Вновь и вновь пытаюсь понять курсанта, найти его слабые места. Взлетаем раз, другой, но сдвига никакого. Показываю полет по кругу - в сто двадцать первый раз. Следующий он пытается выполнить сам, но если прежде Бабура сажал машину с большим недолетом, то на этот раз заходит на посадку с большим перелетом.
- Когда же я тебя научу? - кричу в исступлении. - Вот так надо рассчитывать!
Даю правую ногу и ручку отвожу полностью влево. Самолет, чуть приподняв нос, послушно кренится и почти падает на левое крыло. Земля быстро приближается. Вот она, черная, выбитая колесами и костылями, полоса приземления. Даю рули на вывод из скольжения и не разумом, а "чутьем" улавливаю, что на какую-то долю секунды опаздываю. Одно спасение - мощный мотор может вырвать машину, поднять ее от земли. Слышу тупой удар левой стойки шасси о землю. Самолет перешел на правую и, чиркнув колесом по взлетной полосе, с ревом перешел в набор высоты.
Что делать? Левое колесо вместе со стойкой отбито. Остается один выход: убрать правую ногу и садиться на "живот". Но и этого я не могу сделать: от удара лопнули тросы. В моем распоряжении несколько минут: скоро кончится горючее - и тогда…
- Товарищ Бабура, приготовиться к прыжку, - приказываю курсанту: - Буду сажать машину на одно колесо. - Но он не реагирует: уже успел отсоединить шланг переговорного устройства.
На запасной полосе вижу санитарную машину, а у посадочного "Т" - руководителя полетов. Захожу на посадку, уточнив расчет, и выключаю зажигание. Становится тихо, только воздух шумит за бортом.
Поднимаю очки, чтобы в случае капотирования самолета не повредить разбитым стеклом глаза. Точно выдерживаю направление и аккуратно сажаю машину на одно колесо и костыль с небольшим правым креном. Приземлился мягко. С потерей скорости, пока самолет слушается элеронов и руля поворота, все больше увеличиваю крен вправо. Наконец машина, коснувшись консолью крыла мягкого травянистого покрова, плавно переваливается на левую плоскость.
- Все в порядке! - вырвалось у меня. К самолету едет командир отряда, на ходу выскакивает из машины.
- Самолет цел, экипаж невредим, - докладываю капитану.
- За посадку - молодец, ювелирная работа, - говорит он, - но за такое "скольжение"… - и совсем не по-уставному капитан показывает мне кулак. Прибавить к сказанному он ничего не успел: внимание наше привлек другой самолет, шедший на посадку с убранными шасси. Сел он благополучно.
- Наломали сегодня дров! - воскликнул капитан и, вскочив на крыло "санитарки", умчался к месту аварийной посадки.
Как выяснилось позже, молодой инструктор, "атакуя" катер на Дону, переборщил: при выводе самолета из пике задел за его корму и отбил левое шасси.
Для моей машины техник скоро привез запасную стойку. Через час она стала совершенно исправной.
Я думал о курсанте. Выходит, не все могут научиться летать?
- Может быть, он потерял уверенность, а вместе с ней и интерес к освоению сложной скоростной машины, - говорил мне более опытный Киселев.
- Ты, наверное, его "завозил", и он уже не мыслит себе полета без инструктора, - подсказывал командир звена.
Так мы эту задачку и не решили - Бабуру отчислили из школы. Можно было утешаться тем, что и у самых опытных учителей бывает брак. И все-таки я во всем винил себя - не нашел "ключика" к курсанту.
Лейб-гвардии рядовой
Лето прошло. Наступила пора, когда можно было одеть выданные еще при выпуске блестящие кожаные регланы - "мечта пилота" - и пофрантить на танцевальной площадке.
Летать стали в одну смену: осенние дни коротки: Хотя палатки сделали двойными, в них стало холодно. Небо нахмурилось, подул пронизывающий ветер, начались дожди.
В лагере остались лишь те летчики и техники, которым поручили перегнать машины. Курсанты ушли в центральный городок.
В первые дни мы не проявляли нетерпения. Но когда пошла вторая неделя нелетной погоды, стало невмоготу.
Мы уже потеряли надежду покинуть надоевший раскисший аэродром, как начало подмораживать и в облаках появились "окна". Через пару дней уже можно было вырваться из "мокрого плена".
И вот палатки свернуты. Самолетная стоянка опустела. Мы вырулили на старт. Через час вся эскадрилья перебазировалась на центральный аэродром школы.
Целый месяц техники приводили самолеты в порядок: меняли двигатели, проверяли все до мелочей. Летчики занимались командирской подготовкой, повторяли теорию аэродинамики, изучали тактику истребительной авиации. А когда закончили подготовку матчасти к зиме, подошел долгожданный отпуск. Дружна была летная семья, но повидаться с родными мечтал каждый из нас.
- Завтра буду дома, - укладывая чемодан, говорил Нестеренко. - Из отпуска приеду с женой и дочкой. Не видел семью с тех пор, как ушел в школу. Дочурке тогда годика не было.
- Не узнает, наверное?
- Конечно, не узнает, - ответил с добродушной улыбкой Нестеренко. - А ты в Сибирь поедешь?
- Поеду. Отца с матерью надо повидать. На комбинат схожу, посмотрю, как он отстроился.
- Я тоже на шахту загляну, наведаюсь в свое угольное племя. Ты в чем поедешь?
- Кроме летного реглана и фуражки, ничего не возьму.
- А не замерзнешь?
- Моряки даже в декабре приезжают в отпуск в бескозырках и бушлатах. У нас морозы крепкие, но не злые. Воздух сухой, и тихо. Тридцать - сорок градусов переносить легче, чем здесь пятнадцать, - убеждал я не только товарища, но и себя.
Не мешало бы, конечно, одеться потеплей. Но ехать в шинели, оставив летный реглан - эту обязательную принадлежность всех летчиков, - я, разумеется, не мог.
И вот уже чемоданы набиты подарками. Мы с Нестеренко разъехались в разные стороны.
Чем дальше от Ростова, тем холоднее. Московская зима встретила мягкими хлопьями снега, легким морозцем. Я попал в столицу впервые. Хочется поскорее увидеть знаменитый город, посмотреть Кремль.
На Курский вокзал поезд прибыл вечером. Сдав чемодан в камеру хранения, я вышел на площадь. Хотелось осмотреть город. С чего начать осмотр Москвы? Куда пойти? Ну конечно на Красную площадь!
Москва удивляла на каждом шагу. Станции метро напоминали дворцы. А вот и сердце столицы - Кремль. Мавзолей Ленина, Спасская башня, подсвеченное прожекторами Красное знамя над Кремлевским дворцом.
Без устали бродил я по городу, на вокзал вернулся с последним поездом метро. Утром с Ярославского вокзала уехал в Сибирь.
…Позади остались Урал, Омск. Поезд прибывает на станцию Тайга. А что, если заехать в Томск, повидать сестренку? Не долго раздумывая, набросил на плечи кожанку, забрал чемодан и вышел из вагона. Поздняя ночь. Трескучий мороз. Под ногами скрипит сухой снег.
В Томск поезд пойдет не скоро. Брожу по обледеневшим путям в надежде найти какую-нибудь оказию. На мое счастье, в сторону Томска собираются послать паровоз. Машинист охотно согласился меня подвезти и предложил место у окна. Через несколько минут шумная машина, разрезая темноту мощным лучом света, помчалась меж высоких заиндевелых елей. Под ногами вздрагивал металлический пол, спину приятно согревала стенка котла, а сбоку задувал холодный ветер. Меня не на шутку начал пробирать родной сибирский морозец. Дорога казалась бесконечной. Но вот машинист нажал рычаг, раздался пронзительный гудок - паровоз остановился.
- Приехали, товарищ летчик, - сказал машинист. - Отсюда до города километра три, будьте здоровы.
Томск спал предутренним сном. На улицах ни души. Даже не у кого спросить, как пройти в студенческое общежитие. Иду наугад, читая таблички с названиями улиц. Так и дошел до Комсомольской.
В общежитии ни огонька. Стучу в дверь. Послышались шаги. Заспанный голос спросил:
- Кто там еще?
- Откройте, я к сестре.
- Ну, коль к сестре, заходите, - открывая дверь, сказала пожилая женщина. - Только надо подождать, до подъема еще час. Откуда в такую рань?
- С поезда.
- С какого же? В эту пору нет поездов. - Женщина смотрела на меня подозрительно.
- На попутном паровозе.
- Ну, если на попутном, то можно поверить. Вы летчик?
Вопросы задавались бесцеремонно. Через полчаса женщина знала всю мою биографию. Удовлетворив свое любопытство и узнав, что я приехал внезапно, она поспешила будить сестру.
Через несколько минут послышались торопливые шаги. Люда, не скрывая восторга, бросилась меня обнимать и потащила к себе. Девушки уже успели одеться.
- По тревоге поднял? - сказал я, входя в уютную, чистенькую комнату.
Сестра засыпала меня вопросами, а девушки деликатно молчали, готовя завтрак.
- Хорошо, что заехал, сегодня у нас университетский вечер, будет очень весело, - радовалась сестра.
- Вечером я буду подъезжать к Красноярску. Сестренка огорчилась:
- Да ты что? Останься хотя бы дня на два.
Но я не остался. Мы позавтракали, я проводил сестру до университета и надолго расстался с ней. Встретились мы только после войны.
На другой день я был дома. Все тут знакомо, как прежде. Даже собака во дворе - та же. Сначала она тявкнула, но, узнав, бросилась ко мне, пытаясь лизнуть в лицо.
- Лейб-гвардии рядовой команды разведчиков его величества полка, - вытянувшись, доложил отец, как только я переступил порог. Я обратил внимание на его выправку - отличная. Даже капитан Львов не нашел бы, к чему придраться.
Мать молча кинулась мне на грудь, смеялась и плакала от радости. Потом отодвинулась, оглядела с ног до головы и сказала отцу:
- Видишь, лейб-гвардия, сын-то по-старому - офицер, он теперь командир над тобой, - пошутила она.
- Точно, офицер, - согласился отец. - Только летчиков мне не приходилось тогда видеть.
- Ты почему же не предупредил? - с укором спросила мать. - Мы с отцом только что вспоминали и тебя и Люду. Разъехались и оставили нас, стариков, одних.
- Надолго? - спросил отец.
- На месяц.
- Значит, в отпуск. На комбинат сходи, такую махину отстроили! Когда-то там луг был, скот пасли, а теперь и места того не узнать.
- А труба-то день и ночь дымит, погляжу на нее - и тебя вспоминаю, - добавила мать.
- Давай, мать, на стол накрывай, корми с дороги, - сказал отец.
- Ах, батюшки, - спохватилась она, - я и забыла, старая. А ты тоже хорош - нет чтоб напомнить.
- А кто тебе подсказал? Садись, Анатошка, за стол - соловья баснями не кормят.
После завтрака отец собрался на работу.
- Может быть, вместе пойдем? В цеха заглянешь, друзей повидаешь.
Отцу не терпелось пройти по улице с сыном-летчиком. Я понял его желание, быстро оделся, и мы ушли.
- Не холодно в фуражке-то? - спросил он, выходя из дому.
- Не замерзну, - уверенно ответил я.
- Вот это по-нашему, - одобрил отец. - Я, когда молодым был, в любой мороз без рукавиц ходил и шапку не завязывал.
Здороваясь со знакомыми на улице, отец с гордостью говорил:
- Сын приехал - летчиком стал, вот идет комбинат посмотреть. Отец тележного скрипа боялся, а сын на самолете летает…
- Ты, Леонид Иванович, в молодости-то сам орлом был, - хвалили его знакомые. - Не зря говорится: от орла родится орленок, а от порося - поросенок.
Приятели отца здоровались со мной подчеркнуто уважительно, называли по имени и отчеству. А батя даже в проходной задержался дольше обычного - перебросился словечком с вахтером.
Комбинат теперь работал на полную мощность. Из первых строителей почти никого не осталось. Только в механическом цехе нашлись знакомые. Встретили они меня сердечно, интересовались моей профессией, расспрашивали о полетах на истребителе.
С секретарем комсомольской организации мы обошли всю территорию. Посмотреть было на что. Слух радовал ровный заводской шум, пахло свежей сосной.
- Все это нашими руками создано, - не без гордости говорил секретарь. - Помнишь, в каком клубе мы собирались? Теперь у нас настоящий дворец.
Я понимал и разделял его гордость.
- А помнишь, как в половодье работали? Дружный у нас был коллектив, - задумавшись, сказал комсорг. Помолчал и добавил: - Вот как получилось: был строитель, а теперь - истребитель… Что у вас нового слышно о фашистской армии? Мне кажется, что Гитлер наших границ не минует.
Ну что я мог ему ответить? Сам знал не больше чем он. Сказал, что, если фашисты полезут, ударим так же, как по самураям.
Вечером, закурив после ужина самокрутку, отец потребовал:
- Докладывай, как служба идет, какие теперь порядки в армии?
Рассказывать пришлось подробно, он не любил скороговорок. Отец слушал внимательно, интересовался каждой мелочью, сравнивал мою службу со своей солдатчиной.
- В боях с японцами, значит, не участвовал, - сказал он с некоторым разочарованием.
- Нет, не пришлось, учился летать.
- Ну понятно, что-нибудь одно. А как у нас самолеты в сравнении с, неприятелем, если не секрет?
- Чего же ты, миленький, не предупредил, когда с востока проезжал? Повидались бы, - вставила молчавшая до этого мать.
- Не предупредил, значит, нельзя было, дело военное, - ответил за меня отец. И требовательно посмотрел на меня, ожидая ответа на вопрос о самолетах.
- Если японцев побили, значит, лучше, - ответил я.
- Это верно, - согласился отец. - Лишь бы оружие было лучше, а солдат наш всегда был крепче. На германском, бывало, у нас артиллерии - кот наплакал, а стояли. Он замолчал и задумался, глядя перед собой, а когда поднял голову, со вздохом сказал:
- Рано или поздно, а воевать и тебе придется, сыпок. Без войны не обойтись.
Меня война не страшила, по-настоящему я ее и не представлял.
- При современном оружии война будет страшная, - сказал он, - не то что в четырнадцатом. Я вот с одним человеком говорил, он сказывал, что фашисты могут начать войну в любое время.
- Справимся. Самураев разбили и фашистов разобьем, - бодро ответил я.
- Разобьем-то разобьем, да народу много поляжет, - задумчиво продолжал отец. - Но уж если начнется, и в бой пойдешь - будь впереди, пример показывай. Смелого пуля боится. Когда идешь впереди и чувствуешь, что за тобой идут, и страху нет. Передовой солдат в большом ответе: он идет - и тысячи идут, он залег - и все залягут, повернет назад - и все побегут… Мне в атаках не раз приходилось бывать, тут уж помогай товарищу, самого себя не жалей, тогда и тебя не оставят в беде. Тебе-то не придется ходить в штыковую, но, как я понимаю из твоих рассказов, - воздушный бой то же самое, что и рукопашная, только в воздухе. Смысл-то один.
Отец по-своему, но совершенно правильно толковал взаимовыручку, необходимую в любом бою.
Отпуск пролетел как один день. Дорог родной дом, хорошо в нем, но о товарищах тоже вспоминалось все чаще и чаще.
- Соскучился, наверное, по друзьям? - спросил перед отъездом отец.
- Есть и это, - отвечаю ему. Отец улыбнулся:
- Это хорошо, значит, народ у вас дружный, и служба не в тягость, коль скучать начал.
К вечеру я собрался. Присели на минуту по русскому обычаю - и в дорогу. На прощание отец обнял меня и со слезами на глазах сказал:
- Служи верой и правдой, не за страх, а за совесть - вот тебе мой наказ.
Долго, не отрываясь, целовала мать. А когда поезд пошел, оба они стояли на платформе, не шелохнувшись, пока скрылся из глаз последний вагон.
На одной из станций к нам сел возвращавшийся из отпуска младший лейтенант - выпускник нашей школы. Разговор, конечно, зашел о летных делах и самолетах. Он рассказывал о своем полку, который стоял на западной границе, о странном поведении фашистской авиации.
- Не проходит и дня, чтобы их самолеты не нарушили границу. Летают спокойно: у нас приказ - огня не открывать, но принуждать к посадке. А как его принудишь, если догнать можно только на полном газу, и то с потерей высоты.
- А новые самолеты? - спрашиваю летчика.
- Новых у нас пока нет, все полки на И-16 летают, - отвечал он разочарованно. - Говорят, весной поедем переучиваться на Як-1. Хорошо бы, если на "яках", говорят, отличная машина. А вот ЛаГГ-3 не хвалят - слишком тяжелый, и маневр хуже. Есть еще МиГ-1. Но он сделан для высоты. Интересная машина: у земли тяжелая, как утюг, а на высоте на редкость маневренная.
Летчик снизил голос до шепота и, оглянувшись, добавил: - Вообще-то дело пахнет керосином. Немцы скоро и с нами воевать начнут. У нас все об этом говорят.
- А договор, они ведь с нами в дружбе, - возразил я.
- В дружбе? А зачем они наши укрепленные районы фотографируют, границу нарушают, разве это по-дружески? Я как-то с одним танкистом разговаривал. Его отец, комбриг, однажды признался: если война начнется в этом году, то они не успеют переучиться на новые танки.
Мне вспомнились письма Рогачева. Они не расходились с тем, что говорил младший лейтенант. Но я не давал воли мрачным мыслям, надеялся, что в скором будущем мы переучимся на скоростные машины. О войне многие поговаривали, но никто, кажется, не верил, что она скоро может начаться.
Война
На фронт…
В Донских степях созревает пшеница. Дрожит, переливается волнами нагретый воздух. Хочется в тень, к воде. Но учебная эскадрилья, несмотря на воскресный день, с рассвета на аэродроме. До приезда приемной комиссии надо закончить подготовку курсантов-выпускников.
Истребители непрерывно заходят на посадку. Одни сразу же после пробега снова взлетают, другие заруливают на линию предварительного старта, чтобы уступить машину товарищу.
Все свободные от полетов курсанты и техники находятся в "квадрате" и внимательно следят за взлетом и за посадкой. Попробуй сесть неточно, тебя тут же нарисуют в стартовке верхом на козле. Зато первая колонка стенгазеты полностью отведена отличившимся. Среди них и мой курсант Гучек. Сегодня он заканчивает школьную программу.
Мне нравится этот стройный, широкоплечий парень. С удовольствием смотрю, как он ловко надевает парашют и садится в самолет. Вот он взлетел, набрал заданную высоту и приступил к выполнению задания.
- Молодец! - не удержался я, наблюдая за ним - Настоящий истребитель.
Закончив последнюю фигуру, Гучек ввел самолет в крутую спираль, снизился и пошел на посадку.
- Точно! - заметил кто-то из курсантов, оценивая отличный расчет и приземление у посадочного знака.
Гучек срулил машину с полосы, выключил мотор и проворно вылез из кабины. Лицо его светилось радостью. Еще бы: он стал летчиком-истребителем! Скоро наденет форму лейтенанта, съездит в отпуск, а потом начнет новую жизнь в дружной семье боевых летчиков.
Доложив о выполнении задания, Гучек садится в самолет, на котором только что летал, а я - на двухместный УТИ-4, и мы в паре отруливаем машины на ночную стоянку. Полеты окончены.
На "красной" линейке к нам подошел инженер эскадрильи. Он почему-то был с противогазом.
- Тревога, что ли, товарищ инженер?
- Тревога. И неизвестно, когда будет отбой. Война! Только что передали по радио: фашистская Германия напала на нашу страну.
Война… Мной овладевает одно желание - немедленно сесть в истребитель и лететь бить врага.
- Вот как, Гучек, начинается твоя самостоятельная летная жизнь, - говорю я курсанту. - С учебного самолета прямо на боевой.
Он молчит, погруженный в свои думы: его родные живут в деревне близ западной границы. Потом, словно очнувшись, говорит: