4.
Ночь попятилась, уступая место рассвету, когда Новожилова и парторг вышли из дома Клопова.
- Паразит, - прорычал Плесовских, закуривая.
- Ладно хоть триста дал, - заплетающимся от усталости языком проговорила Новожилова. - Мог и того не дать. Дело-то ведь добровольное.
- Ничего, мы ему этого не забудем! - парторг погрозил кулаком высоким воротам клоповского дома. - А к бабке Силантихе можно и не ходить…
- Узнает, что к другим приходили, а к ней не зашли, - обидится. Пойдем уж.
Бабка Силантиха отворила дверь, не дожидаясь, пока постучат.
- Ишь, как ты чутко спишь, - подивилась Новожилова. - Ровно кошка, за версту чуешь.
- Какой ноне сон? Так, маята одна. Лежу да бога молю, чтобы смерть ко мне прислал.
- С чего ты, мать, смерть-то кличешь? - ласково спросил Плесовских.
- А зачем мне жизня? Шестерых вынянькала. Без мужика подняла на ноги. И все там… все до единого…
Она беззвучно заплакала. Они не утешали ее. Молча стояли, понуро опустив головы. Когда старуха выплакалась, Новожилова рассказала, зачем они пожаловали в столь поздний час.
- На оборону, говоришь?
- На оборону, бабушка.
- Мои наоборонялись…
- Кто знает, мать. - Парторг сбил на макушку шапку. - Может, в госпитале где лежат после контузии, а может… в плену.
- Омманываешь меня, солдат.
- Зачем? Говорю от души. В войну такие чудеса бывают - и не придумаешь. На то она и война, Слышала, поди, в Луковку комбайнер вернулся. Похоронная по нем была, все чин чином, оплакали. Ребятишкам пенсию назначили. А он вернулся. Подобрали его раненого добрые люди. Три месяца выхаживали. И на вот тебе - заявился домой.
- А может, твоя правда, - заволновалась бабка. - Может, и вправду живой кто. Хоть один из шести. А? Как думаешь? - Старуха умоляюще смотрела на парторга, словно от его воли зависело, быть ли живому хоть одному из ее сыновей…
- Думаю, что обязательно жив, - убежденно ответил Плесовских. - Может, и не один. Все сейчас перепутано. Вот кончим войну, распутаем.
Старуха еще несколько минут испытующе смотрела на Плесовских. Потом, кряхтя, взобралась на лавку, сунула руку на божницу. Вынула из-за иконы узелок. Развернула. Выкинула на стол стопку денег.
- Сыны прислали. Берегла. Память о них. Да на такое дело…
Она медленно стала отсчитывать червонцы. Руки у нее часто и мелко вздрагивали - то ли от старости, то ли от волнения. Большие, разбитые рабочие руки. Кожа сухая и черная, разрисованная узорами глубоких морщин. Пальцы крупные, мословатые, скрюченные ревматизмом. Неприглядные на вид, неухоженные крестьянские руки. Они не знают покоя с детства и до самой смерти. Всю жизнь - короткую, долгую ль - они в работе. Они все умеют и все могут. И пахать, и боронить, и сеять, и жать, и косить, и молотить. Из них не выпадут ни вилы, ни вязальный крючок. А какими мягкими и ласковыми становятся они, когда гладят пушистую ребячью головенку…
Наутро от колхозной конторы отъехали легкие санки. В оглоблях - единственный в колхозе выездной конь. Зажав между коленями пухлый портфель, сидел в санках Плесовских. Намотав вожжи на руку, он гикнул и помчался, повез деньги, собранные в фонд обороны…
5.
В кабинете Рыбакова вокруг стола с наушниками в руках тесно расселись все руководящие районные работники.
Второй час идет областная телефонная перекличка. В ней участвуют руководители области. Разговор ведется на предельном накале. И все вокруг двух вопросов - подготовка к весне и зимовка скота.
Пока пробирали других, собравшиеся в кабинете перекидывались словечками, покуривали, пошучивали. Но вот в наушниках прозвенело.
- Вызываю Малышенку. Малышенка!
- Малышенка на проводе, - отчеканил Рыбаков.
- Здравствуйте, товарищ Рыбаков, - послышался голос первого секретаря обкома партии. - Кто с вами?
Василий Иванович перечислил всех присутствующих.
- Очень хорошо, - включился в разговор председатель облисполкома. - Доложите о состоянии животноводства.
Но не успел Рыбаков произнести и нескольких слов, как его перебили:
- Чем объяснить, что у вас только в январе пало почти полтысячи овец? - спросил секретарь обкома.
- Не в январе, а за всю зиму, - поправил Рыбаков.
- Значит, эта цифра вас не смущает? Мала? - в голосе секретаря недобрая ирония.
- Их ничто не смущает, - подлил масла в огонь председатель облисполкома. - Они сами с усами. Посмотрите надой за январь. В среднем на корову по литру не получается.
И посыпались вопросы один другого злее.
Рыбаков вначале отвечал на них, парировал удары. Но его скоро "загнали в тупик". На выпуклом смуглом лбу Рыбакова заблестела испарина. На скулах заиграли тугие желваки. Он с усилием выговаривал короткие фразы. Ничего не поделаешь. Факты были против него. В колхозах не хватало кормов. Скот падал от болезней и недоедания. Семян - только на две трети посевных площадей, тракторный парк к севу не готов. И за все это первым в ответе был он.
Василий Иванович свернул огромную самокрутку, сунул ее в зубы да так и не прикурил до конца переклички.
Она завершилась короткой речью секретаря обкома.
Степан Синельников крепко прижимал к уху эбонитовый кругляшок, боясь пропустить хотя бы одно слово. Вдруг совсем рядом он услышал тихое сладкое посапывание и даже свист. Скосив глаза, увидел круглую физиономию заведующего райторготделом Федулина. Подперев голову ладонью, он безмятежно спал. Синельников неприязненно поморщился и кулаком слегка ткнул Федулина в бок. Тот вздрогнул, поднял голову, виновато огляделся по сторонам и принял сосредоточенно-строгий вид. Но через несколько минут его голова снова бессильно поникла, и Степан опять услышал легкое посапывание. Разозлившись, он с такой силой ткнул соседу пальцем меж ребер, что Федулин подпрыгнул на месте. А пять минут спустя его снова сморил сон. Не в силах бороться с ним, Федулин решил закурить. Вынул из кармана новенький расшитый шелком кисет, свернул папиросу. Увидав протянутую руку Синельникова, подал ему кисет.
Степан повертел его в руках, внимательно оглядел со всех сторон. Никаких сомнений, он не ошибся. Тогда Синельников нарочито медленно стал свертывать папиросу.
Перекличка кончилась. Все зашевелились, задымили папиросами. Рыбаков пристукнул карандашом по столу, и сразу стало тихо, люди ждали его слов. И тут совсем некстати послышался тугой, напряженный голос Степана:
- Откуда это у тебя?
- От верблюда, - огрызнулся Федулин и потянулся за кисетом.
Степан отвел протянутую руку и спросил еще громче:
- Откуда у тебя этот кисет?
- Невеста подарила.
- Я с тобой не шучу.
- А мне и не нужны твои шутки.
- В чем дело? - сердитый взгляд Рыбакова остановился на лице Степана.
Тот моментально вскочил. Протягивая кисет Рыбакову, заговорил дрожащим голосом:
- Извините, Василий Иванович, но этот кисет… этот кисет был в подарках, посланных на фронт. Его вышила крутихинская комсомолка Тая Ланкина. Мы объявили конкурс. Было двести кисетов. Этот признали лучшим и решили послать Герою Советского Союза Тоболякову. Вложили Таино письмо, а он… украл!
- Это правда? - спросил Рыбаков, вставая.
Круглое одутловатое лицо Федулина стало белым и влажным.
- Это правда? - повторил Василий Иванович.
- А… да… я… случайно. Хотел товарищам показать. Это же такая пустяковина. Виноват, - забормотал Федулин.
- Так!..
Наутро комиссия райкома партии - Федотова, Синельников и Коненко - начали проверку работы райторга. Федулин оказался вором. Его исключили из партии и судили.
- Стыдно мне за себя и за вас, - говорил Рыбаков на бюро, когда обсуждались итоги проверки райторга. - Давно ведь могли увидеть - не по карману живет Федулин. Зачерствел к людям. Зажрался. А мы шоры на глаза надели: "Бывший фронтовик, гвардии капитан, коммунист". А разве он коммунист? Партийный билет - не аттестат зрелости коммуниста. Партбилет - это публичное обязательство человека перед партией и народом. Обязательство быть коммунистом. По духу, по делам, по жизни. А ведь судят-то о человеке не по обязательству. У нас немало краснобаев. Они, что хочешь, наобещают, только допусти их к теплому местечку. Другой все заповеди коммунизма назубок знает. Как стих. И твердит, твердит о них, что твой попугай. Да еще с других требует выполнения этих заповедей. А сам живет, как червь навозный. Чем толще слой назьма - тем ему вольготнее…
Трудно заглянуть в чужую душу. Трудно. Да и недосуг вроде: по горло в работе день и ночь. А надо! Мы, партия, только мы за каждую человеческую душу в ответе перед будущим. А будущее это видится мне очень сложным и трудным. С победой к нам не придут тишина и благоденствие. Издерганные войной люди потянутся к спокойной и сытой жизни. Это естественно. Важно, чтобы не каждый сам по себе и любыми путями улаживал, утеплял и украшал свою жизнь. Надо, чтобы он понимал: чем лучше живут все - тем лучше живу я…
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
1.
Полина Михайловна что есть мочи кричала в телефонную трубку:
- Никто вам не позволит сокращать посевные площади. Надо найти выход. Нет, нет. Не кивайте на район. Вы руководитель, вот и думайте. Хорошо. Приезжайте. Ладно. Пока.
Федотова сердито кинула трубку на вилку аппарата, стерла пот с раскрасневшегося лица.
Дверь распахнулась. На пороге показалась шатающаяся от усталости старая женщина. Она тяжело дышала. Пальцы правой руки царапали пальто на груди.
Полина Михайловна кинулась к ней.
- Мамочка! - подбежала, притянула к себе. - Мама, что случилось?
- Андрей… приехал, - в два приема с трудом выговорила мать.
- Что?
- Дома он. Целый. - И бессильно опустилась на стул.
Федотова рванула с гвоздя полушубок и выбежала из кабинета.
- Поленька! - вскрикнула мать. - Платок. Повяжи платок!
Схватила со спинки дивана полушалок и засеменила вслед за дочерью. Выйдя на улицу, далеко впереди увидела стремительно удаляющуюся фигуру. Ветер рвал полы распахнутого полушубка, трепал коротко остриженные волосы. Мать безнадежно махнула рукой и медленно побрела, прижав скомканный полушалок к груди.
Пока старая женщина добиралась до первого перекрестка, дочь уже добежала до своего дома. Ударом ноги распахнула калитку. Перемахнув через две ступеньки, толкнула ведущую в сени дверь. Жалобно пискнули под ногами щелястые промерзшие половицы, взвизгнули ржавые петли, и она увидела мужа.
Он стоял лицом к порогу, с дымящейся папиросой в руке. Швырнул на пол папиросу, широко раскинул руки в стороны.
- Поленька!
Она с разбегу прижалась лицом к нему, обхватила руками шею и расплакалась.
- Полюшка, - бормотал он. - Полинушка. Долгожданная.
- Андрюша… Андрейка… Милый… Милый, - шептала она. - Вернулся… Вернулся… Вернулся…
…Вот, Андрей Федотов, вернулся ты с войны домой. Еще и сам не веришь случившемуся. Да и легко ли поверить в это после всего пережитого? Чего только не повидал ты, чего не пережил за два с половиной года войны. Бывали минуты, когда казалось, что сердце и нервы больше не выдержат…
Раны и контузии. Слезы и боль. Все было. И все в прошлом. Теперь до войны тысячи верст.
Что же тревожит и гнетет тебя?
Разве можно хмуриться, когда тебя ласкают руки жены, руки единственной женщины, которую ты любил и желал больше всего на свете? Вот она ласково перебирает твои волосы и шепчет:
- Поседел… Ты уже поседел, Андрюшка. Подумать только.
Почему тебе хочется высвободиться из теплых объятий, уйти от ласковых рук, не слышать нежного шепота? Почему?
…Вдруг Андрей ощутил запах горелого. Насторожился. Шумно потянул воздух носом.
- Горим, Полинка!
Легонько отстранил жену.
Она тоже почувствовала горьковатый душок гари. Растерянно повела взглядом по сторонам.
- Половик!
Домотканый половичок загорелся от брошенного Андреем окурка.
- Потеха, - кинул Андрей любимое словечко и, шагнув, придавил сапогом дымящийся кружок.
Послышался характерный металлический скрип. Полина Михайловна побледнела.
- Что у тебя с ногой?
- Пустяки, Полюшка.
- Нет-нет. - Она схватила его за руку, - Скорее садись сюда.
- Куда спешить. - Андрей улыбнулся. - Теперь ничего не изменится. Ни-че-го…
- Сядь, Андрюша. Ну, сядь, - настаивала она, усаживая его на табурет.
- Потеха, - грустно повторил он. И сел.
Полина опустилась на колени. Обхватила руками искалеченную ногу и стала осторожно снимать с нее сапог.
- Дай-ка, я сам.
- Нет. Я!
Она размотала портянку и увидела коричневою деревянную ступню. Приподняла штанину, осторожно провела ладонью по холодной, мертвой коже протеза.
- Это пустяк. Только ступню оттяпали. - Он попытался встать, но Полина удержала его.
- Пуля?
- Мина. Ну-ну. Не надо плакать, Полюшка.
- Могли ведь и убить…
Андрей снова навертел портянку, натянул сапог. Поднял жену с пола. Усадил на стул, склонился, спрятал лицо в ее пышных светлых волосах. Сейчас ему необходимо было укрыться от глаз Полины. Закурить бы, заглушить махоркой душевную боль. Да страшно распрямиться, показать свое лицо.
В сенях заскрипели половицы. Пришла мать. Разделась, сказала, улыбаясь, зятю:
- Ступай-ка, сынок, в горницу. Посиди, отдохни. Сейчас обедать будем.
Андрей повиновался. Уселся под фикус, закурил. Из кухни доносились приглушенные голоса женщин, непрерывно хлопала дверь, звенела посуда. Потом что-то зашипело на сковородке, и в комнату просочился аппетитный запах поджариваемого лука.
Полина накрывала стол в горнице. Андрей разобрал содержимое чемодана, достал привезенные подарки и вручил их жене и теще.
Но вот стол накрыт. Андрей пошел к умывальнику вымыть руки. Мыл долго, задумчиво поглядывая на себя в зеркало.
А когда вернулся… на жене было голубое шелковое платье, на шее нитка янтарных бус, на ногах - тонкие чулки-паутинка и туфли с высоким каблуком. Она зарумянилась под его взглядом, неуверенно переступила на тонких каблуках. Засмеялась.
- Совсем разучилась ходить в туфлях…
А он вдруг опустил глаза и принялся пощипывать подбородок.
- Ты бы, сынок, тоже переоделся. А потом и за стол. Иди-ка. - Теща легонько подтолкнула его в спину. - Скидывай гимнастерку. Небось она тебе плечи-то понатерла. Я там погладила твою рубаху. Переоболокайся.
Андрей переоделся и почувствовал какую-то странную неуверенность. Вероятно, так чувствует себя моряк, после долгого плавания оказавшийся на суше. Все обычное и как будто бы нереальное.
Молча сели за стол.
Полина Михайловна пододвинула мужу сковородку с яичницей. Налила ему полный стакан водки. Себе с матерью тоже по рюмочке.
Старуха встала с рюмкой в руках. Встали и Андрей с Полиной.
- Ну, сынок, с благополучным прибытием тебя…
Скоро Андрей захмелел. Отодвинул тарелку, облокотился на стол и курил папиросу за папиросой, сосредоточенно глядя перед собой на оклеенную выцветшими обоями стену.
- Дай-ка, Андрюша, прикурить. - Полина Михайловна тронула мужа за локоть.
- Ты разве куришь? - удивился он.
- Курю.
- И водку пьешь?
- А как же.
- И мужиков любишь?
- Люблю одного. Да он, видно, не догадывается. Только дым пускает. На меня и не смотрит…
- Ну, детки, я побегу за хлебом. - Мать поднялась. - Потом насчет баньки расстараюсь.
И вот они остались вдвоем.
Полина Михайловна вышла в кухню, накинула крючок на входную дверь.
Вернулась, подсела к мужу.
- Тебе отдохнуть бы, Андрюшенька, - сказала она гортанным голосом. - Приляг… Пойдем…
- Сейчас… Вот докурю.
- Потом докуришь. - Она вынула из его рта папиросу. Сделала несколько затяжек. Потушила окурок. Поднялась с места. Разобрала постель.
Он вдруг так грохнул по столу, что вся посуда заговорила разными голосами. Не глядя на жену, налил стакан водки. Выпил залпом и торопливо прикурил новую папиросу. Полина Михайловна бросилась к мужу, успокаивающе провела ладонью по его колену.
- Что с тобой, Андрюша?
- Слушай, Поля, - заговорил он с трудом. - Нам надо все решить. Сейчас. Сразу. Я ведь сначала не хотел ехать домой…
- О чем ты? - Губы Полины Михайловны задрожали. - Что случилось?
- Видишь ли… - он мучительно напрягся. Покусал нижнюю губу. - Меня сильно контузило во время взрыва. Я долго и гово… говор-ить не мог. - По его искаженному страданием лицу потекли мелкие капельки пота. - Речь восстановилась. С-слух тоже. Но это все ерунда. А вот… Я сейчас уже не я. Понимаешь?
Она вцепилась в уголок скатерти. Не переводя дыхания, сидела с раскрытым ртом, смотрела на мужа и никак не могла понять смысла сказанных слов.
"Что случилось. Что он говорит? Какая контузия? Что значит я не я? Я не я. Психическое что-то? Да нет, он просто выпил. - Беззвучно пошевелила высушенными волнением губами. - Какие у него глаза. Что это он? Надо успокоить его. Но почему он так на меня смотрит? За что?"
…Да, Андрей смотрел на жену со злобой, даже с ненавистью.
И вдруг закричал:
- Почему ты молчишь?! Не поняла… - осекся, приблизил к ней страшное, обезображенное болью и гневом лицо и совсем тихо договорил: - Я теперь бракованный. Все вроде на месте и… не получается, сволочь. - Скрипнул зубами. - По-теха. - И заплакал.
Она несколько мгновений молча смотрела на его бессильно уроненную голову, вздрагивающие плечи - и вдруг все поняла. Поняла и не ужаснулась случившемуся, не подумала о себе: ее захлестнула волна нежности и материнской жалости к этому большому и сильному человеку: ее мужу и ее ребенку, над которым так жестоко надругалась страшная война.
- Успокойся, Андрюшенька! Не расстраивайся! Все это пустяки. Ты пришел, ты живой - это главное. А все остальное - чепуха. Ты отдохнешь, поправишься, и от твоей контузии не останется никаких следов. И у нас еще… у нас будут ребятишки. Ты ведь хочешь сына? И я… Все будет. Только не расстраивайся, не переживай. Ну, улыбнись… Поцелуй меня. Милый, Андрейка. Милый, милый Андрюша… Давай отдохнем, поспим. А потом в баньку сходишь.
Он послушно разделся, лег и, положив голову на ее плечо, скоро уснул. Или притворился спящим…