Булгаков и Москва
Впервые в Первопрестольной Булгаков побывал в 1916 году, а постоянным жителем Москвы стал с 1921 года. Но каким жителем? Без службы, жилья и денег. Бегая в поисках заработка по Москве, перебиваясь чаем с сахарином и картошкой на постном масле. Мечтал жить по-людски, "восстановить норму – квартиру, одежду, книги". Прежде чем стать журналистом, Булгакову пришлось поработать конферансье, редактором, инженером и даже составителем световой рекламы. Ну, а с весны 1922 года Булгаков прочно вступил на журналистскую стезю. Печатался в "Рабочем", "Рупоре", "Красном журнале для всех", "Гудке" и в других изданиях.
В своих пристрастиях Булгаков был воинствующим архаистом и поражал москвичей своим вкусом и одеждой (ну, это когда пришел твердый заработок): обожал фрак, рубашки с манжетами, запонки, одно время носил монокль, любил говорить старомодное "да-с" и "извольте-с". Булгаков поражал москвичей, а Москва поражала Булгакова.
Первое впечатление о Москве, в которую будущий писатель добрался в товарном вагоне (1921 год!): "Бездонная тьма. Лязг. Грохот. Еще катят колеса, но вот тише, тише. И стали. Конец. Самый настоящий всем концам конец. Больше ехать некуда. Это – Москва, Москва".
С помощью Надежды Крупской Булгаков получил комнатку в типичном московском доме вблизи Триумфальной площади. Дом № 10 по Большой Садовой, где Булгаков жил в квартире 50, а затем в № 34. Именно здесь развивалось стремительное действие в романе "Мастер и Маргарита". Жил там Булгаков со своей первой женой Татьяной Лаппа, которая очень быстро ходила и была прозвана "быстрой дамочкой".
С "Записками на манжетах" Булгаков отправился на Сретенский бульвар: "В 6-м подъезде – у сетчатой трубы мертвого лифта. Отдышался. Дверь. Две надписи. "Кв. 50". Другая загадочная – "Худо". Отдышаться. Как-никак, а ведь решается судьба".
Свою судьбу в Москве Булгаков ковал ногами. "Не из прекрасного далека я изучал Москву 21–24 годов. О нет, я жил в ней и истоптал ее вдоль и поперек… Где я только не был! На Мясницкой – сотни раз, на Варварке – в Деловом дворе. На Старой площади – в Центросоюзе. Заезжал в Сокольники, швыряло меня и на Девичье поле…"
Из-под пера Булгакова выходили удивительные материалы: смесь очерка, репортажа и фельетона. Точность и деловитость соседствовали с лукавым юмором и едкой сатирой. Булгаков шлифовал свой будущий стиль.
Любопытно вспомнить, как в 1924 году он восклицал: "Москва! Я вижу тебя в небоскребах!" Булгакову эту картину не довелось увидеть, а вот нам! Мы увидели, но, увы, нам не хватает булгаковского сарказма в описании нынешних "Сити" и различных небоскребов-циркулей.
"Собачье сердце"
Время требовало верноподданнических бардов и хорового восхищенного пения, а Булгаков не был бардом и не хотел петь в хоре. По мироощущению он был сатириком, наследником Гоголя и Салтыкова-Щедрина, он все время находил в прекрасной советской действительности какие-то ужасающие пятна и недостатки. Время требовало барабанных палочек, а Булгаков тяготел к скрипке. Время требовало поддержки и оваций, а Булгаков скептически усмехался. Как отмечал Сергей Ермолинский, Булгаков "был общителен, но скрытен". "Он не был фрондером! Положение автора, который хлопочет о популярности, снабжая свои произведения якобы смелыми, злободневными намеками, было ему несносно. Он называл это "подкусыванием советской власти под одеялом". Такому фрондерству он был до брезгливости чужд, но писать торжественные оды или умилительные идиллии категорически отказывался".
После "Дьяволиады" и "Роковых яиц" Булгаков пишет повесть "Собачье сердце". Что-то стало известно власти, и 7 мая 1926 года к Булгакову пришли с обыском, забрали дневники и рукопись "Собачьего сердца", отпечатанную на машинке. И с этого дня органы стали "пасти" писателя, наряду с другими представителями творческой интеллигенции, рассматривая их как оппозиционную политическую силу. Более того, Генрих Ягода направил список кандидатов на арест в Политбюро, где под седьмым номером значился и Булгаков. Однако по каким-то причинам арест не состоялся.
"Собачье сердце" пропало в недрах ОГПУ и отыскалось лишь в 1991 году. Сегодня повесть воспринимается как бытовая сатира на 20-е годы, но исследователи творчества Булгакова обратили внимание, что булгаковский текст полон тайнописи и отражает политическую расстановку сил того времени.
По версии одного из исследователей, профессор Преображенский – это спародированный Ленин, его ассистент, доктор Борменталь – это Троцкий (Борменталь – Бронштейн опять же созвучие), а Шарик, впоследствии Шариков – это Сталин. Шарик – маленький шар, а Сталин был маленького роста. Шариков – результат скрещения дворняги с бандитом Климом Чугункиным (опять намек на бандитское прошлое Сталина). Шарик и Клим Чугункин (как не вспомнить Клима Ворошилова) получили преображение в образе Полиграфа Полиграфовича Шарикова, а полиграф по-гречески означает "много писать", а Сталин при Ленине прославился тем, что поставил власть под бумажный контроль (все фиксировалось и все контролировалось). Ленин – это Филипп Филиппович Преображенский. Филипп по-гречески "правитель", а плюс Филиппович – правитель в квадрате. Страсть к борьбе была у Ленина в крови. Лев Каменев – это домоуправ Швондер, яростный и язвительный. Григорий Зиновьев – горничная Зина, ну, а кухарка Дарья – это Дзержинский. Дарья постоянно на кухне, где, "как яростный палач", "острым узким ножом… отрубала беспомощным рябчикам головы и лапки"; "с костей сдирала мясо"; "заслонка с громом отпрыгивала, обнаруживая страшный ад"; "ее лицо… горело мукой и страстью, все, кроме мертвенного носа". После такой живописной картины не трудно понять, что кухня – это Лубянка, а орудующая ножом кухарка – железный Феликс.
Подобных аллюзий и реминисценций в повести много. В том, что профессор Преображенский любит оперу "Аида", – намек на Инессу Арманд. Среди пациентов светила медицины легко угадывается молодящаяся Александра Коллонтай и т. д. Булгаков при помощи своих сатирических персонажей ярко показывает борьбу за власть вокруг умирающего Ленина.
Нам, поздним читателям "Собачьего сердца", уже не важно, кто есть кто. Мы поражены выведенными писателем типами, которые оказались весьма живучими и продолжают жить после падения советской власти. К примеру, Шариков, которому Преображенский бросал обвинение: "Вы стоите на самой низшей ступени развития… и вы… Позволяете себе подавать какие-то советы космического масштаба и космической же глупости…" Иногда послушаешь высказывания отдельных начальников-Шариковых и диву даешься, как жив курилка-шарик до сих пор! А Швондер – тупой и упорный исполнитель властных структур!.. Швондеры и Шариковы – это целая разруха в головах. "Что такое это ваша разруха? – сокрушался профессор Преображенский. – Старуха с клюкой? Ведьма, которая выбила все стекла, потушила все лампы?" Разруха – это паралич логики. Неспособность к созиданию, одни только инстинкты: отобрать и присвоить. А если это банда, то поделить на всех бандитов.
От "Белой гвардии" к "Дням Турбиных"
Идею духовных ценностей Булгаков пытался воплотить в романе "Белая гвардия", однако роман не был закончен, и тогда Булгаков решил переделать его в пьесу. "Дни Турбиных", выражаясь современным языком, стали абсолютным хитом Художественного театра. И не только – еще своеобразной "Чайкой" для второго поколения МХАТа.
19 января 1925 года Булгаков приступил к переделке "Белой гвардии". Работа была мучительной. Писатель перебрал множество вариантов названия – от "Белого декабря" до "Белого бурана". Остановился на тихом семейном названии "Дни Турбиных". Пьеса еще не воплотилась на сцене, а у нее насчитывались десятки противников. Всесильный Луначарский заявил: "Я считаю Булгакова очень талантливым человеком, но эта его пьеса исключительно бездарна… туповатые, тусклые картины никому не нужной обывательщины". Давление ощущалось не только извне, но существовало в самом театре. Шли споры, где ставить новую пьесу – на большой сцене или на малой, кто в ней будет играть. Наконец решили доверить молодежи, и она с блеском оправдала доверие. Блистательно сыграли Николай Хмелев (Алексей Турбин), Марк Прудкин (Шервинский), Михаил Яншин (Лариосик). О последнем Станиславский сказал: "Счастливая игра неповторяющегося случая".
26 марта состоялся первый показ. Константин Сергеевич смеялся, плакал, грыз ногти, сбрасывал пенсне, чтобы вытереть слезы, – такой был ошеломительный эффект булгаковского спектакля.
Затем первая открытая генеральная репетиция, и, наконец, 5 октября – премьера. Публика не просто плакала на спектакле, но буквально рыдала, особенно когда на сцене погибал Алексей Турбин или приносили раненого Николку. Были настоящие истерики и обмороки.
Зрители в восторге, критики – в гневе. Разброс критических высказываний – от показа "белогвардейщины в розовых уютных красках" до проповеди русского фашизма. В Доме печати устроили даже грозное мероприятие "Суд над "Белой гвардией". Булгаков отчаянно защищался: "…Мне не дают слова! Какой же это суд? У меня есть зрители – вот мои судьи, а не вы! Но вы судите! И пишете на всю страну, а спектакль смотрят только в одной Москве; в одном театре! И обо мне думают те, кто не видел моей пьесы, так, как вы о ней пишете! А вы о ней пишете неправду! Вы искажаете мои мысли! Вы искажаете смысл того, о чем я написал…"
Спектакль в Художественном театре шел с громадным успехом (в иные месяцы по 14 раз) под улюлюканье прессы и под слезы восторга зрителей. Один из критиков назвал "Дни Турбиных" "Вишневым садом" белого движения". Судя по протоколам театра, Сталин смотрел "Дни Турбиных" не меньше 15 раз. И высказал положительную оценку: пьеса работает на большевизм.
"Дни Турбиных" шли на сцене более трех лет. Их несколько раз закрывали, снова разрешали и, наконец, в сентябре 1928-го окончательно запретили, и пьеса пошла вновь лишь в 1957 году в Волгоградском театре, спустя 17 лет после смерти автора.
Легко можно представить, как мучительно переживал Булгаков свои многие попытки пробиться и удержаться на сцене. В автобиографии он с болью констатировал: "В 1925 году… написал пьесу, которая в 1926 году пошла в Московском Художественном театре под названием "Дни Турбиных" и была запрещена после 289-го представления. Следующая пьеса "Зойкина квартира" шла в театре имени Вахтангова и была запрещена после 200-го представления. Следующая – "Багровый остров" шла в Камерном театре и была запрещена приблизительно после 50-го представления. Следующая – "Бег" была запрещена после первых репетиций в Московском Художественном театре. Следующая – "Кабала святош" была запрещена сразу и до репетиций не дошла. Через 2 месяца по запрещении "Кабалы" (в мае 1930 года) был принят в Московский театр на должность режиссера, находясь в которой, написал инсценировку "Мертвых душ" Гоголя…"
Дальше стало легче? Нисколько…
Адвокат интеллигенции
Своей главной задачей в литературе Булгаков считал "изображение русской интеллигенции как лучшего слоя в нашей стране" (из письма в правительство, 1930). В этом своем призвании Булгаков шел за Салтыковым-Щедриным: "Не будь интеллигенции, мы не имели бы понятия о чести, ни веры в убеждении, ни даже представления о человеческом образе".
"Люди выбирают разные пути. Одни, спотыкаясь, карабкаются по дороге тщеславия, другой ползет по тропе унизительной лести. Иные пробираются по дороге лицемерия и обмана. Иду ли я по одной из этих дорог? Нет! Я иду по крутой дороге рыцарства и презираю земные блага, но не честь!" (Булгаков. "Дон Кихот").
В отличие от многих писателей Серебряного века (Бунин, Бальмонт и т. д.), Булгаков не представлял себя вне родины. "Связавшись слишком крепкими корнями со строящейся советской Россией, не представляю себе, как бы я мог существовать в качестве писателя вне ее".
В телефонном разговоре со Сталиным Булгаков сказал: "Я очень много думал в последнее время, – может ли русский писатель жить вне родины. И мне кажется, что не может".
Разумеется, Булгакову многое не нравилось в устройстве жизни при советской власти. Он критиковал, возмущался и бичевал, но при этом его нельзя назвать откровенным антисоветчиком. В огромном досье ОГПУ-НКВД среди прочих негативных высказываний писателя есть и такое: "Советский строй хороший, но глупый, как бывают люди с хорошим характером, но неумные".
Булгаков хотел честно работать и писать о стране Советов. Но власть в лице чиновников от искусства и руководителей культуры и литературы была резко настроена против Булгакова. В "Литературной энциклопедии" (1929) отмечалось, что революцию Булгаков воспринимал как "роковые яйца", из которых выходят огромных размеров гады, грозящие погубить всю страну. "Булгаков принял победу народа не с радостью, а с великой болью покорности… Булгаков – типичный выразитель тенденций "внутренней эмиграции"… Художественные достоинства? Куда там! "Юмор довольно дешевого газетчика".
Как видим, Булгаков развенчан полностью, но и далее, в 1951 году, согласно БСЭ, Булгаков "не наш", он "клеветнически изображал советскую действительность… идеализировал белогвардейцев… пьесу "Бег" Сталин охарактеризовал как "антисоветское явление"… ошибочные и во многом идейно-чуждые взгляды не дали Булгакову возможности глубоко и верно раскрыть и явления исторического прошлого – пьесы о Мольере и Пушкине…"
Оставим в покое Пушкина, а что Мольер, в чем не разобрался Булгаков? "Поправки тянутся 5 лет, сил больше нет", – писал драматург по поводу "Кабалы святош" ("Мольер"). После выматывающих душу проволочек "Мольер" был поставлен и сыгран 7 раз и после статьи в "Правде" "Внешний блеск и фальшивое содержание" (9 марта 1936) был снят. Разгромной статье в "Правде" предшествовало письмо-донос функционера Керженцева на имя Сталина и Молотова о том, что "Мольер" – "это ловко скроенная пьеса в духе Дюма или Скриба, с эффектными театральными сценами, концовками, дуэлями, изменами, закулисными эпизодами, исповедями в католических храмах, заседаниями в подземелье членов "кабалы" в черных масках и т. п." А далее Керженцев задает вопрос: "А где же Мольер?" Мольер, выведенный Булгаковым, ему явно не нравится, ибо произносит крамольные реплики, вроде такой: "Всю жизнь я ему (королю) лизал шпоры и думал только одно? Не раздави… И вот все-таки раздавил… Я, быть может, Вам мало льстил? Я, быть может, мало ползал? Ваше величество, где же Вы найдете такого другого блюдолиза, как Мольер? Что я должен доказать, что я червь?" И эта сцена завершается возгласом: "Ненавижу бессудную тиранию!" (репертком исправил: "королевскую").
В конце письма-разбора Керженцев дает совет: "Поместить в "Правде" резкую редакционную статью о "Мольере" в духе моих замечаний…"
Так варились блюда на кухне, чтобы потчивать ими Булгакова.