Несмотря на поддержку избирателей улицы Пуатье, Гюго оставался представителем "отверженных". Веря лишь собственным глазам, он побывал в Сент-Антуанском предместье и в трущобах Лилля и сам увидел, что представляет собою нищета. Он пожелал не только сказать об этом, но и опровергнуть жестокие речи, которые он слышал. Какой поднялся тогда вопль негодования! Как? Член партии порядка осмелился утверждать: "Я выражаю мнение тех, кто считает, что нужду и лишения можно ликвидировать!" Более того, он предал огласке разговоры, которые велись тайно: "Речи, которые здесь произносят с трибуны, предназначаются для толпы, а закулисные сговоры предназначаются для голосования. Так вот, что касается меня, то я не желаю закулисных сговоров, когда дело идет о будущем моего народа и о законах моей страны. Я оглашаю с трибуны то, что высказывают тайком в кулуарах, я разоблачаю скрытые влияния. Это мой долг…" В зале зашумели, заволновались. Общеизвестно, что писатель всегда в какой-то степени опасен для общества, но ведь Гюго-то был допущен в святая святых. Как же он смеет выдавать семейные тайны!
"Нужно воспользоваться молчанием, к которому приведены анархические страсти, для того чтобы произнести слово в защиту народных интересов. (Волнение в зале…) Нужно воспользоваться исчезновением духа революции, чтобы оживить дух прогресса! Нужно воспользоваться спокойствием, чтобы восстановить мир, не только на улицах, но настоящий, окончательный мир, мир в сознании и в сердцах! Одним словом, необходимо, чтобы поражение демагогии стало победой народа".
Во время парламентских каникул в августе 1849 года в Париже был созван Конгресс мира. На нем были представлены основные государства Европы. Виктора Гюго избрали председателем. Некоторое время он питал надежду, что в борьбе на два фронта - против бессердечных людей и против санкюлотов ему окажет поддержку правительство. "Эвенман" высказала пожелание, чтобы была основана, помимо белой и красной, промежуточная - синяя партия, которую возглавит президент. Но никогда авторитет Гюго в палате не падал так низко, как в то время. Консерваторы прерывали его речи саркастическими возгласами и улюлюканьем; левые его не поддерживали, он оставался в одиночестве. Его пламенные речи не имели никакого значения. В Законодательном собрании имеет значение не то, что говорят, но почему это говорят. Виктор Гюго совершенно не знал правил парламентской стратегии. К тому же он заучивал свои речи, а не импровизировал их и потому не мог приноровиться к реакции аудитории. Предполагая, что в определенном месте его прервут, он ожидал этого момента, и, когда этого не происходило, он как бы терял равновесие и падал в пустоту. Луи-Наполеон был не из тех, кто согласится долго иметь соратником человека невлиятельного. Неминуемо должен был произойти разрыв, и он был резким.
Для того чтобы угодить большинству католической партии, президент организовал военную экспедицию в помощь папе, против Римской республики Мадзини. Генерал Удино захватил Рим и восстановил светскую власть папского престола. Луи-Наполеон, понимая, что воинствующий клерикализм "бургграфов" не пользуется популярностью, написал своему адъютанту Эдгару Нею письмо, которое было опубликовано: он выражал желание, чтобы в Италии была восстановлена свобода и объявлена всеобщая амнистия для итальянского народа. "Знамя Франции, - писала "Эвенман", - обеспечит процветание свободы в Италии". Пий IX, не оказав уважения своему заступнику, опубликовал буллу "Motu proprio" ("По собственному почину"), где он утверждал абсолютизм папской власти. Тьер посоветовал примириться с этой буллой и был поддержан большинством католической партии во главе с Монталамбером. Гюго, голосовавший против предложения Тьера, обедал 16 (или 17) октября в Елисейском дворце. Было условлено, что принц заменит свое письмо Эдгару Нею (противоречащее конституции, написанное слишком властным тоном) посланием премьер-министру Одилону Барро. Тот прочтет послание в Законодательном собрании, затем Гюго выступит в его поддержку. Принц предпочитал людей действия людям принципов, отдавал предпочтение политикам перед мыслителями, но в тот день у него не было выбора. Ни один из ораторов католической партии не согласился бы принять на себя эту опасную миссию. К несчастью, а может быть, к счастью для Гюго, президент перед заседанием Законодательного собрания договорился с Барро и Токвилем о компромиссе. Пусть Барро не зачитывает послание. Вопреки истине и правдоподобию он заявит, что письмо президента и папская булла - "Motu proprio", по существу, выражают одну и ту же мысль. На самом же деле они были прямо противоположны. Но недобросовестность не имеет границ, и сказать можно все что угодно.
Был ли Гюго предупрежден об изменении тактики? Может быть, он и знал об этом, но отказался подчиниться новому решению? Одилон Барро, который не любил его, мог ловко поставить ему ловушку. "Я не политик, - утверждал Гюго, - я просто свободный человек". Так или иначе, но речь он произнес неполитичную. Он защищал письмо Эдгару Нею, но признал его бестактным и непродуманным (это оскорбило президента). Кроме того, он сказал, что письмо и папская булла противоположны по содержанию, ибо у папы просили всеобщей амнистии, а он благословил "массовое изгнание" (это шокировало Одилона Барро); он посоветовал Ватикану понять свой народ и свою эпоху (слова эти вызвали злобный вой большинства). "Значит, вы разрешите сооружать виселицы в Риме под сенью трехцветного знамени?.. Невозможно допустить, чтобы Франция так обращалась со своим знаменем, чтобы она расточала свои деньги, деньги народа, терпящего лишения, чтобы она проливала кровь своих доблестных солдат и пошла бы на все эти жертвы впустую… Нет, я обмолвился, ради того, чтобы все это принесло нам позор…"
Речь была прекрасна, но никакая речь не может убедить Собрание, которое настроено определенным образом. Левая аплодировала: Гюго лил воду на ее мельницу. Монталамбер сказал, что эти аплодисменты были карой для Гюго. Последний ответил: "Ну что ж, я принимаю эту кару и горжусь ею. (Длительные аплодисменты на скамьях левой.) Было время - да позволит мне господин Монталамбер сказать это с чувством глубокой жалости к нему, когда он более достойным образом применял свое красноречие. Он защищал Польшу, как я теперь защищаю Италию. Тогда я был рядом с ним. Теперь он против меня. Это объясняется очень просто: он перешел на сторону угнетателей, а я остаюсь на стороне угнетенных…"
Разрыв с "бургграфами" стал, таким образом, окончательным. Незамедлительно наступил и разрыв с Елисейским дворцом. Луи-Наполеон, при своей склонности к двурушничеству, не мог одобрить прямолинейности. В последний момент он решил "занять умеренную позицию", а Виктор Гюго своей неистовостью разрушил его планы. У одного были аппетиты, у другого убеждения. Говорили, что поэт и президент обменялись резкими словами. "Эвенман" писала: "Интриги, которые плетут правые в Елисейском дворце в течение двух дней, увенчались успехом…" Другие утверждали, что Гюго потребовал себе пост министра и, не получив его, перешел в ряды оппозиции. "На это я могу ответить лишь одно: никогда в моих беседах с Луи Бонапартом или с теми, кто говорил от его имени, не возникал подобный вопрос. Пусть попробует кто-нибудь представить доказательство или хотя бы тень доказательства, что это неверно…" Но никто этого не сделал.
Двадцать пятого ноября 1849 года в "Эвенман" была напечатана следующая заметка: "С понедельника, с того дня, когда происходил обед у президента, то есть за три дня до дискуссии в Собрании, господин Виктор Гюго ни разу не был в Елисейском дворце и не вел никаких разговоров с президентом Республики…" С этого времени газета не переставала осуждать президента: "Разве господин Луи-Наполеон не замечает, что его советники - плохие советники, которые стремятся заглушить в нем все благородные порывы?" В этом изменении курса нет ничего предосудительного. Сохранять преданность вероломному правителю и по-прежнему оказывать ему поддержку, меж тем как он не оправдывает возлагавшихся на него надежд, - это означало бы изменить самому себе.
3. Политическая борьба и смятение чувств (1850–1851)
Гюго был одним из тех редкостных людей, которые всегда стремятся к свободе, как к источнику всякого блага.
Ален
Годы 1850 и 1851-й - для Гюго время острых политических схваток и душевных волнений. После разрыва с Елисейским дворцом он резко выделялся в Национальном собрании среди других политических деятелей. Левые рукоплескали ему за то, что в своих речах он блестяще защищал принципы свободы, но все же не признавали его по-настоящему своим соратником; депутаты правой его освистывали, выказывали ему презрение как перебежчику и возводили на него неслыханную клевету. На своем горьком опыте он убедился, как и Ламартин, что слава и популярность недолговечны в этом мире.
Январь 1850 года:
"Пять лет назад я был близок к тому, чтобы стать любимцем короля. Ныне я близок к тому, чтобы стать любимцем народа. Этого не будет, как не было и благосклонности короля, потому что придет время, когда резко проявится моя независимость и верность своим убеждениям, и я вызову гнев уличной толпы, как в прошлом вызывал недовольство в королевском дворце".
Луи-Наполеон с холодной расчетливостью осуществлял свой замысел. Его цель - захватить власть. Его тактика - стать главнокомандующим армии и главой полиции, то есть заменить "бургграфов" "мамелюками", всецело преданными его особе. Проводя эту операцию, он для успокоения большинства Собрания по видимости поддерживал их программу. "Необходимо, - сказал он Монталамберу, - осуществить Римскую экспедицию внутри страны". Иначе говоря, следует изгнать из школ учителей-республиканцев, как это было сделано в Риме. Луи-Наполеон бросил эту кость на съедение "бургграфам". Ведь, по существу, закон Фаллу устанавливал не свободу преподавания, а монопольное право клерикалов в деле школьного образования. Словом, союз Конгрегации с партией Золотой середины. Виктор Гюго в блестящей речи выступил против этого закона. Он внес ясный проект на всех ступенях бесплатное обучение, обязательное на первой ступени; "общение сердца народа с мозгом Франции", отделение церкви от государства в их обоюдных интересах.
Гюго не желал упразднять религиозное воспитание, скорее наоборот: "Уничтожить на земле нужду, побуждать всех людей обратить взоры к небесам". Но он признавал религию, а не клерикализм:
"О, я отнюдь не отождествляю вас, клерикальную партию, с церковью, так же как я не смешиваю омелу с дубом. Вы - паразиты церкви, вы - язва церкви… Вы не приверженцы, а схизматики религии, которую вы не понимаете. Вы режиссеры религиозного спектакля. Не впутывайте церковь в ваши дела, в ваши коварные происки, в ваши стратегические планы, в ваши доктрины, в ваши честолюбивые замыслы. Не называйте церковь своею матерью, превращая ее в свою служанку. Не истязайте церковь под предлогом приобщения ее к политике. А главное не отождествляйте ее с собой. Поступая так, вы наносите ей вред…".
В апреле 1850 года "мамелюки" Елисейского дворца предложили проект закона о ссылке за политические преступления и заключении в тюрьму по месту ссылки. Проект этот предварял собою составление будущих проскрипционных списков. Февральская революция отменила смертную казнь за политические преступления. Ее заменили медленной смертью.
"- Вот перед вами человек, - сказал Гюго, - осужденный особым судом… этот человек, этот осужденный, преступник - по мнению одних, герой - по мнению других, ибо в этом несчастье нашего времени… (Громкий ропот справа.)
- После того как правосудие сказало свое слово, - воскликнул председатель Законодательного собрания Дюпен-старший, - преступник становится преступником для всех, и героем его могут называть только сообщники! (Одобрительные возгласы правых.)
- Я позволю себе, - сказал Гюго, - напомнить господину председателю Дюпену следующее: правосудие объявило преступником маршала Нея, осужденного в тысяча восемьсот пятнадцатом году. В моих глазах он герой, а ведь я не его сообщник… (Продолжительные аплодисменты слева.)".
Реплика оказала воздействие. Председатель безмолвствовал. Гюго в тот день был олицетворением возмущенной человеческой совести.
"Я знаю, господа, что каждый раз, когда мы вкладываем в слово совесть тот значительный смысл, который, на наш взгляд, оно имеет, это, к несчастью для нас, вызывает улыбку у весьма крупных политических деятелей. На первых порах эти великие политики еще не считают нас неизлечимыми; мы внушаем им сострадание, они согласны врачевать недуг, которым мы поражены, - совесть - и елейно противопоставляют ему государственную необходимость. А вот если мы упорствуем - о, тогда они начинают гневаться, тогда они заявляют нам, что мы ничего не смыслим в делах, что у нас нет политического чутья, что мы люди несерьезные, и… как бы мне выразиться… впрочем, скажу! Они бросают нам в лицо бранное слово, самое что ни на есть оскорбительное, какое только могут найти: они называют нас поэтами…"
В 1848 году во Французской республике было введено всеобщее избирательное право; "бургграфы" сожалели о прежней системе ограниченных выборов. И вот принц-президент преподнес им в подарок избирательный закон, по которому одним взмахом, посредством различных цензов, в частности ценза оседлости, количество избирателей сокращалось на четыре миллиона человек за счет рабочих и представителей интеллигенции, а ответственность за эту реформу очень ловко возлагалась на комитет из семнадцати "бургграфов". Гюго, разумеется, выступил на защиту всеобщего избирательного права, считая его единственным "регулятором народной стихии", единственным способом формирования законной власти, оплотом против анархии, точкой опоры среди волнений и бурь. Он высмеял президента: экий Нума Помпилий, которому подают советы не одна, а семнадцать Эгерий. Ну хорошо, говорил он правым депутатам, вы избавитесь от четырех миллионов голосов, но "вам никуда не уйти от того, что время движется вперед, что наступил ваш последний час, что Земля вращается… Что ж, приносите народ в жертву! Нравится вам это или нет, но прошлое есть прошлое. Пытайтесь починить его расшатанные оси и ветхие колеса, запрягайте в него, если хотите, семнадцать государственных мужей. Тащите его сюда, и пусть сегодняшний день озарит его своим светом. И что же? Что окажется на поверку? Прошлое останется прошлым! Только еще яснее будет видна его ветхость, вот и все…".
Против нападок Гюго большинство Собрания избрало два способа защиты: его подвергали осмеянию и ему напоминали его прошлое. Монталамбер сказал, что Гюго поддерживал все партии, а затем от всех отрекался. Он отверг это обвинение и блестяще защищался. Но тем не менее его жизни угрожала опасность. В Собрании распространились зловещие слухи. Большинство депутатов желало спровоцировать, хотя бы с помощью полиции, мятеж, для того чтобы потопить его в крови.
Случайный выстрел мог сразить любого мешающего человека. Полковник Шаррас (либерал) сказал Гюго: "Остерегайтесь". Он ответил: "Ну вот еще! Да пусть они посмеют явиться ко мне, в моей келье одни только стихи да незавершенные строфы валяются повсюду, я лишь посмеюсь над ними". Ему дружески посоветовали не выступать по поводу избирательного закона. "Ну уж нет, я непременно выступлю, а там будь что будет. Огромная сабля, которой потрясают маленькие людишки, события 93-го года, происходящие в 1850 году, Тьер, породивший нечто чудовищное, - это даже забавно…" Он находил, что его противники просто комичны. Он заблуждался. Они были комичны, но и страшны.