Сильная придворная партия (братья Александр и Семен Воронцовы, Петр Завадовский и на первых порах Александр Безбородко) добивалась поручения главного командования герою прошедшей войны - фельдмаршалу Румянцеву. Приезд Потемкина в Петербург, какими бы причинами он ни был вызван, мог серьезно подорвать его авторитет. Уверенная в силе духа светлейшего князя, Екатерина, казалось бы, пошла ему навстречу - подписала два рескрипта: Потемкину (о разрешении временно сдать командование) и Румянцеву (о принятии его на себя), - но послала оба Григорию Александровичу. И не ошиблась. Курьер с рескриптами еще скакал на юг, когда Потемкин узнал, что флот начал собираться в севастопольской гавани. Эта новость пришла 26 сентября, сразу после отправки им просьбы о сдаче командования.
Корабли получили сильные повреждения, но были на плаву. Уцелел и золотой фонд молодого флота - обученные экипажи. Потемкин остался на посту. Душевный кризис, который любят расписывать критики князя, длился всего пять-шесть дней. Но даже в это тяжелое для него время Григорий Александрович ни на мгновение не оставлял руководства войсками. Так, получив рапорт Суворова от 27 сентября, в котором сообщалось о намерении отпустить Санкт-Петербургский драгунский полк на зимние квартиры, потому что наступивший период штормов не позволит неприятелю высадить десант под Кинбурном, Потемкин наложил резолюцию: "Чтобы обождал отправлением полков конных, по крайней мере, до половины месяца".
Главнокомандующий оказался прав. 30 сентября турецкие корабли подвергли Кинбурнскую крепость жестокой бомбардировке, а 1 октября на оконечности косы стал высаживаться десант.
Давно приучивший себя вставать с первыми петухами, Суворов на рассвете 2 октября диктует рапорт о первой большой победе начавшейся войны: "Турки на Кинбурнской косе, приближась от крепости на версту. Мы им дали баталию! Она была кровопролитна, дрались мы чрез пятнадцать сделанных ими перекопов, рукопашный бой обновлялся три раза. Действие началось в 3 часа пополудни и продолжалось почти до полуночи беспрестанно, доколе мы их потоптали за их эстакад на черте мыса в воду и потом возвратились к Кинбурну с полною победою…" Кратко сообщив о потерях своих войск и отметив заслуги двух офицеров, Александр Васильевич прерывает диктовку: "Подробнее Вашей Светлости я впредь донесу, а теперь я нечто слаб, Светлейший Князь".
На следующий день, получив ответ главнокомандующего, Суворов собственноручно пишет ему:
"Батюшка Князь Григорий Александрович! Простите мне в штиле, право, силы нет, ходил на батарею и озяб. Милостивое Ваше письмо получил. Ей-ей всякий день один раз к Вашей Светлости курьера посылал.
Флот наш, Светлейший Князь, из Глубокой вдалеке уже здесь виден. О! коли б он, как баталия была, в ту же ночь показался, дешева б была разделка. Кроме малого числа, все их морские солдаты были на косе против нас… Какие ж молодцы, Светлейший Князь, с такими я еще не дирался; летят больше на холодное ружье. Нас особливо жестоко и почти на полувыстреле бомбами, ядрами, а паче картечами били. Мне лицо всё засыпало песком и под сердцем рана картечная ж… У нас урон по пропорции мал, лишь для нас велик: много умирает от тяжелых ран… Но, Милостивый Государь, ежели бы не ударили на ад, клянусь Богом! Ад бы нас здесь поглотил…
Реляция тихо поспевает; не оставьте, батюшка, по ней рекомендованных, а грешников простите. Я иногда забываюсь. Присылаю Вашей Светлости двенадцатое знамя".
В официальном рапорте от того же числа Суворов оправдывается: "Реляция, Светлейший Князь, сегодня не поспеет, и сего дня мы отправляем благодарственный молебен Всемогущему Богу за дарованную им нам победу!" Реляция была закончена 4 октября. Как уже говорилось, сам Александр Васильевич, подобно другим командующим крупными соединениями, никогда не писал официальных реляций о своих победах, предпочитая диктовать их адъютантам. Замечательно его признание, сделанное правителю канцелярии Потемкина Попову в письме от 11 октября: "Пришлите, братец Василий Степанович! какого к нам беллетриста для сочинения журнала. Это идет к славе России! Иван Григорьевич [Рек] древнее меня, я ж, право, слаб… Притом, Милостивый Государь мой, Вы знаете, каково писать про себя. Про меня в журналах неправедно писывали, и то давно отбило у меня вкус к журналам. Лутчий здесь Репнинский, да и тому не написать; Кутузову - отлучитца нельзя".
В этих строках страстная натура великого воина как на ладони. Он никогда не забывал, как официальным описанием у него была украдена победа при Козлудже, поставившая точку в предыдущей войне с Турцией. И вот новая война с тем же противником и первая большая победа. Писать о ней необходимо - "идет к славе России". Из всех подчиненных это мог бы хорошо сделать только Михаил Илларионович Кутузов, да он со своими бугскими егерями охраняет важный участок границы. Раз так, то пусть пишет "беллетрист", каких много в штабах.
Александр Васильевич прибеднялся - он прекрасно владел пером, но считал, что самому писать о своих подвигах не по-христиански.
Сражение запечатлелось в его памяти. Полководец не раз будет мысленно возвращаться к нему. Так, 20 декабря 1787 года он пишет двенадцатилетней дочери: "Любезная Наташа! Ты меня порадовала письмом… Больше порадуешь, как на тебя наденут белое платье, и того больше, как будем жить вместе… У нас все были драки сильнее, нежели вы деретесь за волосы, а как вправду потанцовали, то я с балету вышел - в боку пушечная картечь, в левой руке от пули дырочка, да подо мною лошади мордочку отстрелили: насилу часов чрез восемь отпустили с театру в камеру…"
А четыре месяца спустя после сражения, 1 февраля 1788 года, Александр Васильевич подробно и красочно рассказал о нем старому боевому товарищу Петру Абрамовичу Текелли-Поповичу.
С австрийским сербом Текелли, перешедшим на русскую службу еще в 1747 году, они познакомились на прусской войне. Служба свела их вместе в 1773 году в армии Румянцева на Дунае. В один день оба были пожалованы в полные генералы. В октябре 1787-го Текелли, командовавший войсками на Кубани и Северном Кавказе, совершил успешный поход против горцев. Сторонники Турции во главе с Шейхмансуром надолго затихли. Петр Абрамович по представлению Потемкина был награжден орденом Святого Владимира 1-й степени.
Рассказ о Кинбурнском сражении в письме к Текелли несравненно ярче, живее и картиннее, чем официальная реляция:
"Высокопревосходительный брат!
Желаю Вас потешить некоторым кратким описанием нашей здешней прошлой Кинбурнской баталии. Накануне Покрова с полден неверные с их флота бомбардировали нас жесточае прежнего, до темноты ночи. С рассвета, на праздник за полдни, несказанно того жесточае били солдат, рвали палатки и разбивали стены и жилье. Я не отвечал ни одним выстрелом. Мы были спокойно в литургии: дал я им выгружаться без малейшего препятства. Они сильно обрылись. После полден варвары зделали умовение и отправляли их молитву пред нашими очами. Часа три пополудни они шли, от замка в версте, на слабое его место от Черного моря. Очаковская хоронга и передовые под закрытым тамо берегом приступили уже шагов на 200. Тогда дан сигнал баталии! С лежащих на косе полигонов залпом из всех пушек, пехота выступила быстро из ворот, казаки из-за крепости. Басурман сильно поразили штыками и копьями кололи их до их ложементов. Тут они храбро сразились. При жестокой пальбе нам надлежало брать их один за другим и идти чрез рвы, валы и рогатки чем далее, тем теснее. Неверные их с великою храбростию защищали. Отличный Орловский полк весьма оредел. Вторая линия вступила в бой сквозь первую линию".
Хотя отборному пятитысячному десанту противника Суворов мог противопоставить лишь около двух тысяч пехоты и конницы, он был уверен в превосходстве своих войск и твердо руководил боем. Но массированный артиллерийский огонь с турецких судов оказался столь губительным, что необстрелянные солдаты его отряда не выдерживали и отступали. Суворов продолжает рассказ:
"Уже мои осилили половину ложементов - и ослабли. Пальба с обеих сторон была смешана с холодным ружьем. Я велел ударить двум легкоконным эскадронам. Турки бросились на саблях, они сломили и нас всех опрокинули, отобрали от нас свои ложементы назад. Я остался в передних рядах. Лошадь моя уведена; я начал уставать; два варвара на збойных (пойманных. - В. Л.) лошадях - прямо на меня. Сколоты казаками; ни единого человека при себе не имел. Мушкетер Ярославского полку Новиков возле меня теряет свою голову; я ему вскричал; он пропорол турчина штыком, его товарища - застрелил, бросился один на тридцать человек. Все побежали, и наши исправились, вступили и паки в бой".
На самом деле спасителем Суворова оказался гренадер Шлиссельбургского пехотного полка Степан Новиков. Главнокомандующий Потемкин вызвал героя к себе в ставку и лично наградил серебряной медалью на георгиевской ленте с надписью "Кинбурн". В замечательной суворовской солдатской памятке "Наука побеждать" подвиг Степана Новикова, правда без упоминания имени, приводится как пример мастерского владения штыком. Новиков дослужился до прапорщика и в начале 1812 года хлопотал перед московским начальством о пенсии.
Поле сражения под Кинбурном несколько раз переходило из рук в руки. Бросив в бой свой последний резерв пехоты и подошедшие два кавалерийских полка, Суворов решил исход сражения. Спастись удалось менее чем десятой части десанта. Полководец пишет:
"Мы побежали на них и одержали несколько ложементов. Но в сих двух сражениях лутчий штаб-офицер убит; кроме подполковника Маркова, протчие все переранены. Г[енерал]-М[айор] Рек ранен. С их флота они стреляли на нас из пятисот пушек бомбами, ядрами и каркасами, а особливо картечами пробивали наши крылья насквозь, полувыстрелом; пехота наша уже выстрелила все ящики. Их пули были больше двойные. Тако возле меня прострелена шея Манееву, из моих штабных. Я получил картечу в бок, потерял дух и был от смерти полногтя. Головы наши летали. Пехота отступила в крепость; мы потеряли пушки; они их, при моих глазах, отвозили. Бог дал мне крепость, я не сомневался, при одной пушке на толпу ударил казак Турченков [и] его товарищ Рекунов - в дротики. Я вскричал; их передних казаки заворотили. Солнце было низко. Из замка прибыло ко мне 400 наихрабрейшей пехоты; вдоль лимана приспевшая легкоконная бригада вломилась в их средину; пехота справа, казаки слева, от Черного моря, - сжали варваров. Смерть летала над главами поганых!Больше версты побоище было тесно и длинно; мы их сперли к водам. Они, как тигры, бросались на нас и наших коней, на саблях, и многих переранили. Отчаяние их продолжалось близ часу. Уже бусурман знатная часть была в воде. Мы передовых ко оной стеснили. Им оставалось места меньше ½ версты; опять они в рубку, и то было их последнее стремление. Прострелена моя рука. Я истекаю кровью. Есаул Кутейников мне перевязал рану своим галстуком с шеи. Я омыл на месте рану в Черном море. Эстакад их в воде нашему войску показался городком. Осталось нашим только достреливать варваров вконец. Едва мы не все наши пули разстреляли, картузов осталось только три. Близ полуночи я кончил истребление. Вы спросите меня, почтенный Герой! чего ради я их всех не докончил? - Судите мою усталь, мои раны. Остерегался я, чтоб в обморок не впасть. Божиею милостию довольным быть надлежало. Не было у меня товарищей, возвратился я в замок. Прибыл Генерал-Маиор Исленьев с пятью эс[кадронами] драгун. В руке рана суха; я держал узду правою рукою. Имел большой голод, как кому бывает перед смертию, и помалу к еде потерял позыв. Безпамятство наступило и, хотя был на ногах, оно продолжалось больше месяца. Реляции не мог полной написать и поныне многое не помню. Нашего общего благодетеля, Князь Григорья Александровича скоро увидел я здесь живо с радостными слезами… Вы спросите меня о нашем уроне? Правда, сперва с легко ранеными был он к тысяче; ныне осталось к излечению человек 30-ть. Сколько увечных, избитых и умерших от ран? Всего, милостию Божиею, только около 250, в том числе майоры Булгаков и Вилимсон, один офицер. Кавалерами: подполковник Марков, полковник Орлов, подполковник Исаев; из капитанов в секунд-майоры и кавалеры - ротмистр Шуханов [и] Калантаев. 6-й крест оставлен лейтенанту Ломбарду, что в полону, - ежели жив. В пехоту и конницу и казакам по 6 медалей - как Кагульские - храбрейшим, коих избирали в корпусах все между собою, но притом Высочайшия Георгия ленты. Князь Григорий Александрович пожаловал мужественнейшим по 5 рублей, вторым - по 2 р[убля], драгунам, кои, за сильным маршем, поспели при конце сражения, - 1 рублю. Сверх того свыше: рядовым по 1-му, унтер-офицерам - по 2-а. Отличившимся произвождение было чрезвычайное; Г[енерал]-М[айору] Реку из 4-го в 3-й класс и 4000 денег".
Первого октября 1907 года, в 120-ю годовщину Кинбурнского сражения, был торжественно открыт памятник Суворову. Одесский скульптор Б.А. Эдуарде изобразил полководца в полный рост. Левой рукой он зажимает полученную под сердцем рану, правой указывает на неприятеля. Вся фигура дышит неукротимой энергией и мужеством. Памятник задумывался для Кинбурна, где ранее стоял бронзовый бюст Суворова, похищенный англичанами во время Крымской войны. Но Кинбурнская крепость уже утратила свое значение и не восстанавливалась, а сама коса представляла собой пустынное место. Поэтому памятник, посвященный знаменитой победе Суворова, было решено установить в Очакове.
Кинбурнская победа досталась нелегко. По горячим следам тяжело раненный Александр Васильевич высказал Потемкину горькую правду: турецкие суда почти безнаказанно расстреливали его солдат. Лиманская эскадра контр-адмирала Мордвинова ничего не сделала. Исключение составил мичман Джулиано Ломбард, мальтиец на русской службе. Героические действия его галеры "Десна" (командир был произведен Потемкиным в лейтенанты), а также точные выстрелы суворовских артиллеристов заставили турецкий флот отойти. Но главным фактором победы стала стремительная атака подошедшего резерва. Великодушный победитель просил главнокомандующего простить "грешников".
Только 4 октября Мордвинов с большим опозданием попытался напасть на турецкий флот, однако противник, укрывшись под стенами Очакова, не понес потерь. Зато плавучая батарея капитан-лейтенанта Веревкина ветром и течением была унесена в море и выброшена на турецкий берег. Среди попавших в плен моряков оказался храбрец Ломбард, напросившийся идти волонтером.
Потемкин сразу оценил выдающуюся роль Суворова в кинбурнской победе. В личном письме победителю от 5 октября он отметил: "Александр Васильевич! Из полторы тысячи один человек только порядочным образом удовлетворил своей должности". Эту же оценку главнокомандующий подтвердил в ордере от 22 октября:
"Ваше Превосходительство совершенным поражением и истреблением турков, дерзнувших на Кинбурн, умножа заслуги ваши пред Монархинею и Отечеством, подтвердили справедливость тех заключений, которые всегда имела Россия о военных Ваших достоинствах.
Ваше бдение и неустрашимость, споспешествуемые храбростию сотрудников ваших, доставили нам сию сколь славную, столь и неприятелю чувствительную победу.
Признавая труды ваши, опасности и важность зделанного туркам удара, чрез сие изъявляю Вам мою искреннюю благодарность и поручаю засвидетельствовать оную также и всему войску, участвовавшему в сем деле".
В письме к Текелли победитель скромно умолчал о полученной им награде. На ней следует остановиться особо. Потемкин 6 октября донес императрице:
"Получа здесь 4-е число рапорт Александра Васильевича о сильном сражении под Кинбурном, не мог я тот час отправить к Вам, матушка Всемилостивейшая Государыня, курьера, ибо донесение его было столь кратко, что я никаких обстоятельств дознать не мог.
Вчерашнего же числа получил полную реляцию, которой по слабости после труда и ран прежде он написать не мог. Дело было столь жарко и отчаянно от турков произведено, что сему еще примеру не бывало. И естли б Бог не помог, полетел бы и Кинбурн, ведя за собою худые следствия.
Должно отдать справедливость усердию и храбрости Александра Васильевича. Он, будучи ранен, не отъехал до конца и тем спас всех. Пришло всё в конфузию и бежали разстроенные с места, неся на плечах турок. Кто же остановил? Гранодер Шлиссельбургского полку примером и поощрениями словесными. К нему пристали бегущие, и всё поворотилось. Сломили неприятеля, и конница ударила, отбили свои пушки и кололи без пощады даже так, что сам Генерал-Аншеф не мог уже упросить спасти ему хотя трех живых".
Получив это донесение, Екатерина призналась своему окружению: "Александр Васильевич поставил нас на колени, но жаль, что его, старика, ранили". Поздравляя Суворова с победой, императрица писала: "Чувствительны Нам раны Ваши. Мы Бога молим, да излечит наискорее сии уязвления, претерпенные при защите веры Православной и предел Империи, и возстановит оными болящего к обретению вящих успехов". Но в выборе награды победителю государыня заколебалась. "Ему же самому думаю дать деньги - тысяч десяток, либо вещь, буде ты чего лутче не придумаешь", - писала она Потемкину. В конце письма сделана приписка: "Пришло мне было на ум, не послать ли к Суворову ленту Андреевскую, но тут паки консидерация (условность) та, что старее его Князь Юрья Долгоруков, Каменский, Меллер и другие - не имеют. Егорья Большого [креста] - еще более консидерации меня удерживают послать. И так, никак не могу ни на что решиться, а пишу к тебе и прошу твоего дружеского совета, понеже ты еси воистину советодатель мой добросовестный". Условности старшинства, на которые часто сетовал Суворов, должны были учитываться и верховной властью.
Пересылая рескрипт государыни, Потемкин 2 ноября заверил Суворова в скором получении достойной награды: "Друг мой сердешный, Александр Васильевич. Я полагал сам к Вам быть с извещением о Милости Высочайшей, с какою принята была победа неприятеля под Кинбурном, но ожидание к себе Генерала Цесарского тому воспрепятствовало. Препровождаю теперь к Вам письмо Ея Величества, столь милостливыми выражениями наполненное, и при том [спешу] Вас уведомить, что вскоре получите знаки отличной Монаршей милости… Будьте уверены, что я поставляю себе достоинством отдавать Вам справедливость, и, конечно, не доведу Вас, чтоб сожалели быть под моим начальством".
Не избалованный признанием своих заслуг Суворов был потрясен. 5 ноября в порыве счастья из-под его пера рождаются строки: "Такого писания от Высочайшего Престола я никогда ни у кого не видывал. Судите ж, Светлейший Князь! мое простонравие; как же мне не утешаться милостьми Вашей Светлости! Ключ таинства моей души всегда будет в Ваших руках".
Светлейший князь сдержал слово. 1 ноября, подробно описав императрице сражение, он еще раз подчеркнул значение победы для хода войны и дал высшую оценку победителю:
"Кто, матушка, может иметь такую львиную храбрость. Генерал-Аншеф, получивший все отличности, какие заслужить можно, на шестидесятом году служит с такой горячностию, как двадцатипятилетний, которому еще надобно зделать свою репутацию…