Нет счастья большего, чем жить вблизи тебя,
Любимым быть, любить и стариться любя.
О как за наш союз я небу благодарен!
Он, жар утратив свой, как прежде, лучезарен.
Любовь! Из двух сердец ты сделала одно,
Где живо посейчас минувшее давно,
Могли б существовать мы разве друг без друга?
Жюльетта, жизнь твоя срослась с моей, подруга!
Союз наш дарит нам всю радость бытия:
Как встарь влюбленные, - мы, сверх того, друзья.
В 1863 году появилась книга, над которой так долго трудилась госпожа Гюго, - "Виктор Гюго в рассказах свидетеля его жизни". Какова доля участия самого Виктора Гюго в этих "рассказах"? Запись Франсуа-Виктора дает ответ на этот вопрос:
"Госпожа Гюго расспрашивала мужа во время завтрака, обычно начинавшегося и в "Марин-Террас", и в "Отвиль-Хауз" около 11 часов утра. Виктор Гюго подробнейшим образом рассказывал обо всем, что она желала знать, и беседа их зачастую продолжалась до конца трапезы. После завтрака госпожа Гюго поднималась в свою комнату и бегло записывала то, что слышала. На следующее утро она вставала рано, просила раздвинуть тяжелые занавеси на окнах своей спальни и принести пюпитр, который она устанавливала на кровати; сидя в постели с чашкой шоколада, она просматривала сделанные заметки, затем принималась за окончательный вариант впоследствии опубликованного повествования".
Жюльетта (высшее вознаграждение за смиренную жизнь!) получила экземпляр этих рассказов с собственноручной дарственной надписью автора: "Госпоже Друэ, написанное в изгнании, подаренное в изгнании. Адель Гюго, "Отвиль-Хауз", 1863 г.". С того времени, как женщина, носившая почетное звание супруги Гюго, перестала жить вместе со своим "дорогим великим другом", она несколько смягчила свою многолетнюю жестокость в обращении с наложницей, которая тоже приближалась уже к шестидесяти годам.
В 1864 году на Рождество госпожа Гюго, во время короткого пребывания на Гернси, устроила, как это делалось каждый год, елку для бедных детей острова и впервые пригласила в "Отвиль-Хауз" Жюльетту Друэ:
"Мадам, сегодня мы отмечаем день Рождества. Рождество - праздник детей, а стало быть, и праздник наших детей. Было бы очень хорошо, если бы вы согласились присутствовать на этом маленьком празднике, приятном для вашего сердца…"
Жюльетта весьма тактично и гордо отказалась:
"Ваше приглашение - вот праздник для меня. Письмом своим вы щедрой рукой дали мне утешение и наполнили сладостным чувством мою душу. Вы знаете, что я привыкла жить в уединении, и, думаю, не посетуете, если я сегодня просто порадуюсь вашему письму. Это немалое счастье. Позвольте сказать вам, что, и оставшись в тени, я буду благословлять всех вас, когда вы будете заняты вашим добрым делом…"
Она не приняла и приглашения самого Виктора Гюго, когда во время отсутствия жены он пригласил ее посетить его дом 9 мая 1865 года:
"Позволь мне отказаться от этого счастья и чести и не нарушать осторожности, деликатности и уважения, с которыми я тридцать лет относилась и к твоему и к моему собственному дому. Если когда-либо (что мне представляется невозможным) я буду приглашена тобою, то это должно быть сделано не случайно, но обдуманно, с согласия всей семьи, - только так я должна появиться в твоем доме. Позволь мне не нарушать нравственных убеждений всей моей жизни и сохранять достоинство и святость моей любви…"
Княгиня Негрони слишком хорошо изучила последнюю роль своей жизни.
2. "Отверженные"
Гюго был гораздо хуже епископа Бьенвеню. Я в этом убежден. Но при всех своих кипучих страстях этот сын земли, однако, способен создать образ святого, возвышающийся над человеком.
Ален
В течение тридцати лет Виктор Гюго обдумывал и писал большой социальный роман. Несправедливость наказаний, помилование осужденных, картины нищеты, влияние истинно святого человека на оступившегося - все эти темы занимали его воображение уже в то время, когда он писал повести "Последний день приговоренного к смерти", "Клод Ге" и такие стихи, как "За бедных". Он собирал материалы о каторге, о епископе города Диня монсеньере Мьоли, о каторжнике Пьере Морене, о стекольном производстве в Монрейль-сюр-Мер, о богатом мерзавце, сунувшем горсть снега за ворот несчастной проститутке. К 1840 году он набросал план этого романа: ""Нищета". История одного святого. История мужчины. История женщины. История куклы…" Это было в духе времени: Жорж Санд, Эжен Сю, даже Александр Дюма и Фредерик Сулье писали романы о страданиях народа. Успех "Парижских тайн", вероятно, оказал влияние на содержание "Отверженных". Но автором руководили и свои собственные, искренние побуждения.
Любовь к отверженным во мне жива,
Как брат, я сердцем с ними;
Но как помочь толпе, бурлящей и гонимой?
Как защитить ее права?
Для утешенья как найти слова?
И боль, и нищета, и тяжкий труд
Меня вопросы эти вечно жгут.
Эти стихи выражают и постоянство, и силу его чувств. С 1845 по 1848 год он почти всецело посвятил себя написанию романа "Нищета", который в то время назывался "Жан Трежан".
Работа эта была прервана "вследствие революции". Поток "Возмездия" всецело увлек поэта. Затем его поглотили безграничные мистические мечтания и "Маленькие эпопеи". 26 апреля 1860 года - день, когда он решил не покидать больше свой скалистый остров, - он открыл железный сундук, где хранились заметки и рукопись "Нищеты"; во время изгнания и путешествий по морю этому сундуку не раз грозила опасность пойти ко дну.
"Я потратил семь месяцев на то, чтобы постигнуть в целостном виде представшее моему воображению произведение, чтобы создать единство между частями, написанными двенадцать лет тому назад, и теми главами, которые мне предстоит написать. Впрочем, все было сделано основательно. "Provisa res" сегодня я вновь начинаю (чтоб уж больше, как я надеюсь, не отрываться от него) труд над книгой, прерванный 21 февраля 1848 года".
Как известно, в "Отверженных" реальные факты составляют бесспорную основу произведения. Монсеньер Мьолис, выведенный под именем Мириэля, действительно существовал, было в действительности и то, что говорится о нем в романе. Бедность этого святого прелата, его аскетизм, его милосердие, наивное величие его речей вызывали восхищение всех жителей Диня. Некий каноник Анжелен, служивший секретарем у Мьолиса, рассказал историю Пьера Морена, отбывшего срок каторжника, которого не пускали ни в одну из гостиниц, потому что он предъявлял "волчий паспорт"; человек этот пришел к епископу и был принят в его доме с распростертыми объятиями, так же как и Жан Вальжан. Но Пьер Морен не украл серебряные канделябры, как это сделал Жан Вальжан; епископ отправил его к своему брату, генералу Мьолису, и тот был настолько доволен бывшим каторжником, что сделал его своим вестовым. Реальная жизнь дает нам зыбкие и смутные образы, художник по своему усмотрению распределяет свет и тени.
Далее романист воспользовался опытом личной жизни. В "Отверженных" появляются аббат Роган, издатель Райоль, матушка Саге, сад монастыря фельянтинок, молодой Виктор Гюго - под именем Мариуса и генерал Гюго - под именем Понмерси. Мариус совершает прогулки с Козеттой, как это делали Виктор и Адель. Мариус три дня дулся на Козетту потому, что ветер в Люксембургском саду до колен поднимал ее священное платье. В политике взгляды Мариуса меняются, как и у автора романа. В записи, относящейся к 1860 году, говорится:
"Совершенно изменить образ Мариуса, заставить его судить о Наполеоне и его истинном значении. Три периода: 1. Роялист. 2. Бонапартист. 3. Республиканец".
Жюльетта предоставила интересные материалы для рассказа о жизни Козетты в монастыре, от нее осталась тетрадь под названием "Подлинная рукопись бывшей пансионерки монастыря св. Магдалины", часть которой в ее первозданном виде была любовно переплетена вместе с рукописью "Отверженных". На Гернси Гюго дополнил роман множеством глав: студенты и гризетки; битва при Ватерлоо, описать которую ему помогла прекрасная книга его друга, полковника Шарраса; Тенардье, обворовывавший трупы на поле боя; монастырь Пти-Пикпюс; побег в гробу; 1817 год; друзья театра "АВС"; Луи-Филипп и еще другие главы.
На протяжении всего этого длительного периода работы Жюльетта оказывала ему помощь. Она страстно любила эту книгу и с наслаждением переписывала ее. После двенадцатилетней разлуки она встретила Козетту, как своего друга.
"Спешу вновь увидеть эту бедную маленькую девочку и узнать о судьбе ее прекрасной куклы. Сгораю от нетерпения узнать - потерял ли это чудовище Жавер след несчастного и благородного каторжника, господина мэра".
В мае 1861 года ей была оказана особая честь - на два месяца ее увезли в Мон-Сен-Жан и поместили в гостиницу "Колонм". Виктор Гюго хотел написать на месте сражения главы, посвященные Ватерлоо. Она следовала за ним повсюду, собирала васильки, маргаритки, маки и, будучи шовинисткой, делала из них трехцветные кокарды. Иногда Гюго оставлял ее одну и уезжал в Брюссель, чтоб повидаться со своей семьей. Тогда она "занималась перепиской" его рукописей, этой панацеей от всех бед… "Самое приятное занятие, которое я люблю больше всего на свете, кроме тебя…". Затем, когда Гюго возвращался, они вместе продолжали осматривать ужасный сад, где каждая яблоня была пробита или пулей, или картечью. "Английская гвардия истреблена, изрублены двадцать французских батальонов из сорока, составлявших корпус Рейля; в одних только развалинах замка Гугумон изрублены саблями, искрошены, задушены, расстреляны, сожжены три тысячи человек, - и все это лишь для того, чтобы ныне какой-нибудь крестьянин мог сказать путешественнику: "Сударь, дайте мне три франка, и, если хотите, я расскажу вам, как было дело при Ватерлоо"".
Наконец книга была окончена.
Виктор Гюго - Огюсту Вакери:
"Сегодня, 30 июня 1861 года, в половине девятого утра, при чудесном солнце, которое светило мне в окно, я закончил "Отверженных". Знаю, что эта новость представляет для вас некоторый интерес, и хочу, чтобы вы узнали ее от меня самого. Считаю своим долгом известить вас об этом кратким письмецом. Вам полюбилось это произведение, и вы упомянули о нем в вашей превосходной книге "Профили и гримасы". Итак, знайте, что новорожденный чувствует себя хорошо. Я пишу вам эти несколько строк, пользуясь последней каплей чернил, которыми была написана книга".
Виктор Гюго сознавал, что он написал превосходную книгу, что ее прочтет множество читателей, и поэтому хотел получить за нее такой гонорар, который навсегда обеспечил бы его семью. Какому же издателю поручить роман? Он любил своего друга Этцеля, но не считал его хорошим коммерсантом. Молодой бельгийский издатель Альбер Лакруа, "хилый, низенький, бойкий, влюбленный в литературу, весьма образованный, чрезвычайно энергичный, с подвижным лицом, густыми рыжими бакенбардами и лукавыми глазами, глядевшими сквозь пенсне, которое он поминутно поправлял на своем горбатом и длинном носу", предложил свои услуги и принял условия автора: триста тысяч франков за исключительное право издания романа в течение двенадцати лет. Гюго впервые получал такую сумму; до этого времени Ламартин, Скриб, Дюма-отец, Эжен Сю зарабатывали значительно больше его. Лакруа обладал смелостью, но не деньгами, банкир Оппенгеймер дал ему ссуду в двести тысяч франков. Многие газеты добивались разрешения печатать роман по частям - "фельетонами". Гюго отказал им, желая предоставить всю выгоду издателю, к тому же он считал, что произведение искусства разрезать на куски не следует. Лакруа предложил сделать купюры в главах, где имеются философские рассуждения. Снова отказ. "Легкая, стремительно развивающаяся драма будет пользоваться успехом двенадцать месяцев, глубокомысленная драма - двенадцать лет".
Верный друг Поль Мерис занял, по обыкновению, командный пост в подготовке общественного мнения в Париже. В этом деле ему помогали госпожа Гюго, Огюст Вакери и Шарль Гюго.
Поль Мерис - Виктору Гюго, 6 июля 1862 года:
"Вот уже шесть дней Париж лихорадочно читает "Отверженных". Первые устные отзывы и заметки в газетах предвещают огромный успех, который легко было предвидеть. Люди восхищены и увлечены! Больше не услышишь мелких замечаний и уклончивых отговорок. Это целостное произведение поражает своим величием, идеями справедливости, высокого милосердия, оно возвышается над всем и непреодолимо захватывает читателей".
Полный триумф. Лакруа, уплативший за роман триста тысяч франков, получил на его издания в течение 1862–1868 годов пятьсот семнадцать тысяч франков чистого дохода. В честь "Отверженных" в Брюсселе был устроен банкет.
Критика отнеслась к роману менее восторженно. Политические страсти наложили свой отпечаток на характер суждений. Кювелье-Фери поносил Гюго как "первого демагога Франции". Барбе д’Орвильи говорил о "нудной софистике", называл Гюго "скучным, изуродованным Поль де Коком". Как и следовало ожидать, друзья из среды писателей - Жюль Жанен, Поль де Сен-Виктор, Нефцер, Луи Ульбах, Шерер, Жюль Кларети - отнеслись к роману с исключительной теплотой. Ламартин выразился осторожно.
"Мой дорогой, прославленный друг, - писал он Виктору Гюго, - я был поражен и изумлен талантом, ставшим более великим, нежели сама природа. Это побуждало меня написать о вас и о вашей книге. Но затем я стал колебаться, - из-за различия наших взглядов, но отнюдь не наших сердец. Опасаюсь обидеть вас, сурово осудив эгалитарный социализм, детище противоестественных систем. Итак, я не решаюсь говорить и сообщаю вам: я не буду писать о вас в моих "Литературных беседах", пока вы определенно не скажете мне: "За исключением сердца, отдаю на растерзание Ламартину мою систему". Не требую никакой учтивости в вашем ответе… Думайте лишь о себе…"
Гюго предоставил ему полную свободу, и Ламартин написал очень резкую статью. Похвалы писателю, грубые выпады против философа.
"Это опасная книга… Самое убийственное и самое жестокое чувство, которое можно вселить в сердца широкой публики, - это стремление к несбыточному".
Уязвленный Гюго заметил: "Лебедь попытался укусить". Бодлер опубликовал в "Ле Бульвар" лицемерную статью об этом романе, назвав его "назидательным и, значит, полезным", но признался своей матери, что он солгал, воздавая похвалу этой "гнусной и нелепой книге… Семейство Гюго и его ученики вызывают во мне ужас". "Религия прогресса" приводила Бодлера в ярость. Он восхищался Гюго-поэтом, но когда получил от Гюго письмо, где говорилось: "Вперед! - в этом слове суть Прогресса, это также лозунг Искусства. В нем заключена вся сущность Поэзии", - то такие прописные истины вызывали у него, "смотря по настроению, то улыбку, то досаду".
Ныне время вынесло свой приговор: во всем мире "Отверженные" признаны одним из великих творений человеческого разума. Жан Вальжан, епископ Мириэль, Жавер, Фантина, госпожа Тенардье, Мариус, Козетта заняли свое место в немногочисленной группе героев мирового романа рядом со стариком Гранде, госпожой Бовари, Оливером Твистом, Наташей Ростовой, братьями Карамазовыми, Сваном и Шарлюсом. Киноэкран завладел этим романом, и поэтому герои Гюго стали известны почти всем. Почему же так случилось? Разве книга лишена недостатков? Разве Флобер и Бодлер ошибались, сказав: "Человеческих существ там нет"?
В самом деле, в романе перед нами предстают исключительные человеческие натуры, одни выше чем человеческие существа по своему милосердию или любви, другие ниже - по своей жестокости и низости. Но в искусстве уроды живут долгой жизнью, если они прекрасные уроды. Гюго имел склонность к исключительному, театральному, гигантскому. Этого было бы мало для того, чтобы создать шедевр. Однако его преувеличения оправданны, так как герои наделены благородными и подлинными чувствами. Гюго непритворно восхищался Мириэлем, он непритворно любил Жана Вальжана. Он ужасался, но вполне искренне уважал Жавера. Искренность автора, масштабность образов превосходное сочетание для романтического искусства. В "Отверженных" было достаточно жизненной правды, чтобы придать роману необходимое правдоподобие. Роман не только изобиловал элементами реальной жизни, но и исторический материал играл в нем важную роль. Виктор Гюго пережил Империю, Реставрацию, революцию 1830 года. Зорким взором реалиста он замечал тайные пружины, руководившие событиями и людьми. Перечитайте главу о 1817 годе или "Несколько страниц истории" - о революции 1830 года. Мысль здесь равноценна стилю. Гюго справедливо говорит, что Реставрация "воображала, будто она сильна, так как Империя исчезла перед нею, словно театральная декорация. Ей было невдомек, что и сама она появилась таким же образом. Она не видела, что находится в тех же руках, которые убрали прочь Наполеона…". Портрет Луи-Филиппа, беспристрастный и почти сочувственный, написан прекрасно, как страница прозы Ретца или Сен-Симона.