Кузьмин оказался прав: вскоре и мне пришел вызов из Военно-воздушной академии. Тяжело было расставаться с боевыми друзьями, покидать дружную крылатую семью, уходить из-под гвардейского Знамени, которое мы с честью пронесли через огонь великих сражений.
Здравствуй, Родина!
Эшелон двигался медленно, с трудом переползая через деревянные, наскоро возведенные мосты. Не забыть, как переезжали, например, через Тиссу. Длинный и высокий деревянный мост скрипел, вздрагивал, готовый рухнуть под тяжестью поезда. Люди буквально не дышали, ожидая минуты, когда их вагон наконец окажется по ту сторону реки.
От станции Сегет начиналась широкая колея. Нужно было делать пересадку. Здесь мы заночевали. Холодная карпатская ночь тянулась долго. Уже на вершинах гор играли первые лучи солнца, а в ущелье, где находилась станция, царил еще сумрак, на шпалах и крышах вагонов серебрился иней. Мы с Тамарой продрогли до костей.
Эшелон подали в полдень. Мы сели в прокаленный на солнце товарный вагон и с наслаждением растянулись на нарах. Вскоре поезд, громыхнув буферами, покатил нас к родной земле. Под вечер он остановился, в вагон вошли наши пограничники.
"Ура!" - прокатилось по эшелону.
Люди выскакивали из вагонов, обнимались, кричали, радуясь встрече с родной землей.
- Вот она, родимая! - пересыпая в пригоршнях землю, говорил усатый пожилой солдат. - Дорого мы за тебя заплатили…
В Москву приехали дождливым утром. Было по-осеннему прохладно и сыро. Под ногами чавкала грязь.
- Не успела еще прибраться матушка Москва, - говорит кто-то из приезжих.
- Приберемся, теперь приберемся, дай срок, снова заблестит, как прежде, - отвечает ему другой.
В метро народу полно, и все спешат. Мы уже отвыкли от этой сутолоки, как вообще от гражданской жизни. Даже мирные слова и понятия позабылись. В самом деле, на войне знали мы не реки, а водные рубежи, не горы, а высоты, ночевали не в деревнях, а в населенных пунктах. Не было там рабочих и служащих, колхозников и студентов, а были солдаты и офицеры. Они шли не куда им нужно, а передвигались по заранее намеченным маршрутам…
Первое время мы чувствовали себя затерянными в огромном городе. Но так было только вначале. Москвичи с уважением и вниманием относились к фронтовикам.
Два дня мы с Тамарой бродили по Москве, ходили в кино, побывали в театре. На третий день я зашел в академию сдать направление. Здесь узнал, что вступительные экзамены начнутся через восемь суток. Что можно сделать за это время? Поехать в Красноярск, повидаться с матерью?
- А может быть, надо к испытаниям подготовиться? - спрашивает Тамара.
- Все, что приобрел за войну, не забуду, а забытое - за неделю не вспомнишь, - отвечаю ей. - Поедем в Красноярск.
Через три часа мы уже покачивались в мягком вагоне скорого поезда, который мчался из Москвы на восток. Война не прошла по этим местам, но последствия ее чувствовались и здесь. Станции все еще были забиты людьми, сновали воришки, разболтанные девчата.
В Красноярск приехали ранним сентябрьским утром. На той стороне Енисея переливались в лучах солнца разрисованные осенними красками леса. Нигде нет, пожалуй, такого яркого колорита красок в природе, как здесь, в отрогах Саянских гор. А какой воздух! Кажется, не вдыхаешь, а пьешь, как нектар. Не спеша идем по перрону. Вдруг слышу знакомый голос:
- Анатолий, змей каленый!
Это же любимые словечки Архипа Живодерова. С ним мы вместе учились в землеустроительном техникуме, а потом работали землемерами.
Архип - в погонах старшего лейтенанта, был на фронте, теперь ехал служить на восток. Разговорились, вспомнили товарищей. Многие не вернулись с войны, среди них и наш однокурсник Василий Горячев. О нем писали во фронтовой газете. Погиб он геройски при отражении танковой атаки противника. Несколько машин подбил из своей противотанковой пушки, а когда кончились снаряды, обвязался гранатами и бросился под фашистский танк.
Только простился с Архипом, как со стороны Базайхи подошел рабочий поезд. В нем, конечно, тоже оказалось немало знакомых. Первым увидел дядю Александра, друга моего отца. Как он изменился! Был могуч, как сибирский кедр, а стал сгорбленным стариком. Мы обнялись. На глазах у дяди Александра выступили слезы.
- У меня ведь всех троих… - И старый солдат заплакал.
Я не знал, что ему сказать в утешение. Да и что скажешь?
Около нас образовался кружок односельчан. Объятия, поцелуи, дружеские рукопожатия. Многие сквозь слезы вспоминают не вернувшихся с фронта. Вот они, родители тех солдат-сибиряков, которые отстояли Москву и волжские рубежи.
- Поезжайте в Базайху, там сами увидите: редкий дом, где не побывала беда, - говорит дядя Александр, прощаясь.
- Вот так же не встретят дома Мотузку, Будаева и других, которые остались там, на полях Украины, Польши и Германии, - с грустью говорит Тамара.
Легкое, праздничное настроение, которое владело нами все эти дни, уступило место горьким раздумьям. Здесь, в глубоком тылу, особенно остро воспринимались невзгоды войны.
Осматривая город, мы незаметно дошли до горисполкома. Я решил попросить там машину, поскольку автобусы до нашей Базайхи тогда не ходили.
- У нас нет машины, - равнодушно ответил служащий, к которому я обратился.
Тогда я пошел прямо к первому секретарю краевого комитета.
- Чем могу служить? - спросил у меня седовласый человек в зеленой гимнастерке.
- Мне нужна машина доехать до Базайхи. В моем распоряжении только сутки, ждать поезда нет времени, а хочется повидать мать.
- К сожалению, свободных машин у нас нет, - секретарь не без смущения пожал плечами.
- А ваша? Мне ведь всего на двадцать минут.
- Как в атаку пошел, - сказал, улыбаясь, секретарь. - Хорошо, машина будет у парадного. - И он протянул мне руку.
Через двадцать минут мы подъезжали к тому самому домику, который я оставил несколько лет назад. Вот березка, которую я посадил, когда учился в техникуме, вот наши скороспелые ранетки, выдерживающие сорокаградусные морозы. Меня охватило волнение. И Тамара взволнована. Как-то встретятся они с моей матерью?
На крылечке, том самом маленьком крылечке, которое мы сделали с отцом, появилась мать. Сначала она замерла от неожиданности, а потом, не помня себя, бросилась навстречу, маленькая, постаревшая. Мать прижалась ко мне, заливаясь слезами, а когда опомнилась, поцеловала Тамару и заговорила с ней так, будто они были давно знакомы. У крыльца она остановила нас властным движением руки и приказала подождать. Мы молча стояли в ожидании следующей "команды".
Через три минуты на пороге дома появилась мать, держа на вытянутых руках икону. Выполнив все церемонии, которые полагались по старому обычаю, она ввела нас в дом. В доме было чисто, опрятно, но отсутствие хозяина чувствовалось сразу. Отец умер полтора года назад. Не дожил старый солдат до встречи с сыном.
Вечером собрались родные и знакомые. Посидели за скромным столом - с продуктами было тогда трудно, их получали по карточкам.
На следующий день мы уехали, нужно было в срок прибыть в академию.
- Как же так, а я думала, приедешь с женой и будешь жить дома, война-то ведь кончилась, - говорила мать перед отходом поезда.
- Я, мама, кадровый военный, летчик-истребитель, буду летать, сколько хватит сил.
- А как же дом?
- Что же дом? Вот поступлю в академию, устроюсь - и приезжай к нам.
- А я-то думала, немцев победили, американцы - союзники, значит, войны не будет и армию распустят.
- Если бы это было возможно, - вздохнув, ответила за меня Тамара.
Через несколько минут наш поезд отошел от перрона. Маленькая седая мать стояла на платформе и плакала, не утирая слез.
В академии
В академии прежде всего попытались определить наши знания по общеобразовательным предметам. Набор слушателей был не обычным - все Герои Советского Союза, прошедшие войну, по сути дела, творцы авиационной тактики. А вот по школьным дисциплинам знаний у нас оказалось не густо. Свободно оперируя сложными формулами воздушной стрельбы, мы, однако, с трудом решали простейшие задачи по геометрии.
Не обошлось и без курьезов. К испытаниям по тактике ВВС никто не готовился, каждый был уверен в себе. Тем более что экзаменатор не имел боевого опыта. Увы, почти все мы получили тройки по тому предмету, который был для нас главным в течение четырех лет войны. По самым обычным вопросам представления экзаменатора полностью расходились с нашими.
- Как вы только воевали? - спросил он, выслушав мои ответы. - Вы же совершенно не знаете тактики.
- Я не знаю вашей, давно устаревшей тактики, - ответил я, сдерживая раздражение. - Мы разговариваем на разных языках.
- В таком случае я вам ставлю три с минусом, - спокойно ответил преподаватель.
Ребята издевались над такого рода испытаниями, смеялись, вспоминая несуразные и противоречивые вопросы. Правда, вскоре часть старых преподавателей, особенно по тактике, была заменена, а на их место пришли новые, имеющие боевой опыт.
Постепенно, не без трудностей, налаживалась наша жизнь в Москве. Тамара здесь же, в академии, поступила на работу, и это разрешило один из сложнейших вопросов семейного бытия.
Ко многому надо было привыкать, к тому, например, что всюду требовалось предъявлять кучу справок, ничего не делалось просто, многое, что полагалось, приходилось "выбивать" со скандалом. Однажды я пошел в продовольственный склад получить по аттестату табак.
- Без подписи начпрода выдавать не буду, - ответил кладовщик.
- Что ж, если нужно, можно сходить и подписать.
Иду к начпроду. За огромным письменным столом сидит, развалившись, ожиревший старший лейтенант, как видно, и не нюхавший пороху. Говорю ему:
- Прошу вас выписать по аттестату табак.
- Табак по фронтовым аттестатам выдавать не буду, можете идти, - отвечает он, не меняя позы.
- Встать, когда разговариваешь со старшим! - заорал я, теряя самообладание.
- Выйдите вон, - указал мне на дверь этот наглец. - Распустились там, на фронте…
- Это кто, мы на фронте распустились? А ну, девушки, выйдите из кабинета, я ему сейчас объясню, что мы делали на фронте.
Перепуганный начпрод отступил в угол. А я готов был взять его за горло. И взял бы, наверное, если бы не подоспели товарищи.
- Брось, за такого подлеца ответ будешь держать, - сказал мне один из слушателей. - Не стоит он того.
Такие, как этот начпрод, сидели еще кое-где, окопавшись во время войны. Постепенно их выкуривали из армии; старший лейтенант, с которым мне пришлось столкнуться, тоже долго не усидел на своем месте - сняли.
* * *
Занятия в академии начались с того, что мы сели за учебники средней школы. Ох и трудно же они нам давались. Тянуло на аэродром, к самолетам. Но мы, стиснув зубы, корпели над русским языком, математикой, физикой. Иногда приходила в голову предательская мыслишка: а не бросить ли все это дело и не вернуться ли в полк? Удерживало самолюбие.
Месяца через два мы с Тамарой перебрались из Москвы в соседнюю с академией деревню. Стало полегче. Куда приятнее пройти утром семь километров по свежему воздуху, нежели тащиться полтора часа в электричке. Потом нам дали комнатку в академическом городке. Пришлось обзаводиться хозяйством, устраиваться на четыре года оседлой жизни.
Однажды, вернувшись с занятий, я увидел в нашей комнате массу народа: в гости заехали однополчане. Здесь был и Медведев, вернувшийся с Дальнего Востока после разгрома японской армии, и Кузьмин с Орловским из Австрии.
- Вот молодцы! - обрадовался я. - Ну рассказывайте, у кого какие новости.
Сначала заговорили все сразу. Но вскоре разговор упорядочился.
- С Японией война была намного легче, нежели с немцами, - рассуждал Медведев. - Самураи с первых дней отступали по всем направлениям. Некоторые аэродромы захватывали сами истребители. Самураи сдавались в плен целыми дивизиями и, представьте, не было ни одного харакири. Трудности тоже встречались, особенно при штурме укрепрайонов, там разгорались сильные бои.
- Куда же ты теперь? - спрашиваю его.
- Назначили испытателем, вместе с Шаруевым едем.
- А мы всей эскадрильей в Ашхабад, - сообщил Орловский. - Парепко с Петровым где-то под Ростовом, а Шапшал демобилизовался, поехал в Киев кончать институт, через год будет инженером.
- А куда направили Федора Андреевича? - спросила Тамара.
Кузьмин словно испугался этого вопроса. Он виновато посмотрел в мою сторону и со вздохом сказал:
- Нет Федора Андреевича, разбился… Под Штокерау.
- Боже мой! - подняв руки, словно защищаясь от чего-то, вскрикнула Тамара. - Всю войну провоевать и погибнуть после войны.
Она всегда тяжело переживала, если с кем-либо из летчиков случалась неприятность, а теперь вот узнала о гибели замечательного человека. Не в силах сдержать слез, Тамара отвернулась. В комнате воцарилось молчание.
- Зачем сказал ей? - укоризненно шептал, глядя на Кузьмина, Орловский.
- Вы меня, Тамара Богдановна, извините, не хотел я, но вы сами спросили.
- Ладно, Кузя, ты здесь ни при чем… Такие ребята погибли, а вот эти ходят себе, маршируют, - и она кивнула на окно, за которым проходила колонна пленных немцев.
- Они и лопаты несут, как винтовки, - враждебно сказал Орловский. - Не плен, а малина: кормят, как наших солдат, работают по восемь часов. А с нами что они делали!
- Жаль Федю, - сказал я. - А как это произошло?
- Не все ли равно как, - сказал Орловский.
- Не из любопытства спрашиваю, хочу знать, чтобы с другими такого не случилось.
- Проводили дивизионное учение, - пояснил Кузьмин, - Рыбаков ходил под самыми облаками, а из облаков выскочила пара истребителей соседнего полка. Один из них и врезался в самолет Федора Андреевича.
Тамара вышла. А мы заговорили об осторожности и осмотрительности. О них иные летчики после войны стали забывать. Еще бы - зенитки не стреляют, "мессеров" в воздухе нет.
Орловский, оглянувшись на дверь и убедившись, что Тамары в комнате нет, сказал:
- Мальцева тоже не стало. В полете произошел обрыв шатуна, машина загорелась. Летчик попытался планировать, но понял, что ничего из этого не выйдет, и выбросился с парашютом. А высоты уже не было, парашют не успел наполниться воздухом.
Снова ошибка! До чего же досадно, когда летчик гибнет в мирное время. Ведь каждый знает: раз на самолете случился пожар - надо прыгать, пока есть высота, все равно машину не спасти. Другое дело - на фронте, когда требовалось тянуть на свою территорию.
- Пистуновича, по-моему, в Донбасс назначили, - продолжал рассказывать Орловский. - А его дружок Игорь Зайцев в тюрьму попал.
- Как в тюрьму? - удивился я.
- Поехал в отпуск домой. Ну, пошли с друзьями в ресторан, выпили. У него был с собой "вальтер", тот, что у американцев купил, они ведь тогда все продавали, даже оружие. Так вот, сидят они в ресторане, один из друзей взял да и вытащил "вальтер" из кобуры. Игорь заметил, попытался отобрать пистолет. Девятый патрон оказался в патроннике. Произошел выстрел. Пуля случайно попала в девушку. Был суд. Игорю дали восемь лет. Мать жаль, ждала, бедная, единственного сынка, и вот он приехал, сынок, - осуждающе закончил Орловский.
Помолчали.
Орловский сказал:
- Надо бы помочь матери Зайцева.
Все согласились с его предложением. Решили сообщить всем нашим ребятам ее адрес - пусть посылают кто сколько может. На другой день так и сделали.
И пошли ей переводы отовсюду, где были однополчане Игоря Зайцева.
Вернулась Тамара и пригласила всех к столу. Мы еле уселись, прижавшись друг к другу. "Может, эта дружная компания в последний раз сидит вот так тесно за одним столиком, - подумалось мне, - разъедемся, разлетимся в разные стороны и, кто знает, когда еще соберемся".
- В каких дворцах когда-то пировали! - с улыбкой воскликнул Кузьмин.
- А в Берлине, помните, целую бочку отличного вина выкатили из погреба?
- Во дворце Розенберга тоже неплохая столовая была, - добавил Медведев.
- Какие бы они там дворцы ни были, а у нас дома лучше, - доставая бутыль с вином, подытожил Орловский.
- Прошу извинения, товарищи, не успели приобрести посуду, наливайте в кружки, по-фронтовому, - сказала Тамара.
И мы по-фронтовому выпили за боевую дружбу, за то, чтобы и в мирной жизни чувствовать локоть товарища, за нашу истребительную авиацию. И негромко, но дружно крикнули "ура".
- Тебе, Кузя, надо идти в академию, - говорю я товарищу.
- Вообще-то надо, но я как-то еще и не думал об этом, - отвечает он.
- А я, пока не спишут, буду летать. Спишут - пойду в институт, - говорит Орловский. - В академию меня не пропустят: был в плену. Полетаю пока, а там видно будет.
- Дело не в том, будешь ты летать или нет, главное - человеком надо оставаться, человеком, нужным нашему обществу, - сказал Медведев. - Вот списали меня, я поеду домой и буду город восстанавливать. Нам, фронтовикам, надо так работать, чтобы других за собой вести. Да на таких участках, где все время приходится ходить в атаки. Тогда и жить будет интересно. Правильно я говорю?
Мы единодушно решили - правильно. Только так и жить - гореть и других зажигать.
Ребята уезжали с последней электричкой. Обнялись на дорогу и расстались. Ушел, завывая электромоторами, пригородный поезд, утонул в ночных сумерках последний вагон. На темных шпалах тускло поблескивали в лучах станционного фонаря холодные рельсы. Я возвращался по дорожке, пробитой между густыми соснами, жадно вдыхал студеный воздух: мне еще предстояло подготовиться к завтрашним занятиям.