Прогрохотала якорная цепь в клюзе, тяжело плюхнулся в воду якорь, подняв фонтаны брызг, и в фонтанах этих, переливаясь, засверкали сотни маленьких радуг. Ощущение тревоги и опасности ушло: все-таки уже берег суровый, неприютный, но берег. Вот он, рядом, в каких-нибудь полутора кабельтовых, и бухта, надежно прикрытая с моря островами, банками, грудами острозубых камней. И люди на берегу, приветливо машущие шапками и платками. Люди, которые живут здесь не неделями и месяцами, а годами или даже десятками лет. И поселок: несколько деревянных строений - не то изб, не то бараков; каменное серое здание с темной крышей, стоящее на самом высоком месте, - бывшая церковь; мачта радиометеостанции; сложенные из камней усеченные пирамиды с шестами, на которых укреплены черные с белой вертикальной полосой квадратные щиты, - створные знаки; рыбачьи лодки на покрытой крупной галькой прибрежной полосе, да еще несколько промысловых ботиков, покачивающихся на мелкой зыби.
Природа вокруг - мрачная и строгая. Но в этой строгости имелась какая-то своя, особая красота. Все здесь было древним и крепким, как будто земли этой ничто не касалось сотни, а может, и тысячи веков. На севере, занавешенные легким туманом, виднелись оледенелые горы, а впереди, не так уж и далеко за становищем, сверкали вершины центрального новоземельского хребта. Серая галька, серые, почти черные обрывистые скалы, и ни одного деревца, кустика, только кое-где зеленовато-коричневые с белыми и желтыми крапинками пятна - то ли трава, то ли мох…
Первыми на берег съехали Замятин, Громов и комиссар. А через некоторое время между берегом и судами экспедиции засновали большие, широкие моторные лодки - доры. Началась выгрузка. С короткими перерывами на обед и на ужин работали до самого позднего вечера, хотя, когда он здесь поздний, когда ранний, и не разберешь.
В этих широтах солнце с начала мая по середину августа совсем не опускается за горизонт. Только после полуночи оно из ослепительно золотого становится ярко-красным, еще позже цвет его тускнеет, и оно матовым оранжевым шаром медленно клонится за скалы острова Кармакульского, но, так и не зайдя за них, снова поднимается на небосклон.
13
Уставший, пожалуй, не меньше, чем при аварии "Азимута", я сидел на обкатанном морем небольшом валуне в стороне от всех и, кажется, ни о чем не думал. Поглядывал на море, на скалы, на людей, все еще толпившихся на берегу. Наверно, каждый приход судна - для них большая радость и здесь сейчас собралось все население становища - мужчины, женщины, ребятишки. Много было русских, но были и смуглые, широколицые, с черными раскосыми глазами, невысокие люди, одетые в меховые малицы с откинутыми на спины капюшонами. Я сообразил, что это ненцы - самые давние жители северного побережья материка и многих островов.
Кроме людей на берегу было множество разномастных - рыжих, серых, черных, белых, пятнистых - собак. Были среди них и совершенно невообразимые чудища - облезлые или, наоборот, с густой свалявшейся в клочья шерстью, с порванными ушами и со шрамами на мордах - следами жестоких драк, но были настоящие красавцы - пушистые, широкогрудые, с пышными, закрученными баранкой хвостами, с умными веселыми глазами лайки.
Сидеть на камне надоело, и я, кое-как встав и еле передвигая ноги, побрел в направлении становища. Посматривая вокруг, разглядывал покрытые мхом и лишайниками камни под ногами, заметил даже какие-то мелкие желтые цветочки, чем-то напоминающие наши маки, и вдруг почувствовал неладное. Поднял голову и увидел перед собой, наверное, дюжину собак. Разинув огромные пасти, сверкая жуткими клыками, они молча неслись, окружая меня… "Все, - подумал я, - вот и кончилась твоя экспедиция, Соколов!"
Первым порывом было, конечно, бежать, но, к счастью, я вдруг вспомнил, что от собак никогда не надо убегать: во-первых, не убежишь, а во-вторых, только еще больше раздразнишь. И я остался стоять.
Поджилки у меня тряслись самым настоящим образом. Помню, что вперед вырвался здоровенный черный пес, и глаза у него горели зеленым огнем. Я зажмурился и втянул голову в плечи… Что же они там, не видят: человек погибает…
Я слышал шумное дыхание собак и вдруг почувствовал, что кто-то ласково трется о мои ноги. Я осторожно открыл глаза. Собаки стояли вокруг и весело крутили хвостами, а черный сидел, наклонив голову набок, и внимательно меня разглядывал. Я только это и успел заметить, потому что он вдруг прыгнул. Я снова невольно зажмурился - и тут же почувствовал легкий толчок в грудь, и что-то влажное и мягкое снизу вверх смазало меня по губам. На землю я сел скорее от изумления. Я сидел на каменистой земле, а кругом скакали добродушные псы, и каждый старался лизнуть в лицо, и рядом стояла смуглая женщина и смеялась.
- Испугалась маленько? - спросила женщина, почему-то обращаясь ко мне в женском роде. - Наса собака селовека увазает, селовека не обидит. Сармика не увазает, ошкуя не увазает, чузую собаку не увазает, селовека - любит. Ставай, однако. Дора уходит узе.
Я встал. К радости избавления от страха примешивалось чувство обиды. Откуда же я знал, что эти псы, видишь ли, человека уважают? Впрочем, обижался я не долго. Солнце по-прежнему светило. Собаки, из которых каждая запросто перегрызет горло любому зверю, почетной охраной сопровождали меня, веселая женщина шла рядом, на рейде четкими силуэтами рисовались суда нашей промыслово-полярной, и сам я ступал не где-нибудь, а по Новой Земле, на которой живут смелые и дружные люди, и на которой, ну, пусть не долго, но буду жить и работать я… Если из-за Борьки нас с Арсей не отправят обратно.
- А ну, марш в дору, - строго приказал мне боцман, и я, попрощавшись с женщиной и погладив по шелковистой шерсти черного зверя, влез в лодку.
- Где прохлаждалси? - ворчливо спросил Колька.
- Знакомился с Новой Землей, - нахально сказал я.
- Он у нас знаменитый исследователь, - захохотал Морошкин, Пахтусов, Русанов и даже Седов!
- Ага, - сказал я, - Пахтусов, Русанов, Седов и Соколов.
- Ну ты, - сказал Витька, - не больно-то задавайся! Знаем, какой ты… землепроходец.
- Заткнись, Морошка! - зло сказал Антон.
- Ладно, - сказал Морошкин, - еще маленько поглядим. Так, Шкерт?
Шкерт ничего не ответил, только усмехнулся противно.
…Спали мы в эту ночь по разным местам: на "Зубатке" команда уже разбирала нары в нашем трюме - судно должно было принять груз из Кармакул и поутру уйти обратно в Архангельск. Часть ребят разместили у жителей становища, две бригады поместились на "Авангарде", а нашей группе пришлось ночевать на палубе "Азимута" - на нем было всего две маленькие каютки для шести человек команды.
Дора пришвартовалась к борту "Азимута", и мы кое-как со своими вещичками и матрасами перебрались на суденышко. Разложили матрасы на спардеке и, кряхтя, охая, постанывая, улеглись. Семеныч с матросами принесли два брезентовых полотнища и укрыли нас сверху. И это оказалось очень кстати - к ночи небо затянулось плотной низкой серой пеленой, подул холодный ветер, а вскоре забарабанил нудный дождь, и пришлось натянуть брезент на головы.
- Ложись тесней, - сказал кто-то, - все теплее будет.
Все задвигались и поприжались друг к другу.
- Вот еще дождь, будь он неладен, - ворчливо сказал Саня.
- Тут еще не так бывает, - глухо откликнулся откуда-то Карбас. - Мне батя сказывал, что тут погода может чуть не каждый час меняться. Глядишь, солнце, а через час, глядишь, дождь, а ишшо через час и всток падет.
- Какой еще всток? - недовольно спросил Толик.
- Ветрище такой. Восточный, значит, - ответил Колька, - страшенный ветер. А за ним снег…
- Утешил! Ну, прямо обрадовал, - засмеялся Славка, потом вздохнул и сказал мечтательно: - А у нас в Одессе…
- Чего ты нам своей Одессой в глаза тычешь? - Я узнал шепелявый голос Баланды. - Какого… рожна ты к нам со своей Одессы пожаловал?!
- Ну ты! - закричал Арся. - Говори, да не заговаривайся!
- Да хватит вам соб-бачиться, - жалобно сказал Боря-маленький, уст-тали в-ведь в-все, сил н-нет…
- А ты, заяц морской, помалкивай, - сказал Васька.
- Да заткнитесь вы! - послышался раздраженный голос.
- Хватит! Всем спать! - откликнулся с левого борта Антон.
- Раскомандовался… - проворчал Васька, но замолчал.
Замолчали и остальные. А по брезенту, то чуть затихая, то набирая новые силы, все стучал и стучал надоедливый дождь, да тоскливо выл в вантах ветер…
Только к утру распогодилось. Сквозь рваные края облаков проглядывало стоявшее уже довольно высоко солнце, стих ветер, и прекратился дождь. Из-под потемневшего брезента нехотя стали выползать ребята - помятые, недовольные. Я только сейчас по-настоящему почувствовал вчерашнюю усталость - ныли все косточки, а поясницу было не согнуть, не разогнуть.
- Ну чо, салаги, носы повешали? - спросил боцман. - Ежели теперь заскучали, как дале-то робить станете?
- Ничего, боцман, - лениво ответил Саня, - поработаем.
- Где наша не пропадала! Эх! - лихо крикнул Арся и попытался отбить чечетку, но ноги не слушались, и он, смущенно махнув рукой, сказал: - Не расходились еще ходули мои. Ничо, расходятся. Они у меня такие.
- Вот это разговор, - одобрительно сказал Семеныч и пыхнул своей трубкой. - Собирайте вещички, и пойдем завтракать на "Зубатку". Обедать уж на месте будем. Собирайся побыстрей - вон дора уже ждет.
И верно, в правый борт "Азимута" толкался здоровенный моторный карбас.
- А где же "Авангард"? - удивленно спросил Славка.
- Он свою работу делает, - ответил боцман. - Четвертую бригаду на место отвез. Потом первую и вторую отправит, а потом уж и ваш черед.
- Быстро больно, - недовольно сказал я, - осмотреться не дали.
- Зато тебя на берегу хорошо собаки осмотрели, - усмехнулся Шкерт.
Вокруг засмеялись. "Всё видят, черти", - с досадой подумал я, но тоже засмеялся. А что было делать?
- Вот ладно, - сказал боцман, - с весельем лучше.
Покачивало. Садиться в лодку было трудновато - она то отходила от борта "Азимута", то со стуком и скрежетом снова прижималась к нему. Вначале в дору спрыгнули Антон, Арся, Саня, и они вместе с мотористом стали принимать вещи и укладывать их по всей лодке. Когда все было погружено, начали прыгать и остальные. Лодка оседала все глубже и глубже, и я с опаской посматривал на Семеныча - чего же он смотрит: потонет лодка! Но боцман невозмутимо дымил трубкой и только изредка покрикивал на нас. А широкая дора принимала все новых и новых и даже раскачиваться стала меньше. И я успокоился, а чтобы показать всем, что тоже не лыком шит, прыгнул в дору небрежно и, как мне казалось, красиво. Это пижонство вышло мне боком. Прыгая, я за что-то зацепился ногой, меня развернуло, и летел я вниз чуть не кубарем. Дора в этот момент отошла от "Азимута" чуть дальше, и моя левая нога осталась за бортом. И тут же волна снова притиснула лодку к судну, и нога оказалась зажатой между бортами. Ребята подхватили и сильно дернули меня, нога выскочила из сапога, и он плюхнулся в воду, и я упал на мешки. Кто-то ахнул, кто-то выругался, кто-то вскрикнул, но сейчас все молчали, а я не смотрел на ребят. Распижонился…
- С ногой что? - крикнул с "Азимута" Семеныч.
Я ощупал ногу. Вроде ничего не болит, так, саднит одну косточку.
- Снимай носок, - сказал Антон.
Я отрицательно повертел головой.
Тогда он сам сдернул носок и твердо, но осторожно стал ощупывать мою ногу, поворачивая ее туда и сюда.
- Чего молчишь? - буркнул он. - Ты ори. Болит?
- Не-а, - промямлил я. Нога действительно почти не болела, а если бы и здорово болела, я бы все равно не сказал.
- Ну как? - спросил Семеныч. Он уже тоже был в лодке.
- В порядке, кажись, - сказал Антон. - Надевай носок, замерзнешь.
- Спасибо, - тихо выдавил я.
- Вот наш… форсила недоделанный и получил, как это говорится, боевое крещение, - сказал Витька Морошкин. - И храбрость проявил, и сапог утопил.
- Ты, Морошка, помолчал бы! - взорвался Арся. - Поглядим, как ты по скалам ползать будешь… сопля голландская.
Морошкин скривил губы и сказал медленно:
- Ладно, Гиков, это я тебе тоже припомню.
- Припоминай валяй, - сказал Арся, - что-то много вас, припоминальщиков, нашлось.
- Что это вы как петухи какие? - сердито сказал Семеныч. - Кончай гомонить… Отдай концы! - крикнул он матросу на "Азимуте", потом сказал мотористу: - Сперва их завезешь, потом меня на берег забросишь, там у начальства совещание собирается.
Я рассеянно смотрел, как серебрится вода, стекая с поднимающихся весел. Настроение было, прямо скажем, неважное: я вспомнил, как опозорился тогда, когда чинил во льдах "Азимут", как перетрусил с собаками, и думал, что вот уже в третий раз "сел в лужу", а еще если меня отправят в Архангельск… Пожалуй, прав был отец: жидковат ты, парень…
В кубрике "Зубатки" остались только скамьи и стол, нары уже разобрали. Ели мы молча. После вчерашней работенки, после ночи на "Азимуте", да и после сегодняшних дел разговаривать и шутить не хотелось. Хотелось поесть как следует и отдохнуть часика два-три, благо время есть. Но когда кончили завтракать, Антон, постучав ложкой по столу, объявил:
- Вот что, братцы, надо потолковать.
- Спать охота!
- Давай в другой раз!
- Не в другой раз, а сейчас, - сердито сказал Антон.
- Дак что случилось-то? - спросил Саня Пустошный.
- Пока ничего особенного не случилось. А чтобы и дальше ничего не случилось, надо кой до чего договориться.
- Валяй, Антон, - сказал Арся, - только покороче.
- Нас здесь, - начал Антон, когда наступила кое-какая тишина, тридцать гавриков. Один - такой, другой - такой… Один без пуховика спать не может, другой и на камнях сладко выспится. Один - мешок с солью и на горбу не удержит, другой под мышку возьмет да еще и побежит. Я это вот к чему: надо нам жалеть друг друга, ну, то есть помогать друг дружке должны.
- А если кто сачковать будет? - спросил Шкерт.
- О сачках разговору нет. Сачок свое получит, - сказал Антон.
- Бить, что ли, будешь? - спросил Шкерт.
- Никак я не пойму: дурак ты, Петька, или только притворяешься? словно удивляясь, спросил Антон.
- А ты не оскорбляй, не имеешь права, понял? - повысил голос Шкерт.
- Не-е, - сказал Арся, - он не дурак, он - похуже.
- Хватит! - решительно отрубил Антон. - Хватит нам все время цапаться. Об этом я тоже хочу сказать. Нельзя нам ссориться. Нам вместе жить и работать вместе. И не знаю я, сколько мы тут вместе будем: может, месяц, а может… И еще скажу: здесь все… почти все комсомольцы. А мы, как шавки, друг на друга кидаемся - ни с того ни с сего…
- А почему это "мы"? - обиженно спросил Саня Пустошный. - Все, что ли, как шавки?
- Нет, не все, - спокойно сказал Антон. - А ты знаешь, как даже одна собачонка всю стаю стравить может?
- Слушай, Антон, что это ты: "шавки", "стая"? - тоже обиделся вдруг Толя из Находки. - Мы всё ж не собаки.
Антон смутился и сел.
- Да это я так… для сравнения, - неловко оправдался он.
Тут зашумели многие:
- С собаками нас сравнивает…
- Да вы что, ребята, - растерялся Антон, - ну, не умею я говорить. Это я так… ну, как это называется…
- Аллегория, - вякнул Витька Морошкин, - это он аллегорию подпустил для красоты.
Я молчал. Мог бы кое-что сказать, но побоялся, и Боря Малыгин рядом со мной вертелся на скамейке красный и сердитый - понимал, что, стоит ему только сказать что-нибудь, в него сразу эта компания вцепится: "заяц". А Колька Карбас вообще согнулся, чуть под стол не залез, чтоб не видно его было.
Антон решительно встал, но вид у него был такой, словно он не знал, о чем говорить дальше. Арся встал рядом.
- Дай-ка я скажу, Тошка, - заявил он.
- Давай, - сказал Антон и облегченно вздохнул, но на Арсю все же глянул с опаской: что-то он скажет?
Арся заговорил спокойно и, как всегда, немного насмешливо.
- Антон у нас и правда оратор не ахти какой, неважный, чего там говорить, оратор. - Он подождал, пока стихнут смешки, и продолжал уже без улыбки: - Ну и что? Мы Антона не знаем? Знаем! Я понял, что он хотел сказать. Нам дружить надо - вот что! И не подкалывать друг друга по пустякам разным. Вот ты, Морошка, сегодня над Димкой издевался, когда он сапог утопил. Насчет боевого крещения сказал и еще обозвал… А Димка боевое крещение на ленинградских крышах получил. Тебе и не снилось…
- А как ты меня обозвал, помнишь? - проворчал Витька.
- Помню, Витя, помню, - вроде бы виновато сказал Арся, - соплей голландской я тебя обозвал.
Морошкин позеленел.
- Вот видите, видите, - завопил он, - издевается!
- Не ори, Морошкин, - уже совсем серьезно сказал Арся, - видишь, тебе-то не очень приятно, а ты Соколову похуже ляпнул. Ему тяжело было, все видели, а ты взял и нарочно ляпнул. Так?
Он помолчал, потом посмотрел на Баланду и строго сказал:
- Теперь ты, Баландин Василий. - Он сказал это так, что Васька вскочил, даже руки по швам вытянул, и все засмеялись. Васька недоуменно огляделся и, злой как черт, сел.
- Чего тебе Баландин? - спросил он, растягивая слова.
- А вот чего, - сказал Арся, - помнишь, что ты ночью под брезентом Славке одесскому сказал?
- А што я такого сказал?
- А спросил ты его: зачем он к нам из своей Одессы приперся. Спросил?
Баланда засопел, но ничего не ответил.
- Да брось ты, Арся, - смущенно сказал Славка.
- Ты меня прости, Славка, но этому я скажу. И все пусть послушают. Ты знать, Вася, хотел? Вот и знай. У Славки отец под Одессой погиб - раз! Корабль, на котором мать и братишка из осажденного города плыли, Гитлер потопил - два! Сам он с августа прошлого года в партизанском отряде связным был - три!
- Кончай, Арся, - взмолился Славка.
- Нет! Дальше слушайте. А ты, Славка, не стыдись, тебе стыдиться нечего. Теперь четыре - ранили его в бою, и попал он в госпиталь в Вологду. А там услышал, что в Архангельске скоро набор в Школу Юнг будет, ну, подлечился и к нам направился - это пять! А ты, не узнав ни шиша, спрашиваешь, зачем он из своей Одессы, где пальмы растут, к нам приперся?! Нету там пальм! Камни обгорелые да железо покореженное там есть, а пальм нету!
Все молчали. У Васьки тряслись толстые губы. Арся стоял, положив руку на плечо Антона, и рука у него дрожала.
- И еще скажу, - тихо продолжал он, - не хотел, а теперь скажу. Что ты, Василий, в своей жизни сделал? Хлеб у слабых отбирал. Сигареты и шоколад у союзничков стрелял. Чулками заграничными вместе со Шкертом спекулировал. Или, может, учился? Или, может, трудился на пользу Родине? Думаешь, мы не знаем, почему это вдруг Колька мезенский, слюнтяй этот, мне по уху дал?
Где-то под столом громко всхлипнул Карбас.
- Хлюпаешь? Хлюпай, хлюпай. Тебе в голос реветь надо…