дело приговаривая свое, видно, любимое словечко "потеха"…
У него было крупное лицо с резкими прямыми линиями. Прямой нос, широкий лоб, тяжелый, крутой подбородок. В нем сразу угадывалась большая сила и доброта. И еще - он был очень веселый. А как смеялся!
Однажды, гуляя по лесу, она сильно поранила ступню. Он нес ее на руках несколько километров и все время просил: "Поля, не гляди, закрой глаза. Мне как-то не по себе". Она смыкала ресницы, но в узенькую щелочку продолжала смотреть на него.
- Хитришь, - шептал он. - Думаешь, не чувствую? Я твой взгляд даже спиной чувствую. Ну, не смотри. А то возьму и поцелую, - и сам покраснел.
- Не поцелуешь.
- Поцелую.
- Не посмеешь.
Он поцеловал. Неумело, но так крепко, что у нее дух захватило.
- Потеха! - выпалил он и посмотрел на нее с радостным изумлением. - И откуда ты свалилась на мою голову?
Осенью они поженились. Вскоре ее избрали секретарем райкома комсомола.
- Послушай, Полинка, - не раз говорил он. - Возьми меня конюхом в райком. Стану у тебя ездовым. Куда ты, туда и я. Все хоть на глазах будешь. А то я, по-моему, ревную. Потеха, - и сам смеялся над своими словами.
Накануне войны она стала секретарем райкома партии.
Двадцать шестого июня сорок первого года Андрей ушел воевать. Они, обнявшись, стояли на перроне, а вокруг кипел людской водоворот. Сотни людей плакали, пели, кричали. В невероятном хаосе звуков тонули даже паровозные гудки. Крепко прижав ее, Андрей загудел в самое ухо:
- Вытри слезы, Полинка. Ты же партийный секретарь. Через пару месяцев вернусь и на память об этой баталии привезу ключи от Берлина.
И по-прежнему смеялся…
Клубится, пенится белый туман над утренней землей, обещая погожий красный день. Бежит в тумане маленькая лошадка, шибко бежит, пофыркивая и помахивая куцым хвостом. Сидит в ходке молодая женщина, смотрит в непроницаемое молоко тумана и видит то, что не дано увидеть кому-то другому даже в ясный день, а по ее круглым щекам текут и текут слезы.
Туман стал постепенно оседать. Солнце плотней и плотней прижимало его к земле. Развиднелось дивной голубизной небо, показались верхушки деревьев. Выше солнце - ниже туман. Ниже и гуще. Кажется, лес стоит по пояс в молоке, и лошадь вроде не бежит, а плывет по молоку. Но вот и земля обнажилась. На придорожной траве вспыхнула алмазная россыпь росы. А солнце поднимается все выше и выше и греет все сильней. Высоко-высоко, невидимый глазу, переливчато запел жаворонок. Земля ожила. Окрестность наполнилась птичьим пересвистом, стрекотом кузнечиков, гудением шмелей и пчел.
Солнце вскарабкалось еще на ступеньку, выпило росу, высушило слезы молодой женщины.
Лошадь уморилась. Пошла шагом, тяжело поводя потными боками. Полина Михайловна свернула с дороги в редкий березовый лес, облюбовав небольшую поляну. "Тпру!" Распрягла Малышку и, стреножив ее, пустила пастись. Кинула пиджак на влажную траву, легла на него и сразу уснула.
Сладок и крепок сон в лесу на траве. Воздух здесь пряный и хмельной. Глухо шумят листвой березы, будто поют бесконечную, тягучую колыбельную песню.
Молодая женщина разметалась во сне. Не слышала даже, как по лицу ее ползали верткие муравьи, а в волосах запутался шмель.
Федотова проснулась от лошадиного фырканья. Глянула на часы. "Ого!" Вроде и не спала, а сколько времени пролетело. Скорее в путь.
Текут часы. Спешит на покой солнце. Дробно стукают копыта. И кажется, нет ни конца ни края до блеска наезженной дороге.
Ужасно хотелось есть. Не раз упрекнула она себя за то, что не заехала домой. Кружилась голова. Ни о чем не думалось. Даже курить не хотелось. Во рту и так полынная горечь. Надо было поехать большаком, там по пути много сел, и в любом можно было перекусить, а ее понесло напрямик по лесам. Попыталась сориентироваться, далеко ли до "Новой жизни". Получилась километров двенадцать. "Часа через полтора доберусь. Выдюжу". - И принялась понукать усталую лошадь.
Вдруг впереди раздался громкий мальчишеский голос. Федотова прислушалась. Парнишка ругал своего коня. Но какие это были похабные ругательства! И как больно было слышать их из ребячьих уст!
Скоро она нагнала подводу. На телеге возвышалась большая бочка с водой. В передке, привалившись к днищу спиной, стоял мальчишка. Он стегал кнутом лошадь и матерился.
- Стой! - крикнула Федотова, поравнявшись с водовозом. Тот опустил вожжи, и лошадь сразу остановилась. - Ты почему сквернословишь, негодник? Не стыдно тебе? Молокосос, а такое выговариваешь?
Парнишка обиженно шмыгнул носом и опустил голову, исподлобья поглядывая на разгневанную незнакомую женщину. Когда та умолкла, он сказал:
- Я что. Я бы вовсе не ругался. Ее, - кивнул на лошадь, - дед Архип к матюгам приучил. Он заболел, меня за водой послали. А она без мату ни шагу. Вот посмотрите.
Он поднял вожжи, дернул их.
- Но!
Лошадь не шелохнулась.
Парнишка стегнул ее по заду и еще громче закричал:
- Но! Шалава!
Лошадь мотнула головой и лягнула передок телеги.
- Но, - заорал мальчишка. - Мать твою… Подвода тронулась.
Федотова, с трудом сдерживая смех, расспросила водовоза, куда он едет. Оказывается, в трех километрах отсюда покос колхоза "Новая жизнь". Он вез косарям воду.
- Новожилова там?
- Угу.
- Тогда садись ко мне. Привязывай свою матерную клячу к ходку, и она побежит за нами.