Кстати, вспомним и ответный реверанс. Луначарский однажды как-то признался своей второй жене Розенель: "Извини, Наташа, но главный человек в моей жизни – Ильич…" Но тут же спохватился и добавил: "Но тебя я тоже люблю".
Это отношение к Ленину. А как складывались у Луначарского отношения с другими известными людьми? К примеру, с Горьким? Тоже сложно и неоднозначно. Вместе занимались богостроительством. После революции верховодили в советской литературе. Из воспоминаний Ивана Гронского, главного редактора "Известий", "Нового мира", "Красной нови", председателя Оргкомитета Союза советских писателей:
"Алексей Максимович относился к Луначарскому чрезвычайно тепло и считался с ним.
Луначарский был энциклопедически образованный человек, талантлив был до одурения, блестящий оратор, блестящий публицист и прекрасный собеседник, человек потрясающей одаренности. К сожалению, в политике он часто сбивался, сдавали нервы, и, может быть, этой своей чертой он тоже несколько импонировал Горькому, так как Горький также сбивался в политике и при трудных событиях немножко нервничал.
Вот эти колебания Анатолия Васильевича, чрезмерная мягкость разделялись Горьким. Горький относился чрезвычайно мягко к людям, даже к людям, враждебно настроенным к советской власти, за что его в свое время выбранил Сталин…" (Минувшее, 10 – 1992).
Максим Горький, признавая большие способности Луначарского, все же считал, что в нем "слишком много от книжного червя". Удивляло Горького в Луначарском и то, что не употреблял "непечатных выражений", что было "общей практикой" в среде большевиков и писателей. Возможно, вовсе не случайно Луначарский оставил исследование о Климе Самгине, что-то в этом горьковском образе привлекало Анатолия Васильевича. Может быть, смятение перед большевистским напором и жестокостью?..
Луначарский и Маяковский. Симпатии и разногласия, Маяковский учил диалектику не по Гегелю, а Луначарский по Гегелю и другим классикам философии. Но когда нарком и поэт сходились за бильярдным столом, Анатолий Васильевич неизменно говорил:
– Ну, Володя, вы меня сейчас разделаете под орех.
– Я не деревообделочник, – шутливо в своей манере отвечал Маяковский.
Короткая выдержка из воспоминаний Давида Бурлюка, относящаяся к 1918 году: "Луначарский побывал у нас и указал, как много, выпукло, ярко итальянец Маринетти и Ко сделали и… как бледны и неопределенны мы – русские футуристы. Маяковский отвечал покладисто…"
Луначарский и Владимир Короленко. Второй был возмущен "диктатурой штыка", проявившейся ярко в 1920 году: "Мы, как государство, консервативны только в зле. Чуть забрезжит что-то новое, получше, гуманнее, справедливее, и тотчас гаснет. Приходит "новый курс" и отбрасывает нас к Иоанну Грозному…"
В истории остались письма Короленко к Луначарскому, датированные 1920 годом. В них крик и боль души Владимира Галактионовича. Вот только одна выдержка, касательная свободы мысли: "Нормально, чтобы в стране были представлены все оттенки мысли, даже самые крайние, даже самые неразумные. Живая борьба препятствует гниению и претворяет даже неразумные стремления в своего рода прививку: то, что неразумно и вредно для данного времени, часто сохраняет силу для будущего…"
Короленко апеллировал к Луначарскому, но от него практически ничего не зависело. Он-то был гуманист чистой воды, да кремлевские вожди были совсем другого разлива.
Однако пойдем дальше. Луначарский и Шаляпин. Луначарского крайне возмущала аполитичность русского гения, все его циничные заявления, что ему все равно, кто там у власти, лишь бы жратва была. Их хорошие отношения кончились тем, что в 1927 году Шаляпина лишили звания Народного артиста республики. И Луначарский объяснил в "Красной газете" за что: "в связи с политически ненормальным поведением…" Мол, нельзя быть враждебным к советской власти.
Луначарский и Мейерхольд. О Всеволоде Эмильевиче можно найти прелюбопытный пассаж в мемуарах Виктора Ардова: "Он был в общем-то человеком не от мира сего. То он задумал занять место Луначарского и стал вести интриги, чтобы его назначили наркомом. Это была совершенно бессмысленная затея, которая кончилась тем, что Луначарский в порядке мести отнял у него театр…" Потом театр был возвращен. В дальнейшем Луначарский осудил спектакль Мейерхольда "Великодушный рогоносец", посчитав постановку режиссера возмутительной, что лично ему наплевали этой постановкой в душу.
О Луначарском Ардов попутно заметил, что он "человек добрый и добропорядочный". Но были, разумеется, и другие мнения и оценки. Бунин назвал Луначарского "гадиной". Кто-то – "хлыщ". Михаил Кузмин – "балалайкой". Эренбург – "эстетом от Совдепии", Марк Алданов – "феноменальным пошляком".
Припечатал Луначарского и Викентий Вересаев в своих "Литературных воспоминаниях":
"Луначарский – это захлебывающаяся самовлюбленность. Он тщеславен, как маленький ребенок, не сомневающийся, что он – самое великолепное существо во всем мире и что все в душе убеждены в том же. Поэтому не устает говорить о себе и восхвалять себя, поэтому мелко и злобно мстителен за всякий неблагоприятный отзыв о нем: если кто-нибудь его не хвалит, то, очевидно, что-нибудь имеет против него. Совершенно не чувствует, как бывает часто смешон".
Зубодробительно, да? Можно после таких слов и стреляться. Но все эти вересаевские инвективы, конечно, очень субъективны и продиктованы какими-то последствиями контактов с Луначарским, возможно, какими-то запретами наркома. Не будем гадать. Лучше приведем другую выдержку из воспоминаний Исаака Ямпольского, профессора Ленинградского университета, историка литературы. В 1931 году его в "Европейскую гостиницу" пригласил дальний родственник, литературовед Александр Дейч: "…Скоро в номер зашли Луначарский и Н. А. Розенель, с которыми Дейч меня познакомил. Розенель тут же испарилась, отправилась по каким-то своим делам, а Луначарский сказал: "Что же мы будем сидеть здесь, посидим лучше в ресторане". В ресторане (где-то сбоку, не на виду) мы были довольно долго. Я, разумеется, все больше слушал, а говорил и рассказывал Луначарский, говорил живо, остроумно, упоминая о разных московских деятелях, преимущественно театральных, давая всем лаконичные и яркие характеристики… Но меня поразило вот что. Я был для Луначарского совершенно неведомым молодым человеком, о котором он ровно ничего не слышал. Однако ни одним словом, ни одной интонацией он не показал той дистанции, которая разделяет его, многолетнего наркома просвещения, всем известного публициста и критика, и меня, начинающего историка литературы. В этом проявилась удивившая меня высшая интеллигентность Луначарского, увы, встречается довольно редко даже у бесспорно интеллигентных людей, которые не могут удержаться от того, чтобы не показать свое превосходство".
Так каким был на самом деле Луначарский?
В том же 1931 году русский язык обогатился новым словом: "лишенец", то есть человек, лишенный продовольственного пайка. Таким лишенцем стал и… Константин Сергеевич Станиславский. До тех пор пока Луначарский, поняв всю глупость ситуации, не привез великому реформатору театра с извинениями хлебную карточку – как символ реабилитации. А скольких ранее, в 20-е годы, известных людей Луначарский спас от голода. Многим выхлопатывал визу на отъезд за границу, чтобы там "подкормиться", – об этом рассказывает Нина Берберова в своей книге "Курсив мой" и в скобках добавляет: "Спасибо Анатолию Васильевичу!"
Так самовлюбленный или гуманный по отношению к ближним человек?..
И для равновесия еще один негатив. Про Луначарского ходило среди прочего и такое воспоминание, очень похожее на мифологическое. Вот оно:
Как-то раз один из старых друзей Анны Ахматовой пригласил ее к себе. Одновременно в гости ожидался тогда пролетарский вельможа Луначарский. Встреча была задумана с тайным желанием помочь писательнице восстановить старые связи, так как когда-то, до коммунистической революции, Ахматова и Луначарский встречались в литературных салонах.
Он вошел важный и толстый. И когда ему представили поэтессу, изобразил на своем жирном лице рассеянное равнодушие. И небрежно уронил:
– Мы, кажется, знакомы?
Перед ним сидела худощавая стройная женщина, с таким тонким, одухотворенным лицом, которое, увидев один раз, никогда не забудешь. Она спокойно подала ему узкую, красивую руку и очень вежливо ответила:
– Не припомню.
В тайниках души хозяин и гости были восхищены ответом Ахматовой, но план хозяина был разрушен.
Автор приведенного рассказа явно развел Ахматову и Луначарского по разным сторонам: ее в сторону благородства, его – в сторону низости и надменности.
Луначарский как литератор
Он писал стихи, пьесы, прозу, но при этом трудно назвать Анатолия Васильевича поэтом, драматургом и писателем. Скорее всего для него подходит слово "литератор". В принципе тоже вполне благодостойное определение. Он написал чрезмерно много. Много и мусора, но среди него можно обнаружить и оригинальные находки, и литературные блестки. Вот, к примеру. Отрывок из поэмы "Концерт":
…Наймись в рабы, наймись в шуты,
Чтоб черт побрал излишних!
Служи, шути – тили-ти-ти!..
Ты – для других, бесправен ты,
Лакей животных пышных.
Тили-ти-ти, тили-бум-бум,
Тили-на-на, тили-ла-ла!
Да здравствует базарный шум!
Базарный шум – это что? Предвидение России конца XX – начала XXI века? И там же, в той далекой поэме:
Все продается. Пламя дум,
Возвышенное чувство.
Изволь продать – тили-бум-бум!
И превращай в шурум-бурум
Науку и искусство!..
Лихо, Анатолий Васильевич, лихо. В работе "Основы позитивной эстетики" (1923) Луначарский писал: "Творческий процесс – счастливая, свободная игра духовных и физических сил творца". Значит, шурум-бурум? Этого шурум-бурума Луначарский много произвел сам, особенно в своих пьесах, которые он называл "драмолеттами", где фарсовые мотивы переплетаются с приемами философской пьесы. Всего таких одноактных пьес Луначарский написал около 20, а первую – "Королевский брадобрей" – в петроградской тюрьме в 1906 году. Неоконченной оказалась трилогия о Фоме Кампанелле.
Цитируемый ранее Денис Лешков вспоминал: "В драме начались постановки графоманического А. В. Луначарского: "Фауст и Город", "Канцлер и Слесарь", "Королевский брадобрей", "Яд" и "Бархат и лохмотья". Про последнюю пьесу в Москве сложили не лишенное остроумия четверостишие:
Нарком, сбирая рублики,
Стреляет прямо в цель.
Лохмотья дарит публике,
А бархат – Розенель.
Вся "революционность" этого цикла пьес заключалась по преимуществу в их крайней несценичности…"
Но их ставили. Автор – нарком: куда денешься… Это герой комедии Луначарского "Другой климат" (1926) жаловался на редактора: "Что же, Павел Иванович, с голоду мне помирать? Напишу талантливо – вы говорите: неблагонамеренно. Напишу благонамеренно – вы говорите неталантливо…"
Сам Луначарский, видимо, считал, что он пишет талантливо и благонамеренно, тем более что он был одним из тех, кто устанавливал правила игры.
Александр Блок в письме к Нувелю отмечал, что, знакомясь со сборником "Знания", многих не хочется читать и… "помилуй Бог, Луначарского".
Леопольд Авербах, весьма прыткий молодой человек, редактор журнала "На литературном посту" и генеральный секретарь РАППа, говорил Луначарскому прилюдно: "Мы вас ценим, но пьес ваших не любим. Бросьте эту пустую затею…"
Луначарский бросить не мог, ибо возглавлял Союз революционных драматургов. Да к тому же признавался, что пишет исключительно потому… впрочем, лучше приведем его слова точно: "Я просто хотел забыться и уйти в царство чистых образов и чистых идей". В подтексте читалось: устал от борьбы и революции.
Одним из яростных критиков Луначарского был писатель Марк Алданов. Он неистовствовал: "Этот человек, живое воплощение бездарности в России, просматривает, разрешает, запрещает произведения Канта, Спинозы, Льва Толстого, отечески отмечает, что можно, чего нельзя. Пьесы г. Луначарского идут в государственных театрах, и, чтобы не лишиться куска хлеба, старики, знаменитые актеры, создавшие некогда "Власть тьмы", играют дево-мальчиков со страусами, разучивают и декларируют "гррр-авау-пхоф-бх" и "эй-ай-лью-лью…"
Алданов написал в 1926 году пространную статью о Луначарском и в ней, можно сказать, уничтожил этого, по его словам, "утонченного большевицкого эстета". В статье Алданов припомнил Луначарскому Ленина:
"Все в Ленине нравилось г. Луначарскому: "Его гнев тоже необыкновенно мил. Несмотря на то, что от грозы его действительно в последнее время могли гибнуть десятки людей, а может быть, и сотни, он всегда господствует над своими негодованием, и оно имеет почти шутливую форму. Этот гром, "как бы резвяся и играя, грохочет в небе голубом". Полагаю, что на этом изображении Ленина, который так необыкновенно мил, в почти шутливой форме, резвясь и играя, умел губить десятки и сотни людей, можно составить политическую характеристику г. Луначарского. Да в ней собственно надобности нет: ведь главная прелесть тепличного растения, как сказано, заключается в его драматическом творчестве".
А далее Алданов по косточкам разбирает пьесу Луначарского "Канцлер и Слесарь", где среди героев действует графиня Митси, "очень шикарная женщина", и она изъяснятся следующим образом:
"Боже мой, как мне хочется танцевать! Не надоевшие танцы, не танго даже, а безумие любви перед глазами смерти. Вот! Чтобы сидела смерть с пустыми глазами, а мне, обнаженной, объяснять бы ей без слов, что такое упоение страсти… Радефи, сыграйте какой-нибудь сверхдемонический вальс".
А вот еще графиня Лара: "Конечно, смерть – это ужасно интересно. Я никому не советую жизнь жить. Мне 19 лет, но я уже не могу ждать неизведанного. Все слишком прозаично. Хочется другой земли и другого неба".
"Пьесы г. Луначарского, – пишет далее Алданов, – редко называются просто пьесами. Обычно они носят название "мистерий", "драматических сказок", "драматических элегий", "идей в масках" и т. д. Действия этих шикарных произведений происходят в местах, исполненных крайней поэзии, главным образом в готических замках с самыми шикарными названиями…"
Откуда такая тяга к фантазиям и шикарности? Алданов приводит слова Луначарского: "Одним из оснований моего решения издать эту книжечку была надежда, что, может быть, чтение ее доставит также кое-кому тень того сладкого и глубокого отдыха, который доставило мне ее сочинение".
Алданов отрицал такой посыл как ложный. Но, возможно, Луначарский был по-своему прав, создавая свои шикарные пьесы с красивыми графинями, ибо отчетливо понимал, что "история совершается и еще долго будет совершаться среди крови и слез. Изменить это положение вещей никто не в состоянии" (статья "От Спинозы до Маркса", 1925). А раз так, то необходим отдых, забвение, "целебный курорт".
Создавая иллюзорные или иллюзионные пьесы, Луначарский тем не выдвинул лозунг "Назад к Островскому", к сугубо реалистическим пьесам, драмам и комедиям, когда "Бедность – не порок" и когда "Правда – хорошо, а счастье лучше".
В 1927 году в Советский Союз приехал как бы на разведку композитор Сергей Прокофьев (кстати, он уехал из страны благодаря разрешению Луначарского). Прокофьев ходил в театры, в концертные залы, присутствовал при некоторых совещаниях деятелей искусств. И вот что он записал в дневнике 15 февраля об одном из них:
"Бой был между двумя лагерями: коммунистическим, желающим из театра сделать прежде всего оружие пропаганды ("коль на рабочие деньги, так чтобы в пользу рабочему классу"), и театральным, желающим, чтобы театр прежде всего был театром, а не политической ареной ("коль на деньги рабочих, то чтобы рабочим было интересно").
Соль в том, что коммунистическую точку зрения защищали, разумеется, коммунисты, а театральную – не коммунисты, а может, и антикоммунисты, а потому последних можно было в любой момент обвинить в контрреволюции, и, следовательно, им надлежало быть очень осторожными и скромными.
Луначарский же, председательствовавший совещанием, предпочитал молчать: по положению он коммунист, но по вкусам эстет и театрал, а потому ему тоже надо было лавировать…"
Анатолий Васильевич и лавировал.
Луначарский твердо стоял на защите русской классической литературы. Но и советскую, как народный комиссар, поддерживал и пестовал, считая, например, "Мать" Горького – "изумительной социалистической поэмой". В многочисленных статьях и рецензиях Луначарский похваливал Маяковского и Есенина, Демьяна Бедного и Фурманова, Серафимовича и Сельвинского, Лавренева и Киршона, и многих других, как маститых, так и молодых.
Валерий Брюсов посвятил Луначарскому стихотворение, где были такие строки:
Ты широко вскрываешь ворота
Всем, в ком трепет надежд не погиб, -
Чтоб они для великой работы
С сонмом радостным слиться могли бы…
В доме Луначарского часто гостили молодые комсомольские поэты Александр Безыменский, Александр Жаров и Иосиф Уткин. "Когда они впервые появились в его кабинете, после беседы и чтения стихов, Анатолий Васильевич, – вспоминала Розенель, – радостный, оживленный, вышел из своей комнаты:
– Бросай все и приходи послушать! Как талантливо!"
Интересно, что читали молодые гости? Может быть, Уткин декламировал свою "Повесть о рыжем Мотэле": "Чего хотел, не дали. Но мечты его с ним!.."
Не-ет, он шагал недаром
В ногу с тревожным веком.
И пусть он – не комиссаром,
Достаточно -
Че-ло-ве-ком!
Кстати говоря, Луначарский не только умел внимательно слушать, но и сам замечательно читал стихи и прозу, меняя тембр голоса, ритм, акценты. Однажды в гостях у Шаляпина в присутствии Горького Анатолий Васильевич прочел "Моцарта и Сальери" Пушкина, после чего Алексей Максимович со слезами на глазах расцеловал его, повторяя: "Нет, Федор, не обижайся, но у тебя так не получится".