Сергей Семёнович Уваров, хотя и президент Академии наук, как пишет современный исследователь, "к концу александровского царствования… фактически не имел никакого значимого занятия в сфере государственного управления". Николай сделал его сенатором, наградил за заслуги орденом Святой Анны 1-й степени. Это Уваров вместе с Дашковым добились пересмотра "чугунного" цензурного устава Александра Шишкова, разработанного в предыдущее царствование, но принятого по инерции в 1826 году. Правда, вскоре Уваров, как он сам писал в воспоминаниях, "отдалился от двора и, находясь вне Петербурга, посвятил 5 или 6 первых лет николаевского царствования изучению нашей, столь мало познанной страны… 5 или 6 лет, которые я провёл таким образом, снабдили меня, смею сказать, точными и глубокими сведениями о моей стране, которые иначе я никогда бы не смог приобрести". В результате, по его признанию, "именно это изучение неожиданно вернуло меня к личным и прямым отношениям с императором Николаем". Уваров представил Николаю свои аналитические "Этюды о России", указывающие на "необходимость масштабной ревизии существующего в России порядка, реформирования культурной, политической и экономической жизни страны", внутреннее устройство которой "отличает анархия в административных формах и крайне неудачный выбор местных чиновников". Критическое прямодушие Уварова, сопоставимое с карамзинским, выказанным Николаю осенью 1825 года, подействовало на императора, и он через Бенкендорфа прямо спросил бывшего "арзамасца": не желает ли тот принять Министерство народного просвещения? "Вы единственное возможное орудие, которому я могу доверить эту попытку, - говорил Николай. - Это вопрос совести. Посоветуйтесь со своею и рассчитывайте на меня".
Круг доверенных лиц составил важнейший комитет начала николаевского царствования - так называемый "Комитет 6 декабря". Его делом было разработать программу "ремонта" и "оздоровления" России. Блудов и Дашков стали "правителями дел" этого Комитета, а возглавил его один из "молодых друзей" Александра I - 58-летний граф Виктор Павлович Кочубей, живое напоминание о реформаторских порывах начала прошлого царствования. Как замечал один современник, "он имел опытность, быстрый и верный взгляд на вещи, отделяющий существо их от разносторонностей, способность открывать в самом многосложном деле простые первоначальные его стихии, дарование сравнивать, сводить, соглашать разномыслие".
Николай в собственноручной записке поручил Комитету:
"1) пересмотреть бумаги, найденные в кабинете императора Александра;
2) пересмотреть нынешнее государственное управление;
3) изложить мнение:
а) что предполагалось,
б) что есть,
в) что оставалось бы ещё кончить;
4) изложить мнение, что ныне хорошо, чего оста вить нельзя и чем заменить;
5) материалами к сему употребить: а) то, что найдено в Кабинете,
6) то, что г. Балашову поручено было,
в) то, что сами господа Члены предложат…" Император приказал Кочубею: "Еженедельно уведомлять меня при наших свиданиях об успехах дела, которое я почитаю из важнейших моих занятий и обязанностей".
Сперанский, сделавшийся, по характеристике работавшего с ним Корфа, "главною пружиною Комитета", предложил идеологию деятельности, вполне соответствующую идеям давней "Записки" Карамзина: "Не уновлениями, но непрерывностию видов, постоянством правил, постепенным исполнением одного и того же плана устрояются государства… Следовательно, продолжать начатое, довершать неоконченное, раскрывать преднамеренное, исправлять то, что временем, обстоятельствами, попущениями исполнителей, или их злоупотреблением, совратилось со своего пути - в сём состоит всё дело, вся мудрость самодержавного законодателя".
"Комитет 6 декабря" начал работу, С.Е. И. В.К. начала работу, новые люди принялись за дело… "Все ждут если и не полного преобразования, то хоть исправления в порядке управления, - обозревал общественное мнение лета 1826 года Максим Яковлевич Фок, один из руководителей тайной полиции империи. - Теперь или никогда самое время приступить к реформам… не действуя, впрочем, слишком решительно. Этого ожидают с величайшим нетерпением, и все в один голос кричат об этом".
Однако сам Николай целиком и немедленно отдаться делу полезных преобразований не смог: в ближайшие пять лет на Россию продолжали обрушиваться напасти одна за другой: войны, бунты, эпидемии…
Глава девятая.
"ВОЙНОЙ, НАДЕЖДАМИ, ТРУДАМИ…"
Двадцать первого февраля 1826 года Генерального штаба поручик Носков, переименованный на время в штатские титулярные советники, повёз в подарок персидскому шаху необыкновенной красоты "хрустальную кровать с фонтанами". Эта диковинка работы мастеров петербургского стеклянного завода была дорогим, но отнюдь не единственным знаком внимания и уважения нового русского императора к
своему южному соседу Подарки должны были подкрепить дружелюбный официальный визит князя Александра Сергеевича Меншикова, направленного к персидскому двору с грамотами, полными пышных изысканных выражений. В них император Николай уверял своего "счастливого брата", его величество Фетх-али-Шаха ("коего имя да сияет всегда подобно солнцу и коего благоденствие да сохранится милостью Всевышнего"), что готов продолжать отношения на условиях мирного Гюлистанского договора, заключенного его предшественником Александром Павловичем в 1813 году. Однако тот договор передавал России (а стало быть, отбирал от Персии) контроль над Дагестаном, Северным Азербайджаном и частью Грузии и этим разжигал у персидского правителя желание реванша. Русскому же императору было важно подчеркнуть свои мирные намерения.
Николай знал, что в Европе многие приписывают ему воинственные наклонности, ждут попыток нового императора ознаменовать царствование каким-нибудь военным подвигом. Он говорил французскому чрезвычайному послу графу Сен-При:
"Я знаю <…> что вследствие движения 14 декабря многие думают, что я хочу занять свою армию и тем отвлечь её от текущих событий. Но обо мне судят неправильно. Я люблю мир, сознаю его цену и необходимость, столько же для России <…> сколь и для Европы. <…> У меня внутри государства столько дел, что хватит на всё моё царствование. <… > Даю Вам честное слово, что я никогда не захочу, не пожелаю и не вознамерюсь прибавить хотя бы единый вершок земли к пространству России и без того уже обширному".
Впрочем, к миру с Персией заставляли стремиться и насущные практические проблемы. В письме от 11 января 1826 года Николай требовал от своего наместника на Кавказе генерала Ермолова удерживать заключённый с Персией мир, пока она сама не нарушит условий существующего Гюлистанского договора: "Верность данному слову и существенные выгоды России того от меня требуют. Ныне, когда почти все горские народы в явном против нас возмущении, когда дела в Европе, а особенно дела с Турцией заслуживают по важности самого внимательнейшего наблюдения, неблагоразумно было бы помышлять о разрыве с Персией или умножать взаимные неудовольствия…"
Однако ещё до Меншикова к шахскому двору прибыл английский офицер, покинувший Петербург на другой день после декабрьского восстания. Его известия были первыми и потому наложили отпечаток на всё, что шахский двор узнал потом от официальных представителей русского императора. Рассказ англичанина о междоусобицах между наследниками престола наводил на мысль о резком ослаблении центральной власти северного соседа. Через некоторое время в персидских мечетях уже говорили, что "в России существует всеобщий мятеж и несогласие между правительством и народом; что, следовательно, сам Бог попускает к наказанию противников Магомета, и что вся Персия готова к этому". Мечта вернуть территории, потерянные в предыдущую войну, отодвинуть границы с Аракса обратно к Тереку, казалось, могла быть воплощена в реальность. Ведь мусульманское международное право основывалось на принципах, отличных от европейских. В Европе считали, что "договоры должны соблюдаться" (pacta sunt servanda). А на мусульманском Востоке были уверены, что "любой международный договор, заключённый с неверным государством, может быть нарушен владетелем мусульманского государства, если это нарушение приносит пользу этому государству", поскольку "клятва в отношении неверного не имеет обязательной силы для мусульманина".
Ни Меншиков, ни хрустальная кровать ещё не доехали до шаха, когда с рассветом 16 июля 1826 года конница эриванского хана напала на русские пограничные пикеты и началась последняя персидско-русская война. Через два дня Ермолов в Тифлисе уже знал, что персы идут по территории Армении, выжигают деревни, угоняют пленных, обезглавливают убитых и раненых. Впервые за историю русских войн на Кавказе был окружён и истреблён целый русский батальон почти в тысячу штыков; захваченных в плен раздели донага и в таком виде пригнали в ставку наследного принца Аббас-Мирзы. По ночам от биваков шестидесятитысячной персидской армии в небе полыхало огромное зарево.
Для Николая известия с Кавказа стали неприятным "подарком" в самый канун коронации. Ермолов писал, что "защитить столь обширные границы, не рассеивая войск и не подвергая их опасности, особенно при недостатке их, решительно невозможно", что он вынужден "ожидать урон или на время оставить которую-нибудь из провинций".
"Неужели я так несчастлив, - восклицал император, - что едва я только коронуюсь, и даже персияне уже взяли несколько наших провинций! Неужели в России нет людей, которые бы могли сохранить её достоинство? Около меня сорок генералов, и покажи мне хоть одного… на кого я мог бы вполне положиться".
Николай стремился как можно скорее "наказать персиян в собственной их земле за наглое нарушение мира", а кавказский наместник сообщал о необходимости отступать, оставляя пограничные территории, просил могучих подкреплений: пехоту, казаков. Император негодовал и писал Ермолову: "…усматривая из последнего донесения вашего намерение ограничиться оборонительными действиями до прибытия… подкреплений, я на сие согласиться не могу и повелеваю вам действовать по собрании возможно большего числа войск непременно наступательно, сообразно обстоятельствам и по усмотрению вашему, против разделённых сил неприятельских. Уверен, что вы истребите их по частям и заставите их почитать славу Российского войска и святость границ наших". Неудовлетворённый письменными внушениями, Николай отправил на Кавказ своего самого доверенного генерала - отца-командира Ивана Фёдоровича Паскевича: "Этого я уважаю, как только сын может уважать отца".
В результате на Кавказе сложилось двоевластие: формально старший Ермолов оказался в сильной зависимости от как бы инспектирующего его Паскевича. Посланник Николая совершенно не принимал "ермоловский дух" кавказской армии, сообщая в Петербург обо всех замеченных - реальных и мнимых - недостатках в устройстве и управлении. Однако дела стали постепенно выправляться.
Уже через месяц Николай поздравлял "отца-командира" с первой значительной победой под Елизаветполем - первой в его царствование! "Приемлю оную, - писал он на Кавказ в дружеском письме, - как знак видимой благодати Божией на нас. Мне душевно приятно, любезный мой Иван Фёдорович, старый мой командир, что предсказание моё при прощании сбылось, не менее того я уверен, что если бы не ваше старание и умение, таких последствий не было бы". Победа эта была предопределена предыдущей деятельностью Ермолова, - но для Николая военные успехи оказались связаны со столь почитаемым "отцом-командиром".
Зима прервала активные боевые действия, но нешуточные баталии разгорелись вокруг Ермолова и ермоловской системы управления и командования. Противников "проконсула Кавказа" в окружении императора оказалось заметно больше, чем сторонников. Одним из наиболее последовательных был начальник Главного штаба Иван Иванович Дибич. И именно Дибича, к тому же "уполномачивая его на все меры", послал Николай на Кавказ, чтобы "разобраться" в сути интриги и получить "самые подробные и вернейшие сведения о положении дел". Дибич исправно доносил, что Паскевич и Ермолов жалуются друг на друга и вместе служить не хотят и не могут. В конце концов именно под влиянием Дибича и его союзников (например, служившего на Кавказе генерала Константина Бенкендорфа, младшего брата начальника Третьего отделения С.Е. И.В. К.) император принял решение.
"Я не вижу другой возможности, - написал император Дибичу 12 марта 1827 года, - как уполномочить Вас уволить Ермолова. Заменить его я назначаю Паскевича, ибо не вижу из Ваших рапортов, чтобы он нарушил долг самой строгой дисциплины. Отозвание в подобном случае обесчестит Паскевича, что противно моей совести". Через две с небольшим недели письмо Николая достигло Тифлиса - и 28 марта Ермолов был официально отставлен с поста главноуправляющего Кавказским краем. Следом за Ермоловым были смещены со своих постов "ермоловцы" - на Кавказе, как и в Петербурге, произошла смена команды. Затем Паскевич с ермоловскими войсками и ермоловскими приготовлениями к новой кампании осуществил ермоловский план - и пожал лавры победителя в персидской войне.
И всё царство Митридата
До подошвы Арарата
Взял наш северный Аякс.
Русской гранью стал Аракc…
( В.Л. Жуковский "Бородинская годовщина", 1839)
В ночь с 9 на 10 февраля 1828 года (персы настояли на полуночи, поскольку её рекомендовал придворный астролог) в местечке Туркманчай, что близ Тебриза, был подписан мирный договор с Персией. Курьером в Петербург был направлен один из наиболее деятельных подчинённых Паскевича - Александр Сергеевич Грибоедов.
Пятнадцатого марта Пётр Андреевич Вяземский писал жене из Петербурга: "Вчера гром пушек возвестил нам приезд Грибоедова, вестника мира с Персиею, вследствие коего приобретаем мы несколько десятков миллионов рублей и область Армянскую до Аракса. Приезд его был давно обещаем и очень ожидаем, так что государь собирался даже послать к нему навстречу, чтобы проведать, что случилось с курьером: мир был подписан 10-го февраля, следовательно, ехал он нескоро… Здесь говорят о значительном награждении героям персидским. Паскевичу миллион рублей, Обрескову, дипломатическому представителю, триста тысяч, генералам по сту тысяч. После этого я согласился бы Паскевичем быть".
Продолжение - в письме от 19 марта: "Паскевич - граф Ериванский, и дано ему миллион рублей. Обрескову - аннинская лента, невесте его - 390 тысяч рублей, которые принесли ей третьего дня в узле. Архарова, старушка, думала, что 30 тысяч, и тут ей от радости сделалось дурно; узнав истину, она помножила и обморок свой на десять. Грибоедову - чин статского советника, Анну с бриллиантами на шею и четыре тысячи червонцев. Всей армии, действующей или действовавшей против персиян, денежные награждения. В публике Паскевич затмил славу Суворова, Наполеона! О Ермолове, разумеется, говорят не иначе как с жалостью, а самые смелые с каким-то удивлением".