Темнеет, на витринах опускают жалюзи, многие магазины уже закрыты. Надо возвращаться. Уже на обратном пути мы обращаем внимание на магазин, из которого выходит покупатель; через открывшуюся дверь видна колбаса, разложенная на прилавке, а продавец в белом халате тут же куда-то уходит. Останавливаемся и ждем. Вокруг никого, до ближайшего прохожего метров сто, если не больше. Мы быстро идем к крыльцу, переглядываемся - ну, пробуем!
Я вхожу в магазин и хватаю прямо с прилавка здоровенную колбасу. За моей спиной заливается колокольчик, а за прилавком, почему-то сразу, появляется тот самый продавец. Я бросаюсь наутек, сзади слышны крики и вслед за тем - пронзительная трель свистка.
Мчимся во весь дух. Павел командует: "Разбегаемся!" - круто разворачивается и несется куда-то вбок. У меня за спиной слышен топот, сейчас меня догонят! Вижу рядом решетчатую ограду и успеваю подальше забросить туда колбасу. Какой-то немец уже бежит навстречу; пробежав еще чуть-чуть, я останавливаюсь.
Меня хватают за руки, держат, шумят. Очень быстро появляется полицейский и первым делом надевает мне на правое запястье наручник - стальную цепочку с замком; другой конец у него в руке. Публика вокруг что-то гомонит про "они вдвоем украли колбасу!", а я пытаюсь "недоумевать": что вы, где, какая колбаса? Полицейский приглашает кого-нибудь из присутствующих пройти с нами в Revier, в отделение полиции. Свидетели же, ссылаясь на дела и позднее время, понемногу расходятся. (Как в городе Черноморске, когда Паниковский так неудачно залез в карман подпольному миллионеру.) Махнув свободной рукой - да ну их, двигайся, полицейский ведет меня на цепочке в отделение.
Дорога занимает каких-нибудь 10–15 минут, отделение полиции оказывается почти рядом с фабрикой. Мои "размышления" в эти минуты помню до сих пор совершенно отчетливо. Очень просто: если меня заставят сознаться, то нас обоих отправят в концлагерь, тот же Равенсбрюк, и мы пропали. Значит, остается одно - не сознаваться ни в какую! Пашу они ведь не поймали, а если и поймают, он ни за что не признается; доказательств у них никаких. Тут я, конечно, вспоминаю о революционерах, которые не выдавали товарищей под пытками, и решаю доказать всем, что я мужчина и верный друг - стоять на своем. Что бы они ни делали. Пусть! Это вам не кухня в Фюрстенберге...
В отделении сидит за барьером пожилой офицер в очках и что-то пишет. Мой сопровождающий снимает с меня наручник и коротко докладывает. Офицер допрашивает меня, сначала спокойно: из какого лагеря, как фамилия, номер, что делал на улице. Когда дело доходит до колбасной лавки, я начинаю свое: ничего не знаю, я был один, вдруг на улице крики, свистки, куда-то бегут... "А ты почему бежал?" - "Я испугался".
Это повторяется раза два, после чего полицейский офицер - он небольшого роста, широкоплечий и скуластый - снимает очки и выходит из-за барьера с резиновой дубинкой в руке. Орет, что вот ужо он заставит меня говорить правду, и с размaxy бьет. Очень больно, я корчусь и тоже кричу - за что бьете ? Я же ничего не сделал! А где-то во мне сама по себе "тикает" мысль: раз я так решил, значит, все! Не сознаюсь, хоть убейте! А кричать можно. Как просто...
Запыхавшись наконец, офицер бросает дубинку и командует полицейскому, чтобы меня, когда очухаюсь получше, отвели в лагерь и сдали "на вахте". (Все ясно! Он уверен, что если виноватому как следует всыпать, то он обязательно во всем признается. А раз не признается, то, значит, не виноват.) Да здравствует логика и немецкий порядок!
В бараке меня встречает Паша, он пробрался в лагерь на всякий случай через дыру, в обход проходной. Сразу же ведет умываться, ну, и вообще немного привести в порядок. По мне видно, так что особенно расспрашивать незачем.
Экспедиций за талонами и колбасой мы с ним больше не предпринимаем. А злющую физиономию того типа в полиции помню с фотографической точностью до сих пор...
А на фабрике свои плохости. Больно уж тут помешаны на этих "тшистота и поръядок". Нас, явно презирающих здешнюю примитивную опиловку похожих на кастрюлю чугунных корпусов, то и дело "бросают" на хозяйственные работы. Перетаскивать чугун, грузить на машину тяжеленные ящики с обработанными "кастрюлями". Или целый день чистить бетонный сортир, мерзкий люфт-клозет, в котором собачий холод и неистребимая никакой "тшистотой" вонь. К тому же за малейшую провинность могут запросто влепить оплеуху. Так что еще обрадуешься, когда попадешь обратно в цех или на "занятия".
На одном из них майстер Арнд, "американец", выдает нам сюрприз. Да еще какой!
"Вам не надоело про резьбу да про гайки? - спрашивает. - Вы же взрослые люди, все понимаете. Давайте поговорим лучше про войну! Кто победит, как вы думаете?"
Ничего себе вопросик! За кого он нас, интересно, принимает?
"Ладно, ладно! - иронически кривя губы, говорит мастер. - Можете не отвечать, я вам сам покажу". На стене висит небольшая грифельная доска, сразу видно, что ею не часто пользуются. Майстер Арнд роется в кармане своего халата и выуживает оттуда кусочек мела: "Вот смотрите!" Округлыми, я бы сказал, красивыми, движениями человека, привыкшего чертить, он изображает на доске четыре окружности. Слева большая и справа большая. Между ними одна над другой две - намного меньше и не такие аккуратные.
"Это, - объявляет мастер, показывая на левый круг, - Америка, Соединенные Штаты! А это, - тычет в правый, - Россия, Советский Союз. А вот эти, - с явным пренебрежением показывает на две фигуры посередине, - Англия и Германия... Идет война, все в движении. Что же произойдет? А вот что: эти, с обеих сторон..." Энергично, двумя кулаками, он показывает, как движутся навстречу друг другу "большие". Публика в восторге, никакого перевода не требуется. "А что будет с теми, которые между ними?" - вопрошает мастер, театрально указывая на Англию с Германией. "Капут!" - радостно отвечает хор голосов. Немецкий майстер Арнд разводит руками. Усмехается, пожимает плечами: он, дескать, так не говорил...
Объяснений этому эпизоду не имею. Он был, этого мне достаточно.
Военнопленные мальчики. Одна из самых отвратительных, страшных историй войны, виденных там.
Рядом с лагерем Фрауэндорф ставят еще барак или два, огораживают их колючей проволокой. И через несколько дней там появляются мальчишки в каких-то лохмотьях, явно из неоднократно "б/у" обмундирования разных армий. Их много, и среди них нет взрослых - только немецкие вооруженные солдаты, которые их стерегут. На головах у мальчиков - истрепанные красноармейские шапки, пилотки или почему-то буденновки с шишаком на макушке и красной звездой. Мальчики грязные, истощенные. Никому нет и шестнадцати, это видно даже издали.
Как это понять? В Красной Армии служат теперь дети? И немцы взяли их в плен? Боковой забор лагеря, отделяющий нас от них, не заменен; колючка там всего в один ряд, сверху. Начинается общение, мы узнаем, что быстро отступающий на Украине вермахт подбирает за собой все мужское население; считается - "оказавшее неповиновение германским властям". Хватают любого, кто выше малого дитяти ростом, и считают военнопленным! (Дальше - не знаю; в ученых книгах о войне такого не встречал, но там - в городе Штеттине, поздней осенью или зимой 43-го, а может быть, это было уже в начале 44-го - видел своими глазами и общался через проволоку с мальчишками от тринадцати до пятнадцати лет. Считавшимися вопреки любому закону и человеческой совести - военнопленными!)
Не к чести обитателей пересыльного остарбайтер-лагеря Фрауэндорф, не к нашей чести: много ли тех, кто им, пленным детям, помог? Увы, мало. Очень мало... Зато устраивали обмен: хлебную пайку от краденой или заработанной игрушками буханки - на оставшуюся у кого-то из них теплую рубашку. Или другую "тряпку".
К нашему, к моему, сожалению и стыду.
Нам сообщили, что возвращение в Фюрстенберг откладывается. Какой-то карантин. Неизвестно, так ли это хорошо, и не запроторят ли нас в конце концов еще куда-нибудь.
Наступает здешняя зима, больше похожая на осень. Мы продолжаем осваивать окрестности и уже знаем, что позади лагеря - территория штеттинского порта. За нашей оградой сначала пустырь, а дальше - множество сараев. Это склады. А из окон верхнего этажа фабрики видна вода, видны корабли у причалов. Несколько раз видели медленно плывущую подводную лодку.
Чаще становятся воздушные тревоги по ночам. Они касаются уже и нас: бомбят порт, это совсем рядом. Самолетов бывает не так много, и все происходящее во время налета - гул моторов, немецкие прожекторы и пальба зениток, иногда занимающийся пожар - хорошо видно и слышно из лагеря. Пока вроде бы не страшно. И в один прекрасный день после налета разносится слух: английские бомбардировщики подожгли склад сахара. Был пожар, сахар в мешках тоже горел. После того как пожар потушили, этот склад теперь почти не охраняют...
Первые же "разведчики", выбравшиеся ночью из лагеря через тайную дыру в задней ограде, возвратились с добычей - подмокшим сахарным песком коричневого цвета. Утром начинается "дегустация" - пробуют и с "кавой", и просто ложкой (столовой, разумеется, других у нас нет).Никаких сомнений: сахар как сахар, пусть "с дымком", но нам кажется, что так даже вкуснее.
Экспедиции за обгоревшим сахаром становятся регулярными. Идут вдвоем или втроем, один будет "на шухере" - спрятавшись, следить, в какую сторону движется охранник с ружьем, неторопливо шагающий всю ночь вокруг полуразрушенных сараев. В это время другие, забравшись внутрь, руками нагребают сахар в наволочки. Когда добыча собрана, а охранник ушел на другую сторону сарая, все трое крадучись (а если в это время светит прожектор, то и ползком) уходят. Меньше чем через час они "дома", в бараке. (О себе. Я в сахарном раздолье не побывал. Как уже пострадавшему "на колбасе", Паша Демидов велел мне не рыпаться и взял наше с ним обеспечение сахаром на себя.)
Чего только мы не перепробовали за две или три недели, что были с сахаром! Сразу же выяснилось, что в Штеттине есть и другие "хлебные места". И они находятся в разных лагерях, расположенных в разных районах этого довольно большого города. Ночная дорога в порт там не известна, до сарая с горелым сахаром тамошним ребятам не добраться. Но у них бывает другая добыча, да еще какая!
Очень быстро обнаруживается лагерь при кожевенной фабрике. Там обрабатывают свиные шкуры, из которых пошьют армейские сапоги. Свежая свиная кожа с остатками сала на ней, вы себе только представьте! В каком-то другом лагере есть ребята, которые работают на фабрике дрожжей. Это известие вызывает у тех, кто постарше, бурный восторг. Несмышленой молодежи, в том числе мне, важно объясняют, что такое спиртовое брожение и какая от него бывает польза...
Совершаются тайные взаимные визиты, поступают вожделенные продукты обмена, и прежде всего - хлебные талоны. Кто-то приносит бутылочку из-под лимонада, наполовину наполненную спиртом, которым промывали какие-то детали.
Старшие "специалисты" опасливо пробуют и единодушно решают - годен. Павел тоже получает свою "порцию" на донышке кружки. Но самое главное - у себя в бараке на печке мы теперь варим в котелках обрезки свиных шкур. Получается густой жирный суп. Если вынести его на холод, то за ночь он превращается в студень. Вот это жизнь!
Очень скоро у нас появляются и выменянные на сахар дрожжи. "Кану для кавы" (die Каnnе - кувшин) превращают на несколько дней в бродильный чан. Результат положительный: после неких процедур в кувшине получилась пенная коричневая жидкость - брага. Сладкая и невероятно хмельная. Ксати, приближается Новый год, и специалисты, преодолевая сомнения (негде взять медную трубку, не из чего сделать змеевик и так далее), решают изготовить... Что?
Разумеется, самогонный аппарат!
У соседей по бараку одолжили еще один кувшин; на несколько дней "кава" отменяется для всех. А за день или два перед Новым годом, поздно вечером, с караульными за дверью и на подходах к бараку, в комнате 17 происходило тайное священнодействие - из сахарной браги варили самогон. Замечательная была сцена!
На печке кувшин с брагой, к его горловине примазана крышка от кастрюли, из нее торчит алюминиевая трубка, загнутая в сторону. Эти важные детали отыскались на фабрике в куче мусора и отходов. Где-то раздобыли не то глину, не то густую замазку. Когда брага закипит, из трубки пойдет пар, который надо сконденсировать. В "настоящем" самогонном аппарате пар идет через змеевик, охлаждаемый холодной водой.
У нас змеевика нет, и конденсатором хотят сделать обыкновенную тарелку, добытую в столовой, здесь возможно и такое. Да только ее надо все время хорошо охлаждать...
В барак таскают в тазу снег, благо он выпал, хоть и немного. Наши умельцы, то и дело тихо переругиваясь и поучая друг друга, колдуют у печки; остальные почтительно наблюдают. Струя пара бьет о тарелку, тарелка потеет, капли жидкости изредка стекают с нее в подставленный котелок. Мало... Но процедура длится несколько часов, в котелке понемногу что-то набирается. Мастера, перешептываясь, пробуют на вкус. Я наблюдаю за происходящим с койки, со второго этажа. Большинство в комнате давно спит.
Так или иначе, а Новый год мы встретили с выпивкой. Каждый попробовал (пусть хоть каплю или просто лизнул языком) крепко пахнущий самогон. Названия такого запаха и соответствующего ему вкуса - "сивуха" я в те времена еще не знал. А после кружки браги - это была, наверное, первая в моей жизни настоящая выпивка, тем более со взрослыми - изрядно захмелел. Попросил еще и получил. Шатало меня во все стороны, я орал песню, а потом стал нести какую-то околесину - похвалялся "подвигами". Однако же все время видел себя со стороны и специально следил, чтобы не упороть чего о своем происхождении.
Мы по-прежнему не знаем, сколько нас еще продержат здесь. Говорят, что скоро отправят обратно в Фюрстенберг, но только говорят. Все чаще кто-нибудь из наших напоминает, что ничего хорошего нас там не ждет. Но ведь отсюда могут заслать и в такое место, что уж никак не обрадуешься. И ничего не поделаешь.
Недолгий снег уже сошел, начинается, если считать по-здешнему, весна. Однажды, когда стало тепло и полезла травка, нас повели в воскресенье на прогулку. Наверное, для лагерных новичков в Германии такая процедура должна была демонстрировать некое благоприятствие со стороны немцев. Наша же гвардия, "комната 17", отнеслась к этому делу иронически. Но отказываться никто не стал. Можно и прогуляться, почему бы и нет?
Старик вахман привел нас на какой-то лужок в получасе ходьбы от лагеря, радостно повторяя: "spazieren, spazieren!" Гулять, мол. Ничего себе "гулянье" - строем. Кто-то предложил: давайте хоть споем? Давайте!
И запели. "Трех танкистов" для начала. Шагаем мы строем, весело орем песню, вахман одобрительно кивает: "Gut russisch singen!" А мы орем припев:
Гремя огнем, сверкая блеском стали,
Пойдут машины в яростный поход,
Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин
И первый маршал в бой нас поведет!
Про первого маршала (песня сочинена в конце тридцатых, так что это был луганский слесарь, он же нарком, по-нынешнему министр, обороны Клим Ворошилов) немец явно не разобрал, а Сталина, кажется, выловил. И одобрительно закивал: "ja-ja, Stalin kaput, karascho!" Как бы не так, старый хрыч! Наши небось уже чуть не всю Украину освободили, а вы все за свое... Это кому же теперь "капут", спрашивается?
В общем, погуляла на травке либеральная "komnata symnazat" и, как было велено, под наблюдением бдительного вахмана чинным строем вернулась в свой барак.
Прежде чем нам покинуть Штеттин, надо мне, наверное, рассказать по-честному еще про один здешний удивительный эпизод. Или, если хотите, про непривычное для нас явление.
Поздней осенью, еще до сахарной эпопеи, комната 17 узналa, что в городе Штеттине имеет место, вполне законно существует - что? Ну, что должно быть в портовом городе, согласно книжкам про буржуйские порядки! Проституция, ясное дело. И публичный дом, бордель. В том числе, внимание, Auslanderpuff - бордель для иностранцев. Вероятно, в целях расовой чистоты.
Старшие ребята отнеслись к известию с энтузиазмом, кто помладше - с нескрываемым любопытством. Это же надо - не в кино, не в книжке, а на самом деле, да еще открыто - бардак. Вот это да! Так или иначе, а собралась компания человек пять, снабдили их одежками поприличнее, и поход состоялся. После него трое или четверо в основном угрюмо отмалчивались. Ничего, дескать, там такого уж интересного. Ну, несколько не слишком молодых девиц. Изрядно накрашены... Ну, деньги, десять марок, она требует "вперед". "Давай подробно!" - "А что еще? Я не очень и разобрался..." Один только мальчик Валя, на год, наверное, старше меня, был в восторге от изведанного и долго повторял, как "она спрашивает - а ты умеешь?.. Тут я ее... А она говорит - надо еще десять марок...".
Потом решили испытать это удовольствие еще двое или трое. Вернулись тоже в довольно мрачном настроении. На том заграничный разврат и закончился. Мероприятие не получило дальнейшего развития, как сказал бы советский партийный работник.
А незадолго до конца нашей штеттинской жизни приключилась совсем грустная история. Двое наших отправились за сахаром и в лагерь не вернулись. Говорили потом, что кто-то слышал ночью несколько выстрелов со стороны порта. И на следующий день лагерфюрер объявил нам, что они - в концлагере Пелиц, недалеко отсюда; отправлены туда за хищение "военной продукции". Назвал и срок - кажется, 56 дней. Немецкая точность, ровно восемь недель.
Еще Кот в сапогах сказал, что наша komnata symnazat ему уже давно - во где! Что никаких послаблений нам больше не будет, а если кого поймают вне лагеря, то пусть пеняет на себя. И что он, лагерфюрер, надеется распрощаться с нами как можно скорее.
В немилости мы оставались и в самом деле недолго: нас отправили обратно в Фюрстенберг. Месяца через два туда же вернулись Леонтий и Сережа, пойманные охраной штеттинского порта у сахарного склада. Битые, отощавшие, но довольные, что так обошлось - не навсегда в KZ, и на том спасибо.
А Кот в сапогах через несколько месяцев погиб при очередной бомбежке Штеттина. Если рассказчик, остававшийся после нас в том лагере, ничего не напутал через пять лет, когда мы с ним случайно встретились, то английская бомба угодила прямо в квартиру-контору лагерфюрера, когда он там находился. Я этого человека, которому дал кличку из детской сказки, злом не поминаю.