Гюго решил выступить под своим именем и написал пьесу на другой сюжет: "Марион Делорм" (первоначальное заглавие - "Дуэль при кардинале Ришелье"). Действие в пьесе происходит во времена Людовика XIII. Это довольно банальная история о куртизанке, которой возвращает чистоту ее любовь к целомудренному и строгому юноше. Герой пьесы - сумрачный красавец Дидье, роковое существо для самого себя и для других, преследуем властью, что внушало сочувствие к нему со стороны автора, в душе которого запечатлелась драма Лагори. Принимаясь за пьесу, Гюго прочел много памфлетов, мемуаров, исторических материалов о времени Ришелье; в романе "Сен-Мар" Альфред де Виньи нарисовал романтический образ Ришелье - "человека в красной мантии"; Гюго верно уловил тон светского общества того времени; многие стихи были хороши. Словом, драма имела большие достоинства, отличалась твердой, четкой, "крепкой" композицией, как и все, что писал тогда Гюго.
Барон Тейлор (получивший дворянство в 1825 г.) попросил устроить чтение пьесы. Оно состоялось 10 июля 1829 года в "комнате с Золотой лилией" в присутствии всех друзей: Виньи, Дюма, Мюссе, Бальзака, Мериме, Сент-Бева, обоих Дешанов, Вильмена и художников, завсегдатаев дома. "Виктор Гюго читал сам, и читал хорошо… - вспоминает Тюркети. - Надо было видеть его бледное и прекрасное лицо, а главное, пристальный, несколько растерянный взгляд его глаз, порою сверкавших, как молнии… Пьеса оказалась интересная, в ней было чем восхищаться, но в те времена просто восхититься считалось недостаточным. Полагалось восторгаться, подскакивать в экстазе, трепетать, полагалось восклицать, как мольеровская Филамента: "Ах, не могу больше! Ах, млею! Умираю от удовольствия!" Словом, слышались нечленораздельные возгласы, более или менее громкий восторженный шепот. Такова картина в целом, подробности ее не менее забавны. Маленький Сент-Бев вертелся вокруг рослого Виктора. Знаменитый Александр Дюма, еще не состоявший в раскольниках, с беспредельным восторгом размахивал своими большущими руками. Помнится, что после чтения он даже схватил поэта и поднял его с геркулесовой силой. "Мы вознесем вас к славе!" - провозгласил он… Что касается Эмиля Дешана, он рукоплескал еще раньше, чем успевал услышать; щеголеватый, как всегда, он посматривал украдкой на присутствующих дам. Подали прохладительные напитки; мне запомнилось, как огромный Дюма с аппетитом поедал пирожные и бормотал с полным ртом: "Восхитительно! Восхитительно!" Забавная комедия, последовавшая за мрачной драмой, кончилась лишь в два часа ночи…"
Четырнадцатого июля Комеди-Франсез приняла пьесу без голосования. Через три дня де Виньи прочел своего "Венецианского мавра" перед теми же литераторами и перед большим числом светских людей. "Слуга все докладывал, - говорит Тюркети, - о графах да о баронах". У Гюго атмосфера была романтическая и семейная, у Виньи - романтическая и геральдическая.
Виньи - Сент-Беву, 14 июля 1829 года:
"В пятницу, 17 июля, ровно в половине восьмого вечера, "Венецианский мавр" воспрянет к жизни и умрет на ваших глазах, друг мой. Если вы хотите пригласить на этот мрачный пир тень Жозефа Делорма, место ему оставлено, так же как и для Банко…"
Пьесу приняли столь же горячо, как и "Марион Делорм".
Всемогущая в те времена цензура разрешила "Мавра" к постановке, а "Марион" запретила. Министр виконт де Мартиньяк одобрил запрещение: он счел угрозой для монархии образ Людовика XIII, выведенный в драме. Виктор Гюго, полагая, что он не погрешил против истории, апеллировал по этому поводу к самому королю Карлу Х и тотчас получил аудиенцию в замке Сен-Клу. В "Ревю де Пари", в статье, подписанной Луи Вероном, редактором журнала, сообщалось об этой встрече, в которой король выразил благосклонность к поэту, а тот говорил откровенно и почтительно; на самом же деле статью написал Сент-Бев, и она была подсказана Виктором Гюго. Он описывал, как напомнил королю, что теперь многое изменилось со времен "Женитьбы Фигаро". При абсолютной монархии оппозиция, вынужденная молчать, пыталась заявить о себе в театре; при конституционном режиме, имеющем Хартию, пресса становится предохранительным клапаном. Король обещал, что он сам прочтет четвертый, "опасный" акт. Он действительно прочел этот акт и подтвердил запрещение. Но поскольку Гюго как писатель был другом королевского престола, его пожелали успокоить монаршими милостями и предложили ему новое пособие - в две тысячи франков ежегодно. Гюго отказался в письме, полном достоинства.
Виктор Гюго - графу де ла Бурдонне, министру внутренних дел, 14 августа 1829 года:
"Соблаговолите, сударь, передать королю, что я умоляю его позволить мне остаться в том же положении, в каком застают меня его новые благодеяния. Как бы там ни было, мне вовсе не надо еще раз заверять вас, что ничего враждебного от меня не может исходить. Королю следует ждать от Виктора Гюго только доказательств верности, лояльности и преданности…"
И тотчас же, с поразительной своей работоспособностью, граничившей почти с чудом, он принялся за другую драму - "Эрнани". Имя героя - Эрнани - взято из названия пограничного испанского городка, через который Гюго проезжал в 1811 году; по сюжету пьеса напоминала "Марион Делорм". Эпиграф состоял из немногих слов: "Tres para una" - "Трое мужчин на одну женщину"; один из них, молодой, пламенный и, как полагается, преследуемый властями человек, - Эрнани (подобие Дидье), второй - безжалостный старик Руи Гомес де Сильва, третий - император и король Карл V. Какими источниками пользовался автор, неизвестно. Несомненно, он обращался к "Романсеро", к Корнелю и к испанским трагедиям; развивая любовную тему, он, вероятно почерпнул кое-что из своих писем к невесте. В "Эрнани" отражена и опоэтизирована драма, пережитая им самим вместе с Аделью. Борьба двух юных влюбленных против роковой судьбы вызвала воспоминания о его собственном прошлом. Дядюшка Асселин, этот буржуа и деспот, некое подобие Карла V, своей фамильярностью с хорошенькой племянницей не раз вызывал у Виктора Гюго взрывы бурной ревности. Предложение умереть после единственной ночи любви сделал в юные годы своей невесте и сам Гюго. Избранная Гюго обстановка позволила ему выразить свою любовь к Испании. "Эрнани" нередко сравнивают с корнелевским "Сидом". Сравнение справедливое. Условности различны, но в обеих пьесах та же атмосфера героизма. Правда, у Гюго больше напыщенности, он "злоупотребляет зооморфическими метафорами" - лев, орел, тигр, голубка.
Пьеса была написана с невероятной быстротой. Начал ее Гюго 29 августа, закончил 25 сентября, прочел друзьям 30 сентября, а в Комеди-Франсез - 5 октября, и она была принята там без голосования. Цензура было воспротивилась, но все же дала разрешение, и прошел слух, что, желая вознаградить Гюго за обиду, нанесенную "Марион Делорм", театр поставит "Эрнани" раньше "Венецианского мавра". Альфред де Виньи вознегодовал. В кружке романтиков уже говорили о его ссоре с Гюго. Но Гюго напечатал в "Глобусе" письмо, исполненное чисто кастильского благородства: "Я прекрасно понял бы, если бы всегда, независимо от даты принятия пьесы театром, "Отелло" ставили раньше "Эрнани", но "Эрнани" раньше "Отелло"? Нет, никогда!.."
Что же произошло? Вероятно, актеры Комеди-Франсез, обиженные тем, что Виньи надменно третировал их на репетициях, сами предложили Гюго поставить "Эрнани" не в очередь. Но он знал, что его подстерегают, завидуют ему. Он написал Сент-Беву: "Надо мной собрались черные тучи, вот-вот разразится ужасная гроза. Ненависть всей этой низкопробной журналистики так велика, что там уже не числят за мной никаких заслуг…" Действительно, "в разбойничьем вертепе газет" Жанен и Латуш уже точили оружие, которое должно было послужить и против "Отелло", и против "Эрнани". Этой общности Альфред де Виньи не желал признавать. Однако академик Вьенне одинаково порочил "двух этих молодых безумцев, которые своими дикими доктринами готовят для нас нелепую литературу". Гневливый классицист Вьенне приводил в качестве образца этого "авантюрного и разрушительного духа, все решительно ниспровергающего", три строки из "Венецианского мавра":
Сейчас… во вторник утром… иль к обеду…
Во вторник вечером иль утром в среду
Приди ко мне, иль я к тебе приеду…
Трагедия "Отелло" была поставлена первой, но великой битве предстояло произойти на представлении "Эрнани".
3. Et ne nos inducas… - и не введи нас…
Терзали душу тернии желанья…
Сент-Бев
Весь 1829 год Гюго работал с утра до вечера, а иногда с вечера до утра, - то он писал, то должен был бежать в театр или к издателям, то обстоятельно изучал старый Париж вокруг Собора Парижской Богоматери или складывал стихи, прохаживаясь по аллеям Люксембургского сада. Меж тем у Сент-Бева уже создалась сладостная привычка приходить ежедневно, а то и два раза в день на улицу Нотр-Дам-де-Шан. Теперь он заставал дома лишь одну госпожу Гюго. Обычно она сидела в саду возле деревенского мостика, а рядом, на лужайке, резвились дети. В начале дружбы двух писателей Адель не играла заметной роли. Новое материнство и кормление грудью маленького Франсуа-Виктора привели ее, как и многих женщин, находящихся в таком физиологическом состоянии, к какой-то мечтательности. Сент-Бев долго держался "самого неопределенного мнения" о госпоже Гюго, но выказывал ей "изысканное почтение". Беседуя с нею наедине, он заметил, что вдали от своего знаменитого супруга она понемногу переходит к душевным излияниям. У Сент-Бева, любившего жить на краю чужого гнезда, была природная склонность к роли духовника. "Он рожден был для того, чтобы носить сутану, - говорит Теодор Пави, - и я помню, как он сказал однажды: "В другое время я был бы монахом и очень хотел бы стать кардиналом…"" Но этот аббат колебался между строгим монастырем траппистов и Телемской обителью. Впрочем, никто лучше самого Сент-Бева в романе "Сладострастие" не проанализировал эту сторону его психологии:
‹‹Я любил узнавать интимные привычки, обычаи в семье, мелочи домашнего уклада; знакомство с жизнью каждого нового дома, в который я попадал, всегда было для меня приятным открытием; уже на пороге дома я испытывал некий толчок, мгновенно улавливал обстановку, с увлечением определял малейшие оттенки взаимоотношения людей. Но вместо того, чтобы направить по прямому пути свой природный дар и вовремя поставить для него цель, я пустил его по кривым тропинкам, изощрил его, но обратил в пустое или даже пагубное искусство и добрую часть своих дней и ночей проводил в том, что, крадучись, как вор, заглядывал в чужие сады и пытался попасть в гинекеи…
О, эти летние медлительные дни,
Как нескончаемы и как грустны они!
Вот полдень, - глыбою навис он надо мною,
И выдан головой я солнцу, пыли, зною.
Как жду я вечера! И вот уж к трем часам,
Чуть-чуть придя в себя, я отправляюсь к вам.
Супруга вашего нет дома; на лужайке
Резвится детвора, - и я иду к хозяйке.
Прекрасны, как всегда, вы в кресле, и кивком
Вы мне велите сесть; мы наконец вдвоем.
И льется разговор привольный и неспешный.
С вниманьем слушая рассказ мой безутешный
О горькой юности, прошедшей как во сне,
Доверьем платите вы за доверье мне…
Мы говорим о вас и о блаженной доле,
Что вам назначена была по высшей воле:
О малышах, чей смех ваш оглашает дом,
О муже, славою венчанном, обо всем,
Что счастьем вашу жизнь наполнило до края;
Однако же, дары судьбы перечисляя,
Вы завершаете с уныньем свой рассказ,
И скорбь туманит взор прекрасных черных глаз:
"Увы! Сколь взыскана я счастьем! Но не скрою,
Не знаю почему, является порою
Внезапная тоска! И чем вокруг меня
Щедрей сияние безоблачного дня,
Чем беззаботнее живется мне на свете,
Чем ласковее муж, чем веселее дети,
Чем ветерок нежней, чем слаще запах роз,
Тем горше рвется грудь от подступивших слез!"››
Почему же она плакала? Потому что все женщины любят поплакать; потому что приятно бывает, когда тебя жалеют; потому что брак с гениальным человеком иногда был для нее тягостным; потому что ее знаменитый супруг был могучим и ненасытным любовником; потому что она уже родила четверых детей, и она боялась иметь еще новых детей; потому что она чувствовала себя угнетенной. Сент-Бев не позволял себе ни одного неосторожного слова, всячески восхвалял Гюго и вместе с тем говорил о своем единении с прекрасной собеседницей, ибо их сближает "братство скорбящих душ", и предоставлял ей право потихоньку "привести его к Господу Богу".
Позднее он писал Гортензии Алар: "В свое время я немножко интересовался христианской мифологией; все это улетучилось. Она была для меня чем-то вроде лебедя Леды - способом приблизиться к красавице и предаться с нею нежной любви…"
В 1829 году Сент-Бев был еще далек от такого цинизма. Какие-то нити еще связывали его с верованиями детских лет, и ему нравилось, что его "вновь обращает к Господу" женщина, красота которой его волновала. Они говорили о Боге, о бессмертии, Сент-Бев цитировал святого Августина и Жозефа Делорма: "Я очень хотел бы верить, Господи, я хочу; почему же я не могу?" Адель Гюго гордилась тем, что с ней так серьезно говорит человек, которого в Сенакле считали очень умным. У нее были свои дарования: она талантливо рисовала, недурно писала, а в жизни с властным эгоистом порой бывала несправедливо унижена. Сент-Бев успокаивал ее уязвленную гордость. Время от времени эта добродетельная мать семейства почти бессознательно прибегала к легкому кокетству. Зимой, когда уже нельзя было посидеть в саду, она, случалось, принимала своего друга у себя в спальне. "Равнодушная к материальному миру", она забывала переодеться и оставалась в утреннем пеньюаре. Случалось также, что и по вечерам, когда Гюго не бывало дома, двое покинутых и одиноких сидели допоздна у погасшего камина. "О, эти минуты были самыми прекрасными, самыми светлыми в тогдашней моей жизни. По крайней мере за эти воспоминания мне не приходится краснеть…"
А когда Сент-Бев путешествовал, он писал письма Виктору Гюго и наслаждался тогда счастьем, хорошо известным каждому влюбленному, удовольствием послать через мужа весточку о себе его жене; "Все это относится к вам, дорогой Виктор, и к вашей супруге, которая неотделима от вас в моих мыслях; пожалуйста, передайте, что я о ней очень скучаю и что я напишу ей из Безансона…"
Сент-Бев - Адели Гюго, 16 октября 1829 года.
"Какая, право, сумасбродная мысль пришла мне расстаться без всякой цели с вашим гостеприимным домом, лишиться живительных, бодрящих бесед с Виктором и права посещать вашу семью два раза в день, причем один раз визит предназначался вам. Мне по-прежнему тоскливо, потому что в душе у меня пусто, у меня нет цели в жизни, нет стойкости, нет дела; жизнь моя открыта всем ветрам, и я, как ребенок, ищу вовне то, что может исходить лишь от меня самого; на свете есть только одно устойчивое, прочное - то, к чему я всегда стремлюсь в часы безумной тоски и неотвязных бредовых мыслей: это вы, это Виктор, ваша семья и ваш дом…"
Адель взялась написать ответ, так как у Гюго болели глаза, но он помог ей составить письмо. Он нисколько и не думал ревновать. Сент-Бев был его собственным другом и совсем не соблазнительным мужчиной. Сам Сент-Бев и Адель считали свои отношения вполне целомудренными, но, верно, уж все запутал дьявол в тот день, когда Адель постаралась, чтобы ее друг, придя в дом в три часа дня, увидел, как она причесывается:
Ты встала, волосы рассыпались волной.
"Останьтесь!" - молвил мне негромкий голос твой.
Под нежною рукой блаженно и лениво
Струились волосы, как под дождями нива,
Булатный гребня блеск, тяжелый черный шлем
Младой богинею из эллинских поэм
Ты предо мной была иль нежной Дездемоной,
Иль амазонкою… Тобою ослепленный,
Навек я был пленен…
Опасная игра, даже для порядочной женщины, и, пожалуй, особенно для порядочной. "Волнение передается, смятение чувств заразительно. Каждый ее жест, каждое слово кажется милостью. Приходит мысль, что ее волосы, небрежно уложенные на голове, сегодня-завтра разовьются при малейшем вздохе и волной упадут тебе на лицо; сладострастный аромат исходит от нее, как от цветущего деревца, источающего благоухание…"
Первого января 1830 года Сент-Бев пришел на улицу Нотр-Дам-де-Шан, принес игрушек в подарок детям и прочитал своим друзьям предисловие к сборнику "Утешения". Оно было адресовано Виктору Гюго и посвящено дружбе, являющейся союзом душ пред лицом Бога, ибо всякая иная дружба легковесна, обманчива и скоро иссякает. В этом послании к мужу многие фразы о чистых и благочестивых чувствах обращены были к жене. Два стихотворения, очень интимных по тону и довольно хороших, были посвящены Адели Гюго. Доверчивый человек не увидел в этом ничего опасного, а Сент-Бев искренне думал: ""Утешения" были временем моральной чистоты в моей жизни, шесть месяцев я вкушал небесное мимолетное блаженство…" Да, полгода длился этот красивый роман, который Сент-Бев считал столь невинным, что сам над собой умилялся. Ах, если бы рядом с ним с самой юности, как рядом с его другом, была белоснежная красавица, никто не видел бы, как он "без цели и без мысли, не оборачиваясь и головой поникнув, из дома утром выходил" и брел у самых стен, "влача постыдно свой погубленный талант". И никто б не видел, как вечерами он вместе с Мюссе шел в злачные места, в тщетных поисках забвения, пытаясь, и зачастую неудачно, показать себя развратником (он не был в этом большим докой). Нет, никакой ценой он не мог избавиться от чувства горечи и грусти.