Мы-то прибыли сюда на все готовое, утешает нас командир взвода. А вот у них, курсантов первого выпуска, столовая находилась под открытым небом до самой зимы сорок второго года, потому что в первую голову необходимо было приспособить для занятий старые помещения, то есть конюшни, построить крытые парки для танков и прочей техники; надо было готовить сотни схем и плакатов, снимать с разбитых танков и других машин, доставленных в училище, целые узлы для оборудования специальных классов, механизмы, отдельные детали и различные приборы. И при этом требовалось ускоренно пройти учебную программу, а рук курсантов и преподавателей и особенно времени на все сразу не хватало.
Никогда не приходилось мне так дико мерзнуть. Не страшен был бы мороз (еще раз спасибо отцу, который, не обращая внимания на причитания женщин, неуклонно и систематически приучал меня сызмальства к холоду), если б поплотней была кормежка да потеплей одежда. С наступлением зимы нас "утеплили" только шапкой-ушанкой, рукавицами, подбитыми байкой, и второй парой портянок, тоже байковых. Словом, в мороз, особенно сопровождаемый ветром, чувствовали мы себя, сказать правду, не на высоте положения, но нытья не раздалось ни разу: каждый из нас прекрасно понимал, как тяжело сейчас всем.
Разглядывая свою октябрьскую фотографию, снятую на фоне какой-то рассохшейся деревянной будки с оконцем (должно быть, это был упраздненный КПП возле тыловых, Южных ворот), я был неприятно поражен жалким видом "воина", грустно смотревшего на меня: из широкого воротника гимнастерки торчит цыплячья шея. На похудевшем лице рельефно выделяются нос и обветренные, потемневшие, припухлые губы. Сперва не хотелось посылать карточку матери, но потом, поразмыслив, махнул рукой и отправил все-таки в очередном письме: хоть какая память останется в случае чего…
Слушаем с жадным вниманием, боясь пропустить хоть словечко, каждую новую сводку о положении на фронтах. Октябрь уж на исходе, а немцы все еще "берут" Сталинград, несмотря на то что сконцентрировали у волжской излучины огромные силы. В самом городе давно уже идут ожесточенные уличные бои за каждый дом, этаж, даже за отдельную комнату или подвал, за любую развалину. Да там все в развалинах: врагом обрушено на неприступный и гордый город и его героических защитников начиная с августа бессчетное количество бомб, снарядов и мин. Там каждый камень полит кровью и под ногами солдат при каждом шаге глухо звякают осколки. С осажденным городом сообщение только через Волгу, под прямым огнем противника. Оборонительные порядки наших 64-й и 62-й армий, окруженных в городе, рассечены врагом на три части, однако, вопреки всем законам войны, сопротивление обороняющихся сделалось после этого еще более упорным: они не только отбивают все атаки фашистов, но и сами успешно контратакуют.
Волжская твердыня, дважды прославившаяся стойкой обороной в годы гражданской войны, не дрогнула и теперь перед лицом неизмеримо более сильного, страшного и злобного врага. Героизм защитников Царицына-Сталинграда потрясающ…
"За Волгой для нас земли нет!" - эта лаконичная клятва-присяга воинов-сталинградцев быстро облетела всю нашу страну. И весь мир затаив дыхание следит за ходом смертельной битвы советских людей с современным каннибализмом - за борьбой жизни против смерти.
Всем курсантам хорошо знакома по военным сводкам непробиваемая 62-я армия и ее энергичный командующий генерал Чуйков, и знаменитая дивизия Родимцева, и дом, превращенный в неприступную крепость сержантом Павловым и его боевыми друзьями. Там, у берегов Волги, беспримерное мужество нашего солдата преградило путь ненавистному захватчику. И огонь, и металл оказались бессильными перед советским человеком, защищающим свою родную землю, свою великую правду и свое священное право на свободу и жизнь. Там сейчас решается все.
Когда в Ленкомнате, щелкнув, смолк репродуктор, А. Ютель негромко заметил:
- Паулюс, по-моему, влип. Ни Сталинграда взять, ни на Волгу выйти не смог. И не возьмет: опять зима на носу, а главное, и дух у Гансов уже не тот. Короче: от арийского духа явный душок пошел.
Курсант Ютель - наш товарищ по взводу и единственный в нашей роте фронтовик. Воевал в пехоте, был тяжело ранен, а после госпиталя его направили в танковое училище. О фронтовой жизни вспоминать не любит. Если ребята в свободную минуту пристанут с расспросами, ответ у него всегда один: "Да что рассказывать? Скоро сами узнаете". И больше из него даже слова не вытянешь. Всего один раз он разговорился. Это случилось после ужина, который нам показался легким из-за того, что добрую половину дня мы провели в открытом поле на занятиях по тактике, сильно продрогли и устали. Коротая личное время, все с нетерпением ожидали приятной команды: "На вечернюю поверку - становись!"
- А как там у вас было насчет заправки? - спросил кто-то, обратившись к Ютелю.
- О, там совсем другое дело! К примеру, перебьют половину твоей роты или, бывает, даже больше, а старшина, не будь дурак, по-прежнему харч на всех выписывает и все в котел закладывать велит. Притащат в темноте в окоп к тебе термосы - подходи и накладывай сам, сколько душа пожелает.
- Здорово! - мечтательно вздохнул спросивший, затягивая поясной ремень на одну дырочку.
Глаза Ютеля насмешливо прищурились.
- Что - здорово?
Наступило неловкое молчание.
- А еще есть на свете, ученые говорят, моллюски, ну слизняки такие, по названию брюхоногие… Ползает по дну морскому этакое брюхо на ножках, и голова ему вовсе ни к чему, - задумчиво обронил, словно про себя, интеллигентный Бородин, откусывая нитку на аккуратно пришитом подворотничке.
Курсанты заулыбались, а Ютель, потупясь, продолжал, будто ничего не слышал:
- Однако раз на раз не приходится. Как-то в прошлую зиму, во время нашего контрнаступления, оторвались мы вчетвером от своих. Темнота застала нас в чистом поле, снежок мягкий вьется. Ни огонька, ни избы. И тихо. В животе кишка кишке кукиш кажет, а кухня неизвестно где, и даже полки, на беду, с собой у нас нет…
- Какой такой полки?
- Да обыкновенной, на которую зубы кладут, когда грызть нечего.
Посмеялись, и разохотившийся Ютель начал было рассказ о том, как на третьи сутки пришлось им варить суп из найденного случайно на дороге под снегом конского копыта с обломком бабки, - по казарме раскатился знакомый хриплый бас:
- Р-рота-а! Ста-ановись!
Еще о товарищах по взводу.
Симпатичнейший человек - Володя Гончаренко из Днепропетровска, чернявый, с едва пробивающимся пушком над верхней губой, с красивыми карими глазами, в которых застыла какая-то затаенная тоска. Володя - живая совесть роты. Его всегда призывают помочь рассудить, кто прав, кто виноват, в самых щекотливых случаях. Он почти на год моложе меня.
Анатолий Платонов - земляк и друг Гончаренко. У него бледное, словно бы припухлое лицо, проницательный взгляд и барственно спокойные движения. Володя - сама доброжелательность. Умный Анатолий бывает порою ядовито-насмешлив. Его лаконичных реплик-характеристик во взводе немного побаивались. Вайсберга, например, который вечно ежился и трубно сморкался, с его уныло опущенным большим носом, сделавшимся от холода похожим на спелую сливу, Платонов окрестил как-то "сыном украинского народа". От этого хотя и смешного, но ехидного прозвища попахивает "жовто-блакытной самостийностью", как отметил скромный и молчаливый курсант Кожемякин, шахтерский парень из Донбасса.
С Виктором Кожемякиным мы очень подружились, так же как и с Володей Стефановым, земляком, которого я встретил еще в Магнитке, в военкомате, среди большой толпы остриженных наголо призывников, явившихся для прохождения медкомиссии.
Румянощекий Аржанухин, по прозвищу Уралец-Сибиряк, или Мы-Уральцы, у которого имелось больше всего теплых вещей, присланных или привезенных заботливыми родителями, но который все равно ужасно боялся мороза. В письме своей однокласснице он весьма красочно описывал, как трудно и с какими мучениями переносят челябинскую зиму те ребята, кого сюда забросила война с Украины, особенно Южной, да и вообще все, кто жил западнее Волги. "Но мы, уральцы и сибиряки…" - патетически продолжал далее наш свердловчанин, собираясь, очевидно, скромно намекнуть на свои львиные качества. Эти роковые слова случайно попали на глаза Платонову, когда тот протискивался между нашими нарами и спиной Аржанухина, пристроившегося писать на подоконнике. С того же дня Мы-Уральцы сделалось вторым именем нашего "морозостойкого" товарища. Под английской шинелкой, тонкого сукна и греющей только летом, истинно африканской шинелью, он носил ватник, который, выбиваясь из-под поясного ремня, вечно торчал смешным горбом на спине. Тесемки на ушанке наш уралец завязывал всегда с таким расчетом, чтобы шапку можно было в случае необходимости без труда напялить на атакованные морозом уши. Рукавицы были у него на меху, но он стыдливо прятал их внутри армейских, более просторных. Свои двойные рукавички Мы-Уральцы носил, стянув с пальцев примерно на треть, поэтому руки его, удлиненные таким способом, напоминали, в сочетании с согбенной спиной, передние конечности орангутанга. Уморительно выглядела фигура Аржанухина на фоне строя. Если наш взвод отправлялся, согласно расписанию, на самоподготовку в такой класс, где имелась возможность подтопить буржуйку, он с непостижимой проворностью успевал пристроиться у самой печки. Когда она раскалялась докрасна, излучая живительное тепло, Уралец-Сибиряк, блаженствуя, начинал клевать носом. Однажды он заснул так крепко, что прожег насквозь правую полу шинели. Курсанты все были заняты своими делами, то есть "замыкались на массу" (на танкистском жаргоне это означает "дремали") или при тусклом свете слабенькой электролампочки составляли "конспекты на родину", так что "пожар" замечен был лишь тогда, когда в помещении сногсшибательно завоняло жженым аглицким сукном.
При этой небольшой своей слабости наш взводный запевала был сердечным и покладистым парнем и очень любил песню. Не любят петь, если даже и умеют, только злые и завистливые, словом, нехорошие люди.
Звучный и крепкий, как у молодого бычка, голос Аржанухина конечно же сильно уступал в артистичности бархатному драматическому тенору ротного запевалы Радченко, чернобрового красавца, у которого, хотя увольнительных в училище нашем не полагалось, разве что в исключительных случаях, и несмотря на строгие нравы уралочек, все-таки появились в городе поклонницы. Это обнаружилось чисто случайно: однажды наш батальон, маршируя через город, задержался у перекрестка, и там у Радченко произошла короткая, но очень трогательная перекличка с некоей Валюшей.
Пели мы часто и с большим желанием. Песня всегда была нашим другом и помощником. И наверное, получалось у нас неплохо, потому что когда рота, "рубившая" вниз по улице Цвиллинга, главной городской магистрали Челябинска, направляясь в баню или на воскресник, запевала "Таню-Танюшу", то ножки девушек, идущих по тротуарам, сами сбивались на фокстрот.
Ефим Аронович из нашей тюфячной тройки, полненький и тоже "утепленный", обычно что-то жующий втихомолку, когда уляжется на свои две трети тюфяка, задумчиво уставясь в доски нар второго яруса.
Никодим Филинских, попросту Кодя, невысокий, широкоскулый и курносый, восхитительно конопатый.
Костя Стельмах - скромнейший паренек, очень выдержанный, исполнительный и всегда подтянутый. Судя по его виду, служба как будто ему не в тягость, хотя юноша этот вовсе не богатырского сложения. Просто Костя готовится к предстоящим нам делам не за страх, а за совесть. Таких людей нельзя не уважать.
Жилистый, сердитый, весь какой-то колючий Бострем, с которым однажды мы подрались не помню из-за чего. Легкий, ниже среднего роста, он смело навязывает противнику ближний бой, мастерски бодаясь головой. До призыва работал шофером, и многое из того, что нам приходится здесь постигать впервые, ему не в новинку.
Павел Снегирев - прекрасный человек. И это не только мое личное мнение. Мы называем его любовно, как Корчагина, - Павка.
22 ноября
Сегодня услышали по радио долгожданную радостную весть: наши войска, расположенные на подступах к Сталинграду, перешли в наступление северо-западнее и южнее города. Они наступают уже три дня и за это время продвинулись вперед на 60–70 километров. Здорово!
23 ноября
Войска Юго-Западного и Сталинградского фронтов, разгромив несколько фашистских дивизий, пытавшихся помешать сомкнуться нашим "клещам", соединились в районе городов Советский и Калач. Немецкое окружение Сталинграда в результате само оказалось в окружении!
Очень запомнились нам декабрьские занятия по тактике, особенно такой прием обучения, как "пеший по-танковому", да еще и по снежной целине. Руководитель занятий капитан Мельников, человек строгий и сухой, не давал курсантам никакой потачки. Сам он, производя разбор учения, мог подолгу невозмутимо стоять в хромовых сапогах на лютом морозе, даже не переминаясь с ноги на ногу. Тесемки на его шапке, по-видимому, никогда не развязывались и были так аккуратно заправлены наверху, что их вообще не было видно. А нам на время полевых занятий выдавались валенки, обычно не успевшие просохнуть как следует, но все-таки в них, когда ты в движении, ногам теплее, чем в сапогах, даже если за голенище набивается снег. И наушники у шапки разрешалось опустить. Но все равно после долгого лазания по оврагам, в которые нынче намело целую пропасть снегу, вспотев даже в "союзных" шинелях, мы тряслись потом, после "взятия высоты", где-нибудь наверху, на сквозном ветру. И как ни стыдно бывало нам перед капитаном, мы плохо слышали его очень дельные выкладки, когда он подбивал итоги занятия, строго и педантично анализируя и оценивая действия каждого экипажа и танковой роты в целом. В эти минуты мы думали лишь о том, как бы не обморозиться. Позже, во второй половине зимы, наш преподаватель тактики уехал стажироваться в действующую армию, и мы облегченно вздохнули.
Продолжил эти занятия с нами майор Бойцов (удивительно подходят некоторым людям их фамилии), молодой, рослый и веселый. Таких людей, как он, встречаешь нечасто, и они запоминаются навсегда. Те же тактические задачи, и снега по пояс и даже по грудь, и пот по спине, а затем озноб на пронизывающем ветру - и все казалось не таким уж и трудным, потому что умел человек-командир и пошутить, ободряя курсанта, и пристыдить, и приструнить вовремя и строго, но как-то необидно. Выходил он в поле не в дубленом "романовском" полушубке, а в шинели и дрог наравне с нами или на заброшенном мусульманском кладбище, среди уныло торчащих из глубокого снега, покосившихся плоских надгробных камней, или в каком-нибудь логу, под нависшим гребнем сугроба, либо в лесном урочище. И уже от этого одного становилось легче терпеть мороз и ветер.
Однажды на занятии в классе, не теплом, но и не очень холодном, задремал, верный своей привычке, Аржанухин, который из тактических соображений уселся где-то в задних рядах, подальше от преподавательского стола. Ряды состояли из фанерных стульев с откидными сиденьями и откидными же, большей частью поломанными, столиками на задней стороне спинки. Мебель эту свезли сюда не иначе как из пустующих залов заседаний за ненадобностью: заседаниями фронту не поможешь.
Майор, как обычно, давал неожиданные и трудные вводные, проверяя сообразительность будущих механиков-водителей и командиров машин. Он и в учебной аудитории умело создавал атмосферу танкового боя, то и дело изменяя ситуацию, держа нас в постоянном напряжении, заставляя все время мыслить, не поддаваясь первому душевному порыву, при решении той или иной тактической задачи. Нет, наш наставник отнюдь не отрицал ни смелости, ни риска при принятии решения (бой есть бой!), но всячески добивался, чтобы и то и другое было по возможности разумно. "Умереть в бою - нетрудно, победить и остаться живым - значительно трудней, - охлаждал он горячие стриженые головы. - Тут одним "ура" не возьмешь. Да и кто тебя услышит за броней сквозь грохот и скрежет?"
Так же поступал преподаватель и в поле. На тактических занятиях он не только обучал нас взаимодействию в составе танкового экипажа, взвода и роты, но и давал нам прочувствовать состояние бойцов танкового десанта. Для этого на одном из учений всех курсантов, кроме назначенных членами экипажей легких танков, он усадил на броню. И вот взвод Т-26 по условному сигналу ринулся на штурм высоты, занятой "противником". Окутанные снежными облачками, мчались по белому полю юркие машины, хлопая на ходу холостыми патронами. Снежные вихри залепляют глаза десантникам, которые словно прилипли к башням, изо всех сил вцепившись в десантные скобы и крепко прижав к себе винтовки, чтобы не выронить, чего доброго, на каком-нибудь ухабе или при резком повороте. Танки несутся быстро, часто меняя курс, потому что "противник" ведет интенсивный противотанковый огонь (условный). За рычагами - опытные водители-инструкторы. Встречный ветер пронизывает тебя насквозь, мешает дышать и так и норовит сбросить тебя с брони. Сквозь его посвист и рев двигателей доносится трескотня пулеметов "неприятеля", засевшего в деревне. И ты чувствуешь себя привлекательной живой мишенью, в которую целят одновременно все огневые точки.