2.
Культбригадовцы направились осматривать клуб, а Степан с Зоей зашли в правление. Там оказалась и Вера.
Она не вмешивалась в разговор Степана с председателем. Исподлобья поглядывала на Зою и молчала. Степан перехватил ее ревнивый взгляд, заторопился.
- Ну, мы пойдем, Трофим Максимович. Сейчас подзаправимся - и на поля. Вечером концерт в клубе. Пошли, Зоя.
Едва они отошли от конторы, как сзади окликнули.
- Товарищ Синельников!
Степан обернулся. Вера стояла, презрительно щурясь и слегка поводя плечами.
- Можно вас на минуточку?
Он подошел, вгляделся в лицо Веры и подивился его необыкновенной яркости. Густые, будто подведенные, брови, тугие румяные щеки, налитые вишневые губы. Она смотрела на него вприщур, нервно покусывая уголок шелковой косынки.
- Что тебе? - сухо спросил он.
- Не догадываешься?
- Нет.
- Жаль. - Опустила глаза и тихо, с горькой обидой проговорила: - Что ты меня сторонишься, Степа? Думаешь, я навязываться тебе буду?
Степан промолчал.
- Забыл? - тихо спросила Вера.
- Нет.
- Не забыл? - вскинула Вера загоревшиеся глаза. - Зачем же мучаешь?
От ее укоризненно-нежного взгляда, от приглушенного волнением голоса, от того, как вся она подалась к нему, Степану стало жарко. Сказал тихим голосом:
- Я и сам маюсь… Только сейчас мы все равно ни до чего не договоримся.
- А когда? - нетерпеливо спросила она. - Вечером, Да? - Понизила голос до шепота. - Я так ждала тебя. Измучилась. Поговорить хотела. Душу отвести.
- Ладно. Встретимся после концерта.
- Хорошо, Степа. - И пошла уверенной быстрой походкой.
Степан направился к Зое. Она вертела в руке листок подорожника. Лицо задумчивое. Губы необычно плотно сжаты, а между светлых бровей обозначились две поперечные глубокие морщинки.
- Пойдем, - позвал ее Степан.
Шли рядом, не глядя друг на друга. Вдруг Зоя остановилась, глянула в упор.
- Любовь?
- С чего ты взяла? - Степан покраснел.
- Она так смотрела на тебя. И очень нервничала. Красивая девушка и любит по-настоящему…
- Знаешь что, Зоя… - закипел Степан.
Она предостерегающе дотронулась до его руки.
- Извини, пожалуйста. Я вмешиваюсь совсем не в свое дело… Извини. - И торопливо рванулась вперед…
- Зоя! - крикнул он вслед.
Она пошла еще быстрее, почти побежала.
- Зоя!
Она уходила все дальше.
- Товарищ Козлова!
Зоя остановилась так резко, будто налетела грудью на невидимую преграду.
Он подошел к ней. Хотел шуткой загладить неприятную размолвку, но Зоя, не глядя на него, сказала подчеркнуто официальным тоном:
- Я слушаю вас.
Теперь обиделся Степан. Отчеканил по-военному:
- Останетесь здесь. Подготовите клуб к концерту. Мы разделимся на две группы и выедем в бригады. К вечеру вернемся.
- Хорошо, товарищ Синельников.
Целый день Степан с группой агитбригадовцев ездил по полям. Они рассказывали хлеборобам о событиях на фронте, выпускали "молнии" и "боевые листки", писали лозунги, устраивали летучие концерты.
Прощаясь, Степан приглашал колхозников на вечерний концерт. "А частушки будут?" - спрашивали его. "Обязательно", - отвечал он. Его долго не отпускали: советовали, кого и за что продернуть в частушках. Скоро потрепанный блокнот Степана вместил в себя множество интересных фактов. Тогда он сказал Лазареву:
- Ты проведи беседу в бригаде, а я посижу, посочиняю.
Он отошел подальше от полевого стана, забрался под суслон и принялся писать коротенькие четверостишия…
Когда совсем стемнело, колхозники стали сходиться в клуб. Рассевшись по лавкам, курили, грызли семечки, негромко переговаривались. Мальчишки расположились на полу перед сценой, облепили подоконники, забили проходы. Они дурачились, ссорились и даже ухитрялись подраться.
Когда Борька объявил, что перед концертом Синельников сделает доклад о краснодонцах, послышались возгласы:
- Только покороче!
- Давай сначала концерт, потом доклад.
- Сами читали!
Но вот Степан вышел на сцену. Постоял, выжидая тишины. Заговорил во весь голос:
- Это было в сентябре сорок второго года. В оккупированном Краснодоне фашисты устанавливали "новый порядок" - порядок кнута и виселицы. Но наш народ не подставил шею под немецкое ярмо, не склонил головы, не опустил рук. Лучше умереть стоя, чем жить на коленях! И по призыву отцов молодежь поднялась на борьбу с врагом…
Постепенно шум в зале затих. Даже мальчишки угомонились. А когда он стал рассказывать о боевых действиях молодогвардейцев, в зале наступила такая тишина, что даже шепотом сказанное слово слышали все. Степан не впервые рассказывал о подвиге "Молодой гвардии", но снова и снова глубоко переживал жестокую трагедию горстки юных героев. Вместе с молодогвардейцами он ненавидел, боролся, страдал и умирал мученической смертью. Потому и слушали его так, будто он сам был одним из тех, кто поднял непобедимое знамя "Молодой гвардии".
- Истерзанные, но не покоренные, шли они на казнь по родной улице, гордо вскинув седые головы… - звенел голос Степана в тишине. Женщины плакали. Мужчины нервно кривили губы.
С трудом Степан прочел список казненных молодогвардейцев и долго молчал. Потом твердо, по слову произнес:
- Павшим в неравной, жестокой борьбе с фашистами героям-комсомольцам Краснодона вечная память и слава!
В переднем ряду медленно поднялся солдат с костылем под мышкой. В разных концах зала встало еще несколько человек, а через мгновение стояли все.
- Наши солдаты отомстят гитлеровским палачам за муки и смерть молодогвардейцев, задушат фашистскую гадину и водрузят над Берлином знамя нашей Победы!
Зал дрогнул от аплодисментов.
- Да, победа будет за нами. Теперь в этом не сомневаются даже господа черчилли. Но победа не придет сама. Ее надо добыть в бою, И если мы хотим приблизить заветный час, если нам не безразлично, какой ценой будет куплена эта победа, - мы тоже должны бороться за нее. А как? Чем мы можем помочь Красной Армии? Прежде всего хлебом. Без хлеба нет солдата, нет рабочего. Хлеб нужен всем… И до чего же обидно и горько бывает, товарищи, когда видишь, как этот хлеб, вместо армейских пекарен, попадает в навоз. Есть у вас Фекла Душечкина. Как она жнет? На каждом квадратном метре остается семнадцать-двадцать колосков. На одном гектаре она теряет столько хлеба, сколько нужно, чтобы целый день досыта кормить взвод солдат. И если сегодня где-то на фронте вернувшиеся из поиска разведчики остались без хлеба, то в этом виноваты и вы, товарищ Душечкина.
- Верно!
- Как на дядю работает!
- А еще солдатка!..
После доклада объявили перерыв: людям надо было прийти в себя, перекурить, настроиться на иной лад.
Потом начался концерт. Чем ближе подходил он к концу, тем чаще слышались выкрики из зала:
- Давай частушки!
Частушки значились последним, заключительным номером программы. Объявив его, Степан подошел к баянисту, вынул из кармана блокнот, откашлялся, и вот в притихший зал полетела первая припевка:
Фекла Душечкина жнет,
Будто полем слон идет.
Рожь примятая лежит,
А в снопах овсюг торчит.
- Здорово!
- Верна-а-а!
- Ай да Фекла!
Возгласы тонут в хохоте и оглушительных аплодисментах. Фекла спрятала лицо в ладонях и, наверное, не скоро отважится поглядеть в глаза соседке.
Степан поднял руку. Отчетливо слышится каждое слово новой частушки:
Секретарша сельсовета
Потрудилась в это лето:
От зари и дотемна
На печи спала она.
Уханье, визг, хохот. Красная, пышнотелая секретарша штопором ввинчивается в толпу и под свист мальчишек выбегает из зала…
3.
Степан вышел из клуба вместе с Борькой. У дорожки, прислонясь спиной к березе, стояла Вера.
- Ты топай один, - сказал Степан другу. - Мне надо с… товарищем поговорить.
- Валяй, - усмехнулся Борька. - Ждать тебя не будем. С таким товарищем можно и до утра проговорить…
Вера встретила Степана взволнованным шепотом:
- Степушка, милый. Думала, совсем разлюбил. Променял меня на эту… ленинградку. Пойдем ко мне. Там поговорим. Поешь. Отдохнешь. Мать к сестре уехала. Одна я.
Он слушал ее, а думал о том, что через несколько минут все агитбригадовцы соберутся в колхозной конторе. Поставят на стол ведерный чугун картошки, пару кринок молока. И кто-нибудь обязательно спросит: "Где же Степан?" Борька, конечно, не стерпит. "Бывшую комсоргшу инструктирует", - или еще что-нибудь подобное ляпнет. Зоя ничего не скажет, но завтра так посмотрит… "А что она мне? - закричало Степаново самолюбие. - Ни жена, ни невеста. Просто знакомая". И тут же одернул себя: "Если бы просто…"
- Ну, что ты стоишь, Степа? Пойдем. - Вера потянула его за рукав.
Он нехотя двинулся за ней по узенькой, еле видной в темноте тропинке. Шел и думал: "Сейчас придем. Она тоже поставит на стол еду и кувшин бражки или четвертинку самогону. Выпьем, поедим - и в постель. Потом всякий раз, приезжая в "Колос", я буду ночевать у нее. На меня станут смотреть с ухмылочкой, с прищуром. Придумают какое-нибудь обидное прозвище. Если бы я любил по-настоящему. Не люблю ведь. Теперь-то уж точно знаю. Не люблю. Ну, красивая, жалел ее, а не люблю. Когда-нибудь все равно придется сказать ей об этом. А Зоя отвернется. Навсегда".
Неожиданно вспомнился ночной разговор с Рыбаковым в колхозной конторе, и Степану стало совсем не по себе. Однако сказать Вере что-нибудь резкое, повернуться и уйти - не хватало смелости и сил. Ведь он ее целовал, говорил, что ему хорошо с ней. А тогда, после кино… Сподличал. Как же: лестно стало, что девушка сама объяснилась. Противно и гадко. Степана передернуло от негодования. Он остановился. Вера шагнула к нему, подставила губы для поцелуя.
- Постой, Вера, - заговорил он бессвязно и торопливо, сам не веря своим словам и оттого презирая себя. - Ты иди одна. Я забегу к своим. Посижу немножко. Улягутся, приду к тебе. Договорились?
- Как знаешь.
- Да не сердись ты, чудачка. - Он заставил себя обнять ее и даже поцеловал. - Не хочу кривотолков. Понимаешь? Ни о тебе, ни о себе. Ладно?
- Ладно, - нехотя согласилась она.
- Тогда иди. Часа через полтора буду.
Повернулся, отошел шагов десять и не вытерпел, побежал к конторе. Вошел, когда все усаживались за стол. Его встретили радостным шумом.
- Я говорил, к ужину не опоздает, - смеялся Борька, - а они не верили. Заподозрили тебя бог знает в чем.
Вместе со всеми Степан ел горячую рассыпчатую картошку, запивая ее молоком. Зоя сидела напротив. Она была необычно молчалива. Часто хмурилась.
Да и другим было не до разговоров: намотались, а скоро наступит новый день.
После ужина стали укладываться спать. Настелили на полу соломы, кинули в головы пальто, фуфайки - и постель готова. Улеглись в ряд кому где нравится. Борька еще рассказал, как он добывал молоко и картошку на ужин. Он умел рассказывать, мог присочинять, превращая любое пустяковое событие в забавнейшее приключение.
- Я говорю этому носатому махновцу (так он окрестил колхозного счетовода): "Выписывай картошку, огурцы, молоко, и мы разойдемся, как в море корабли". А он свое долдонит: "Только за наличный расчет". - "Откуда, говорю, у нас эта наличность, если мы концерт бесплатно ставим". - "Не мое дело. Не толкай меня в омут". - "А если я толкну тебя в шею. Да не толкну, а двину". - "Как так?" - растерялся он. "А очень просто, говорю, ты видел когда-нибудь психов?" А сам глаза выкатил, раздул ноздри и начинаю дышать, как загнанная лошадь. Махновец побледнел и озирается, в какую бы щель нырнуть. Я еще добавил оборотов. Голову вниз и прямиком на заданную цель. Понял он, что я его сейчас торпедирую, и юрк под стол. Тут председатель входит. "Ты что здесь?" - спрашивает. Я доложил. Председатель дает "добро". "Вот только счетовод придет и все выпишет". - "А он, говорю, уже здесь, на своем рабочем месте". - "У тебя, что, парень, миражи в глазах?" - "Зачем, отвечаю, миражи, все в натуре. Ваш старпом сменил рабочее место, в низы спустился", - и на стол ему показываю. Заглянул под него председатель: "Ты что туда забрался?" - "П-пе-р-рышко обронил. Последнее. И куда оно закатилось…"
Над Борькиным рассказом посмеялись вдоволь. А потом вдруг все стихли, и скоро комната наполнилась ровным дыханием спящих людей.
Степан ворочался, как на раскаленном поду. Надо было идти к Вере. Обещал, она ждет. Но какая-то сила сковывала, удерживала его. Он спорил, боролся с собой, но так ни на что и не решился. В конце концов Степан потихоньку поднялся, накинул на плечи стеганку и вышел. На крыльце, у самого порога, стоял толстенный, в два охвата чурбак. Степан присел на него, закурил.
Сзади тоненько скрипнула дверь. Послышались легкие шаги. На крыльцо вышла Зоя.
- Ой, кто тут?
- Я.
- Степан?
- Он самый.
Она постояла около него, пригляделась к темноте. Осторожно присела на краешек чурбака. Он подвинулся, уступая место. Она сидела и молчала. Степан курил до тех пор, пока не обожгло губы. Щелчком отшвырнул окурок, и тот, прочертив в темноте светящуюся полосу, ткнулся в землю, брызнул искрами и погас.
Зоя поежилась, чуть придвинулась к нему. Заговорила спокойным голосом, словно продолжая давно начатый разговор.
- Ты на меня рассердился, когда я сказала правду. А на правду обижаться нельзя.
Он промолчал.
- Обещал ведь этой девушке, что придешь. Она ждет.
- Откуда ты знаешь, что обещал?
- Чувствую. А разве не правда?
- Правда. Обещал. Пожалел, смалодушничал и…
- А она тебя любит.
- Знаю. Потому и не хочу подличать. Если б я по-настоящему любил. А ради забавы, ради времяпровождения - не хочу. Стыдно. Себя стыдно. Понимаешь?
- Прекрасно понимаю. Сейчас некоторые живут по принципу: "Война все спишет". И она списывает. Много грязи поднялось со дна нашей жизни. - Зоя задумалась, вздохнула. - Вот знаешь… Сорок дней мы ехали от Ленинграда до Малышенки. Чего только не насмотрелись! Жадюга умер с голоду на чемодане, полном награбленного золота. Молоденькая девчонка продалась проходимцу за буханку хлеба. У меня не хватало злости, чтобы негодовать и возмущаться. Не хватало слез, чтобы плакать. Казалось, война вытравляет в людях все человеческое, светлое и хорошее. А когда я внимательно пригляделась к людям, увидела и многое иное! Голодные усыновляют бездомных сирот. Красивые молодые женщины выходят замуж за слепых и безруких фронтовиков. Я видела столько прекрасных людей. Таких… - она помолчала, ища сравнения, - как горьковский Данко. Они сжигают себя, чтобы светлее и теплее было народу. Возьми нашего Рыбакова. А сколько таких там, на фронте?
Ночь была такая темная, что за метр от крыльца ничего не видно. Над головой - ни звезд, ни месяца. Кругом непроницаемый мрак. Небо затянули тучи. Собирался дождь. Темнота дышала влажным холодом. Степан скинул с плеч ватник.
- Возьми, укройся. Ты же в одном платье.
- И ты не в свитере.
- Я сибиряк.
- И я не южанка.
- Тогда придвигайся поближе. Поделим ватник пополам.
Она придвинулась к нему. Он укрыл ее ватником, закинув краешек полы себе за спину. Несколько минут просидели в безмолвии, согревая друг друга теплом своих тел.
- У тебя есть жених?
- Нет.
- Ну, просто любимый парень.
- Нет. - Она глубоко вздохнула. - У меня было много друзей. Каждую субботу мы собирались у кого-нибудь на квартире и устраивали капустники.
- Это что за штука?
- Студенческая вечеринка. Веселая, непринужденная.
- С вином и поцелуями?
- Не обязательно. Зато уж шуток, пародий, веселых экспромтов - хоть отбавляй. Ну и, конечно же, стихи и музыка. У меня был приятель, студент консерватории. Пианист. Великолепно играл. Особенно Баха. Бывало, наспоримся до хрипоты, даже чуточку поссоримся. Он сядет к роялю. И через несколько минут - все забыто. И наша ссора покажется нелепой и вздорной… Ты ведь переживал такое… ты музыкант.
- Какой я музыкант? - с горечью и вызовом сказал Степан. - Я даже настоящего баяниста не слышал, который играл бы по нотам. - С силой ударил кулаком по колену. - Люблю песни, гармонику. Подгорная, вальс, краковяк. А всякие там Бахи и Бетховены для меня пустой звук. Об операх, балетах, симфониях и еще, не знаю, как они называются, я только читал. Да по радио слышал. Поняла?
- Поняла, - смущенно ответила она, но тут же поправилась, заговорила совсем другим голосом. - Только ты зря похваляешься этим. Конечно, ты не виноват, но хвалиться тут нечем. - Помолчала. Нашла в темноте его руку, накрыла своей ладонью. Задушевно сказала. - Ты все узнаешь, Степа. И увидишь. И услышишь. И чего захочешь - добьешься. Уверена в этом…
Он сжал ее руку и неожиданно для себя спросил:
- А если я захочу, чтобы ты была моей… моей любимой. Этого я могу добиться?
Зоя отняла руку. Встала. Он тоже поднялся. Стеганка соскользнула, мягко шлепнулась на пол. Они не заметили этого.
- Не знаю, Степа, - медленно проговорила она. Повернулась и ушла в контору.
Степан остался на крыльце. Вслушался в ночь. Уловил мягкий шорох дождя. Сбежал по ступенькам. Запрокинул голову. В разгоряченное лицо впились мелкие холодные капельки.
Он ловил их ртом, слизывал с губ и улыбался. Он и не вспомнил о Вере, ждавшей его.