Предложение про особенно торжественный вид города, получившийся, "когда зажгли гирлянды и электрические огни", можно воспринимать как мягкую форму осознанного или неосознанного упрека: в темноте не было видно авангардистских картин и панно. Не это ли пытался сообщить нам Б.Р. В-вов? Отдельно хочется отметить вот этот фрагмент: "Исключительно удачно было украшено здание революционного трибунала, Народный пролетарский банк". Как именно был украшен Народный пролетарский банк, восстановить сейчас не получится, но здание ревтрибунала, находившееся на пл. Свободы возле Губревкома, хорошо просматривается на упомянутой А. Вознесенским кинохронике: оно было убрано завесами из хвои, т. е. элементарно, зеленью. Никакой "живописи" на нем не значилось.
Острой горечью пропитаны воспоминания М. Шагала об этих днях: "Рабочие проходили мимо с пением "Интернационала". Глядя на их радостные лица, я был уверен, что они меня понимают", – пишет он в "Моей жизни". И далее он пытается представить все так, что "народ" его как будто понимал, не понимали же – "комиссары". "Ну а начальство, комиссары, были, кажется, не так довольны. Почему, скажите на милость, корова зеленая, а лошадь летит по небу? Что у них общего с Марксом и Лениным? Иное дело гипсовые бюсты, которые наперебой заказывали скульпторам-недоучкам. Боюсь, их всех давно размыло витебскими дождями. Бедный мой Витебск!"
На самом деле, как видно из сопоставления отзывов очевидцев с мнениями, высказывавшимися в печати (ретранслировавшей позицию власти), ситуация была как раз обратная: сограждане, зрители М. Шагала не понимали, власти, похоже, пока на искусство было просто плевать: фронт приближался к городу.
Прошел месяц, выпал снег. За Шагала заступился Г. Грилин в "Витебском листке": сам факт этого заступничества показывает, что причины "впрягаться" и объяснять читателям эксперименты по украшению Витебска были: "С какой иронией их встретило наше мещанство, как издевалось и оплевывало оно того самого Марка Шагала, которым восхищаются лучшие знатоки живописи, картины которого вызвали вокруг себя так много шуму, такое количество интересных статей и даже книг в Париже, Берлине, Голландии и России. Весь Витебск, вплоть до его интеллигенции, усматривает в Шагале отщепенца и даже фигляра. Как это ни странно, но это так".
Шагал, как человек мудрый, должен был прекрасно понимать изменчивый характер помощи, которую оказывает тебе советская пресса: через полгода, когда наступит время травли авангардистов по всему РСФСР, этот же Г. Грилин начнет выводить "футуриста Шагала" на чистую воду в том же "Витебском листке".
Время шло, праздник стал забываться, летающие евреи, арлекины, лошадки и козы больше не вызывали ярости. Сам характер критики в адрес М. Шагала поменялся: в городе стали подсчитывать, сколько всего полезного можно было сделать из пошедшей на оформление материи. "Шагалу долго вспоминали его расточительность и подсчитывали, сколько же рубашек можно было сшить из потраченного на банты кумача", – пишет А. Шатских. "Потратили столько материи, что можно было одеть всех горожан, сильно обносившихся", – злобствует А. Ромм. Попугаев можно было ощипать и поджарить, а ходули, на которых во время шествия передвигались некоторые товарищи, прекрасно подошли бы на растопку и обогрев.
Переживания, испытанные М. Шагалом в дни годовщины, нашли не только отложенный отклик, опубликованный в "Моей жизни" лишь в 1931 г. Они вылились в пропитанную обидой и горечью статью, напечатанную в "Витебском листке" через две недели после праздника.
Статья открывалась отчаянным призывом, причем непонятно к кому: "Дайте же нам дорогу!"И далее: "Меньшинство в искусстве – слишком обидное меньшинство. Но нам возразят и скажут: чего же вы в меньшинстве? Вас никто, по крайней мере, в нашем городе, буквально никто – не понимает, мы все в недоумении перед вашими произведениями – в то время как за нашей политической революцией – большинство". М. Шагал пытается оправдаться тем, что настоящее искусство всегда в меньшинстве, и предсказывает слияние "политической и духовной" революций, когда его наконец поймут: "Да, творцы революционного Искусства были и есть в меньшинстве. Они в меньшинстве с того самого момента, когда пала величественная греческая культура. C тех пор – мы – меньшинство. Но мы им не будем! Не даром земля трясется! За нами придет большинство, когда две революции: политическая и духовная шаг за шагом искоренят наследие прошлого со всеми предрассудками. Но будет ли с нами большинство сейчас или позже – это нас не останавливает. Мы упорно и властно, подчиняясь внутреннему голосу художественной совести, предлагаем и навязываем наши идеи, наши формы, формы и идеи нового революционного Искусства, имеем мужество думать, что за нами будущее".
Ярость ли, обида или немотивированный оптимизм двигали рукой М. Шагала, когда он, сбиваясь и нагромождая повторы существительных, пророчествовал, что за "левым Искусством" – будущее, что "преобразившийся трудовой народ приблизится к тому высокому подъему культуры и Искусства, который в свое время переживали отдельные народы и о котором пока нам остается лишь мечтать", – он оказался неправ.
По крайней мере в масштабах одной страны и одного города.
Для РСФСР в целом левое искусство скоро заменят "для народа" самым ненавидимым авангардистами реализмом, его выхолощенной и оптимистичной версией. В масштабах же города произойдет полное и безвозвратное очищение от любых авангардистских экспериментов по украшению улиц. Причем случится это уже буквально к следующему крупному коммунистическому празднику, к Первому мая.
29 апреля 1919 г. состоялось заседание пленума горсовета, на котором "товарищ Пикман сделал доклад про работу комиссии по организации празднования 1 мая в Витебске". Комиссия имеет несколько секций, сообщает газета: агитационную, организационную, снабжения, распорядительную, театрально-музыкальную. И далее "Витебский листок" перечисляет, что сделала каждая из секций. Отмечая, что "агитационная секция проработала лозунги партийного содержания, в основу коих положит третий Интернационал и борьбу с Колчаком", текст совершенно походя, через запятую, уничтожает М. Шагала и его единомышленников: "По вопросу об украшении города, сталкиваясь с отделом изобразительных искусств, пришлось выдержать напор футуристов". Можно себе представить этот напор: попугаи и клоуны, лошадки, олицетворяющие человеческую мечту, молодую и зеленую, как расцветающий сад. Еще недавно все это срабатывало, и это даже через силу хвалили газеты, называя оформление "самым точным из того, что сделано для пролетарского праздника". Но веха сменилась. Весной 1919 г. мнение "футуристов", засевших в отделе изо, так и не было выслушано: "…комиссия(по организации празднования Первого мая. – В. М.) устроила жюри, которое и приняло 8 эскизов". Эскизов М. Шагала и других авангардистов среди одобренных не было. "Город будет украшен зеленью", – сообщала газета.
Конфликт с М. Добужинским
Следующей большой задачей, которую предстояло решить М. Шагалу в Витебске, была организация Витебского народного художественного училища. Как мы уже отмечали, многие исследователи полагают, что причина, по которой художник в принципе согласился на административную должность, заключалась в намерении создать свою "школу", что без бюрократического поста было неисполнимо. Как пояснил живописец в 1920 г. в письме искусствоведу П. Эттингеру, "идея об организации Худож. учил. пришла мне в голову по приезде из-за границы, во время работы над "Витебской серией" этюдов", т. е. М. Шагал "придумал" училище в 1914 г. – в тот самый момент, когда понял, что ему придется остаться в Витебске.
По мнению А. Лисова, первоначальной задачей М. Шагала могло быть создание академии искусств, но это мнение основано лишь на цитате из "Моей жизни": "Мне хотелось совместить воедино академию, музей и общественные студии". Нам представляется, в данном случае понятие "академия" использовано широко – как оппозиция "музею", научный центр.
Для того чтобы придать учреждению вес и престиж, Шагал пригласил на пост его директора известного московского художника, что характерно – представителя модернистского течения "Мир искусства" М. Добужинского. С М. Добужинским М. Шагал был знаком лично: мирискусник был вторым преподавателем курсов Е. Н. Званцевой, которые посещал М. Шагал в Петербурге. Первым преподавателем являлся Л. Бакст – тот самый, с "неприступной служанкой", "любящий поспать до обеда", "приходивший в студию раз в неделю".
Причиной эпизодических приездов М. Добужинского в Витебск летом и осенью 1918 г. было то, что сюда из Вильнюса переселился его отец. В декабре ходатайство о назначении М. Добужинского главой Витебского народного художественного училища было утверждено телеграммой из Петрограда: "Утверждены коллегией Добужинский директор, руководители Радлов, Тильберг, Шагал, Любавина". Официально училище открылось 28 января 1919 г. и почти сразу же, в конце января – начале февраля, знаменитый М. Добужинский оставил и училище, и Витебск. "Пребывание Добужинского в Витебске было недолгим. Семья художника оставалась в Петрограде, и уже в конце января 1919 года Добужинский оставляет работу в училище", – сообщает нам один из первых хроникеров жизни училища. Из этой фразы, "семья художника оставалась в Петрограде", можно сделать вывод, что Добужинский отбыл по естественным причинам, не желая переживать разлуку с семьей. Об этом же читаем у А. Лисова: "Первоначально на должность директора училища он приглашает М. В. Добужинского<…> Но директорство его оказалось формальным, потому что по-настоящему влиться в работу человек, живший "в поезде между Петроградом и Витебском" (выражение Г. И. Чугунова, автора монографии о художнике), не мог".
По мнению А. Шатских, М. Добужинского с поста директора училища, созданного М. Шагалом, принудило навсегда уйти "изготовление декораций к спектаклю "Свинопас" (его петроградская премьера состоялась 28 апреля 1919 года)". Но что это за причина для художника, "живущего в поезде между Петроградом и Витебском"? После премьеры спектакля можно было вернуться в Витебск.
Н. Гугнин обращает внимание на одну странность витебского периода в жизни М. Добужинского: "И еще одна загадка. В своих мемуарах Добужинский лишь однажды упоминает вскользь имя Шагала и совсем (!) не вспоминает о Витебском художественном училище".
Почему уехал М. Добужинский? Почему, уехав, никогда больше не возвращался в город?И даже автолитографии 1923 г. "Витебск. Вывеска", "Витебск. Лестница", "Витебск. Цирк" выполнял по ранним витебским эскизам? Почему никогда больше не вспоминал о Витебске?
Ответ – на виду. Ответ – в "Моей жизни" М. Шагала. "Один из таких людей, которого я назначил ни много ни мало директором, только и делал, что отправлял посылки своему семейству. На почте и в райкоме пошли нехорошие разговоры о преподавателях, которых набрал товарищ Шагал". Отметим, что художник не называет своего бывшего учителя по фамилии, но иных, кроме М. Добужинского, людей, "назначенных Шагалом директорами", в училище попросту не было. Кроме того – мы не можем этого не подчеркнуть специально, – М. Добужинского директором назначил все-таки не М. Шагал, а петроградская коллегия изо Наркомпроса.
"По сравнению со столицами Витебск благоденствовал, здесь еще не было такого жестокого голода, как в Москве и Петрограде. Открывшаяся возможность поддерживать близких продовольственными посылками была для петроградцев просто спасительной", – проясняют ситуацию слова А. Шатских.
Нигде – ни в воспоминаниях, ни в печати, ни в архивах – не сохранилось подробностей конфликта, отзвуки которого описаны в "Моей жизни". Только вопль М. Шагала "Да как вы можете!"из автобиографии.
Столичные светила приехали в Витебск, откликнувшись на зов уполномоченного по делам искусств, вовсе не развивать провинциальную культуру, не нести передовые пластические приемы в широкие (и далекие от метрополии) массы. Их интересы были крайне приземленными. Но даже колбасы, яиц, хлеба и дров оказалось недостаточно, чтобы мотивировать их к работе.
Как писал сам М. Шагал в эти январские дни 1919 г., "и почему все-таки столичного полуголодного человека с таким трудом удается заманить сюда для культурной работы? Да, я их понимаю, но что же делать, какими калачами нам все же заманить тех левых деятелей, новаторов в области Искусства, которые так необходимы нам в настоящее время для местной художественной и культурной жизни у нас в городе и губернии?"
Училище осталось без именитого директора, а стало быть, без налета столичного флёра. М. Шагал возглавлял его вплоть до самого своего отъезда из города в 1920 г. Во время отсутствия М. Шагала замещала прибывшая в апреле 1919 г. В. Ермолаева. Сложно сказать, были ли М. Шагал и М. Добужинский большими друзьями и стали ли они откровенными врагами после того, как первый упрекнул второго в продовольственном меркантилизме. Сложно даже утверждать, что описанная в "Моей жизни" ссора действительно имела место – с учетом склонности героя нашего повествования к описанию скандалов, которых не было, и умалчиванию скандалов, которые были.
Одно приходится констатировать с уверенностью: в жизни М. Добужинского, в его воспоминаниях и автобиографии на месте М. Шагала и города Витебска образовалось пятно молчания, сохранившееся на всю оставшуюся жизнь.
Конфликт с обществом им. И. Л. Переца
Суммируя и выстраивая в хронологическом порядке скандалы, которыми было окружено пребывание Марка Захаровича в должности уполномоченного по делам искусств, поневоле удивляешься тому, что столько плохого могло случиться в столь сжатый срок – менее чем за два года (с осени 1918 г. по лето 1920 г.). За что бы ни брался Шагал, это встречало сопротивление коллег и сограждан – когда организованное, когда имевшее форму скрытого саботажа, когда выливавшееся в персональные конфликты. М. Шагал был умным, тихим и несклочным человеком; его миролюбие отчетливо прослеживается в его творчестве и его многочисленных интервью, где способность к миру, уклонению от конфронтации преподносится в качестве наивысшего блага. Работая в Витебске, он руководствовался самыми благородными целями: развития искусства – того искусства, которое он сам искренне считал "новым" и "настоящим"; художественного образования масс; превращения родного города в значимый культурный центр.
Не менее милыми были и те люди, которые его окружали; столь же очевидно позитивными были и их цели. Но почему-то общение М. Шагала с соотечественниками постоянно заканчивалось "войнами". Быть может, сказывалась атмосфера маленького городка, где все друг друга знали и постоянно стремились свести старые счеты. Быть может, авторитет М. Шагала был неочевидным в среде губернской интеллигенции, которая в принципе не склонна подчиняться иерархиям, основанным на символическом капитале, знаниях и качестве творчества – пусть даже заслужившего к тому моменту международное признание.
Одним из конфликтов, не отраженным в "Моей жизни" и слабо представленным (если не замолчанным вообще) в литературе о художнике, стал протест Общества им. И.Л. Переца против деятельности М. Шагала по "концентрации заказов".
Тут необходимо два пояснения. Первое – о том, что означает эта самая "концентрация заказов" и почему она вызвала возмущение у коллег Марка Шагала.