Римский-Корсаков принимается за "Псковитянку", Мусоргский - за "Женитьбу", а потом за "Бориса Годунова".
Бородин пишет жене в сентябре 1868 года:
"Прочитал две лекции, кое-что поработал и отправился к четырем часам на Шпалерную - к Кюи… Там был Мусоргский. После обеда пришел Корсинька, милый и душевный, как всегда. Вечером музицировали много. Кюи познакомил меня со всеми новыми нумерами "Радклиффа" и с оркестровкою всей оперы. Одна прелесть! Корсинька сыграл несколько нумеров из своей оперы "Псковитянка". Ну, скажу тебе, это такое благоухание, такая молодость, свежесть, красота… я просто раскис от удовольствия. Экая громада таланта у этого человечка! И что за легкость творчества! Потом исполнил Мусоргский первый акт "Женитьбы" Гоголя, написанный прямо на текст этого писателя, без всякого изменения. Вещь необычайная по курьезности и парадоксальности, полная новизны и местами большого юмору, но в целом une chose manquée - невозможная в исполнении".
Как ни занят был Бородин самыми разнообразными делами и заботами, он чувствовал, что и ему надо принять участие в создании новой русской оперы. Сюжет "Царской невесты" пришелся ему не по душе. Ему хотелось создать оперу, в которой страстность и драматичность соединились бы с широкими эпическими мотивами. Ему хотелось показать в опере и Русь и Восток в их многообразных проявлениях.
Он не раз просил Стасова помочь ему найти подходящий сюжет. К кому другому мог бы он обратиться с такой просьбой?
У Стасова были не только огромные знания. У него под рукой - в Публичной библиотеке, где он работал, - были всевозможные материалы: летописи, трактаты, записки путешественников. А главное, это был человек, который считал своим первым долгом помогать друзьям по искусству создавать новые прекрасные произведения.
В художественном отделе Публичной библиотеки у него был свой уголок у окна, отгороженный большими эстампами и гравюрами. Здесь на столе всегда можно было увидеть книги, приготовленные Стасовым не для собственной работы, а для товарищей.
Когда Мусоргский взялся за "Бориса Годунова", Стасов обшарил Публичную библиотеку, разыскивая все, что может понадобиться для этой оперы. Тут уж он не щадил ни труда, ни времени.
Ему очень хотелось помочь и Бородину. Но одно дело раздобыть необходимые исторические материалы, а другое дело найти сюжет оперы. Задача была интересная, но трудная.
И вот однажды на музыкальном собрании у Шестаковой между Бородиным и Стасовым снова зашел разговор об опере. Долго они толковали, и Стасов обещал сделать еще одно усилие. Вернувшись домой, он не лег спать, а принялся за работу.
Ему пришла в голову мысль: взять за основу "Слово о полку Игореве".
Казалось, тут было все, что нужно для художественной натуры Бородина. Великое творение древнерусского певца соединяло в себе эпическую мощь сказания о битвах и походах князя Игоря с лирической нежностью и страстностью, когда в музыкальную ткань поэмы вплетался тоскующий голос Ярославны.
Земледельческая Русь и варварский кочевой Восток вставали здесь во всей яркой драматичности своей вековой борьбы.
В опере на такой сюжет можно было выразить то, о чем еще никогда не говорила музыка.
Глава двадцать вторая
В ДВУХ ОТРЯДАХ
Всю ночь работал Стасов. К раннему утру был готов подробный план с пояснениями, с выписками из Ипатьевской летописи и из "Слова о полку Игореве".
В тот же день на Выборгскую сторону, в Медико-хирургическую академию, был отправлен толстый пакет с таким сопроводительным письмом:
"Прилагаю, Александр Порфирьевич, весь готовый scenarium. Я нашел в летописях несколько новых подробностей (о Владимире Галицком и Кончаке), так что пришлось иное изменить, а другое прибавить. Кушайте на здоровье! Ваш В. С.
P. S. Сцену расправы я бы думал выкинуть и заменить - чем, Вы увидите".
Судя по этому письму, разговоры о "Князе Игоре" были у Стасова с Бородиным еще раньше - до той их встречи, о которой Стасов вспоминает в своей биографии Бородина.
Через два дня, в воскресенье 20 апреля 1869 года, Стасов получил такое ответное письмо:
"Не знаю, как и благодарить Вас, добрейший Владимир Васильевич, за такое горячее участие в деле моей будущей оперы. Я хотел сам быть у Вас, да не удалось. Ваш проект так полон и подробен, что все выходит ясно, как на ладонке; если придется сделать какие-нибудь изменения, так они будут состоять в сокращениях. Я к Вам явлюсь как-нибудь, чтобы взять книжечки для текста (обещаюсь не зачитать). Мне этот сюжет ужасно по душе. Будет ли только по силам? - не знаю. Волков бояться - в лес не ходить. Попробую".
С жадностью принимается Бородин за изучение материала. Дело это для него знакомое. Ведь ему уже приходилось перед каждым новым научным исследованием перерывать груду книг. Но на этот раз химик уступает место историку. На письменном столе Бородина, на книжных полках появляются исторические трактаты, летописи, различные издания "Слова о полку Игореве" и его переложения в стихах, исследования о половцах, сборники старинных песен. Он, как всегда, идет не по поверхности, а глубоко вникает в материал.
Он читает "Задонщину" и "Мамаево побоище" (для сцены прощания русских женщин с мужьями, уходящими в поход). Он изучает эпические и лирические песни тюркских народов, чтобы лучше представить себе все, что должно будет в опере говорить о половцах. Через одного из своих друзей он получает от венгерского путешественника Гунфальви музыкальные мелодии, записанные у потомков половцев, до сих пор живущих в нескольких селениях Венгрии. Стасов с радостью помогает ему. Пусть это только начало большой и долгой работы. Стасов верит, что опера будет написана.
У нее уже есть и название.
"…Пришел осведомиться о материалах для "Князя Игоря", - пишет. Стасову Бородин в июне 1869 года. - Когда Вы будете дома? На всякий случай напишите мне сегодня же по городской почте или пришлите".
Бородин не просто делает выписки. Он критически изучает материал, сопоставляя часто противоречащие друг другу рассказы разных источников об одном и том же событии.
В архиве Бородина сохранился лист бумаги, на котором в несколько столбцов выписаны для сравнения различные данные о дне выступления в поход, о солнечном затмении, о битве при Каяле.
Заметки Бородина свидетельствуют о том, что, изучая летописи и другие источники, он стремился представить себе жизнь, какой она была на самом деле. Он отмечает, что у половцев были такие самострелы, тетиву которых должны были натягивать пятьдесят человек. Найдя упоминание о бубнах в древнем войске, он записывает и это: такая деталь что-то говорит его музыкальному воображению.
Так с самого же начала работы над рукописью, в композиторе виден ученый.
Но изучение материала - это только первая стадия труда. На основе этого изучения надо было еще раз продумать план и потом написать либретто и музыку оперы.
Бородин мог бы, как и многие другие, поручить сочинение текста какому-нибудь присяжному либреттисту. Но он на это не пошел. Он хорошо знал, чего стоили эти либреттных дел мастера, готовые перекроить и перешить на любой фасон любое произведение.
Да и жаль было бы отдавать даже в хорошие, но чужие руки работу, которая была ему по силам и по сердцу.
Поэзия "Слова о полку Игореве" захватила его, пробудила то поэтическое, что было в нем самом. Это была родная для него стихия, где слово звучало, как музыка. Это была симфония, где в гигантском оркестре звучали и живые струны, рокочущие под перстами Бонна, и шумящие, словно что-то говорящие стяги, и воинские трубы, и мечи, звенящие о шлемы, и говор галок, сменяющий на рассвете соловьиный щекот, и ржание коней, и полуночный скрип половецких телег, кричащих, словно распуганные лебеди, и орлиный клекот, и гудение земли во время битвы.
Здесь были все переходы, начиная от еле слышного звона - "Что ми шумить, что ми звенить далече рано перед зорями" - и кончая мощными звуками ударных инструментов: "Быти грому великому, идти дождю стрелами с Дону великого".
В "Слове о полку Игореве" поэзия была неотделима от музыки. Это было в самой природе эпической песни.
У Бояна слова песни рождались вместе с музыкой: живые струны под его вещими перстами "сами князем славу рокотаху".
И у Бородина тоже, когда он работал над "Князем Игорем", слова и музыка возникали одновременно и в глубоком органическом единстве.
Так композитору пришлось стать историком и поэтом. Но все это не освобождало его от обязанностей профессора химии. Да он и не хотел бы, чтобы его избавили от этих обязанностей. У него куча хлопот по устройству академической лаборатории, лекции, экзамены, заседания.
Участие в Конференциях Медико-хирургической академии превращалось иногда для Бородина в отбывание скучной повинности. Но можно ли было скучать на заседаниях только что возникшего Русского химического общества?
Оно было создано по инициативе самих химиков.
Задолго до того, как был выработан и представлен на утверждение в Министерство народного просвещения устав общества, химики уже собирались в определенные дни друг у друга, чтобы поговорить о своих работах.
И не просто потолковать за чайным столом. На этих собраниях делались и обсуждались доклады, велись споры. Все это объединяло русских химиков, помогало им сообща развивать и отстаивать новое, передовое направление в науке.
В письмах Бородина то и дело встречаются упоминания о таких собраниях. Он пишет Алексееву в мае 1861 года из Гейдельберга: "Здесь учреждается (сначала, разумеется, только в своем кружке) химическое общество - домашнее покуда".
После возвращения Менделеева и Бородина в Петербург они вновь организуют химический кружок. Бородин пишет Балакиреву в декабре 1863 года: "В четверг вечером у нас заседание в Химическом обществе".
Заседания происходили то у одного химика, то у другого по первым четвергам каждого месяца. Собирались нередко и у Бородина.
Так вокруг Зинина, Менделеева, Бородина сплачивались силы русской химии.
Химический кружок рос и развивался в те же самые годы, когда в Петербурге так деятельно работал другой кружок - музыкальный.
В одной из своих статей Стасов писал о "маленькой, но уже могучей кучке русских музыкантов". Это название так и осталось за кружком, в который входили Балакирев, Кюи, Мусоргский, Бородин, Римский-Корсаков.
Химическому кружку никто не дал такого меткого и почетного эпитета: "могучий". Но и его можно было бы так назвать с не меньшим правом.
И здесь тоже были богатыри, которые в такой же мере прославили на весь мир русскую химию, как Балакирев и его товарищи русскую музыку.
Одна и та же идея служения народу, служения людям, объединяла и тех и других.
Бородин был воином, который принадлежал к обоим отрядам. Его имя с гордостью называют и историки музыки и историки химии.
В 1924 году президент Британского химического общества Уильям Уинни произнес речь "О значении работ русских химиков для мировой науки". И вот что он сказал:
"Если мы оцениваем по заслугам музыкальную школу, связанную с именами Балакирева, Бородина (он же химик), Римского-Корсакова, Чайковского, или писателей Тургенева, Льва Толстого и их современников, если мы считаем, что без них свет был бы неизмеримо беднее, то не будет преувеличением утверждать, что рост химии не в меньшей степени был бы задержан, если бы работы Менделеева, Бутлерова, Марковникова, Зайцева, Вагнера и их преемников по каким-либо причинам были изъяты из общей сокровищницы знаний".
Могучий отряд русских химиков скоро так вырос, что стало уже невозможно собираться в домашней обстановке. Это было дело общественное, государственное, и оно требовало более широких организационных форм.
В конце 1867 года удалось созвать в Петербурге первый съезд русских естествоиспытателей. 3 января 1868 года химическое отделение съезда постановило просить правительство об утверждении Русского химического общества.
А в декабре Бородин писал Алексееву:
"У нас, как Вам известно, окончательно открыто Химическое общество, и первое заседание его было в начале декабря в университетской аудитории. Президентом выбран Зинин, делопроизводителем Меншуткин… Было очень весело и приятно".
В списке членов общества - сорок семь человек. Тут и Воскресенский, и Менделеев, и Бутлеров, и Бекетов, и Шишков.
Скоро начал выходить и "Журнал Русского Химического Общества".
Перелистывая первый том - довольно тонкий и скромный с виду, - не очень внимательный читатель мог и не придать особого значения статье Менделеева "Соотношение свойств с атомным весом элементов". Если судить по названию, можно было подумать, что статья эта касается вопроса, интересного только для специалистов.
А между тем одной этой статьи было бы довольно, чтобы сделать выход первого тома "Журнала Русского Химического Общества" величайшим событием в науке. В течение долгого времени химия ставила опыты, наблюдала явления, копила факты. Эта груда фактов росла. И нужно было, чтобы пришел человек с творческим, обобщающим умом и построил факты в систему, нашел общий закон, которому подчиняются атомы самых разнородных элементов.
Так растет и развивается наука. Сначала идет длительный период собирания фактов. Этой работой терпеливо и настойчиво занимается множество людей в самых различных уголках науки. Каждый делает свое дело, и эта специализация приводит в конце концов к тому, что ученые начинают работать разобщенно, не интересуясь иной раз даже тем, чем заняты близкие соседи.
Но для движения вперед нужен широкий кругозор: когда из-за деревьев не видно леса, не мудрено и заблудиться.
И вот начинается новый, революционный период развития науки. Наступает время гигантских обобщений, когда количество накопленных знаний переходит в их новое качество, когда хаос превращается в стройный порядок.
Для таких обобщений нужны не просто хорошие специалисты - нужны ученые с огромным охватом.
Русские ученые не раз выдвигали из своей среды людей такого масштаба.
Открыв закон сохранения вещества и энергии, Ломоносов сразу объяснил и обобщил огромное число фактов. Со времен Ломоносова физика и химия стали подлинными науками.
Но гениальный ученый не ограничился этим. Он создал на стыке физики и химии еще одну, новую науку - физическую химию.
Это было проявлением тех законов, по которым развивается знание: великие обобщения связывают различные его области, перебрасывают мосты от одной науки к другой.
Новый период этой титанической обобщающей деятельности начался через сто лет после Ломоносова, когда Бутлеров создал учение о строении молекулы, а Менделеев в своей системе элементов начертал чертеж всего мира атомов.
В работе по собиранию науки в единое целое участвует и Сеченов, который в своей книге "Рефлексы головного мозга" делает физиологию основой психологии.
На протяжении тысяч лет дух и тело были разделены в представлении людей пропастью. И вот приходит ученый, который снова возвращает человеку его единство.
Везде - и в физике, и в химии, и в ботанике, и в физиологии, и в психологии - ведется эта работа заполнения пропастей, разрушения стен, собирания мира, искусственно разделенного на клетки и клеточки.
Как раз в эти времена начинает свою работу Тимирязев. И он тоже делается участником великого дела построения науки о цельной, нераздельной природе. Его учение о фотосинтезе - о работе солнечного луча в зеленой клетке растения - соединяет в одно целое космос и живую оболочку планеты, небо и землю.
К этому отряду богатырей примыкает и Докучаев, который в конце шестидесятых годов был еще студентом и слушал в университете лекции Менделеева. А в восьмидесятых годах он уже создает свое учение о почве - о связующем звене между живой и неживой природой.
Вода, воздух, почва, подстилающие ее горные породы, растения, животные, человек - все это оказывается звеньями одной цепи.
И опять, как естественное следствие этих обобщений, возникают на стыке разных наук - геологии и химии, геологии и ботаники - новые науки: геохимия и геоботаника.
Так усилиями Менделеева, Бутлерова, Сеченова, Тимирязева, Докучаева создается единая картина мира, где все в движении и все связано со всем - Земля и космос, живое и неживое, материя бессознательная и материя, сознающая себя.
Но не только в этом заслуга и сила могучего отряда ученых, к которому принадлежал Бородин.
Познать природу - это только полдела. Цель этого познания - власть над природой и ее преобразование.
Во второй половине прошлого века нечего было и думать о том плановом преобразовании природы, которое идет сейчас в нашей стране.
Но и тогда передовые ученые уже пытались на основе науки поднимать русскую промышленности и русское земледелие, воевать с засухой, будить спящие силы русской земли. Они верили в великое будущее своей родины.
Недаром Менделеев назвал одну из своих статей: "Будущая сила, покоящаяся на берегах Донца".
На этом большом научном фронте Бородин находился на том участке, который называется органическим синтезом.
Изучая строение молекул и создавая новые постройки из атомов, Бородин прокладывал дорогу к еще неизвестным химическим соединениям, к власти над веществом.
Его работа над альдегидами, начатая в 1864 году, шла успешно. Ему тогда удалось открыть изокаприновый спирт. Из этого спирта он уже успел получить новую, изокаприновую кислоту, ее альдегид и соли.
А в октябре 1869 года он сообщил на заседании Русского химического общества о других соединениях, которые ему удалось добыть при исследовании альдегидов.
Это была для Бородина пора горячей, напряженной деятельности. Все шло у него на лад: и в химии и в музыке, во все он вносил свойственную ему стремительную страстность.
"Я теперь в пассии лабораторных работ", - говорил он.
Но мысль об "Игоре" не оставляла его посреди самых лихорадочных занятий. Первый номер - по стасовскому плану - "Сон Ярославны" был уже написан, - это ариозо Ярославны, которое начинается словами: "Немало времени прошло с тех пор…" Но Бородин был так занят, что не сразу нашел несколько свободных часов, чтобы повидаться с "музыкальной братией" и показать написанное. А показать хотелось: он сам чувствовал, что вещь удалась.
И "музикусы" и "химикусы", как он их шутя называл, живо интересовались его успехами и радовались им.
Но жизнь все чаще напоминала Бородину, что недостаточно хорошо работать, - надо еще уметь отстаивать и защищать свою работу.
На "химическом поле" встретились вдруг осложнения, которых он не предвидел. Дело тут было не в привычных для каждого химика неудачах. Бывает, что в самый разгар исследования химик "теряет" только что с таким трудом полученное драгоценное вещество: лопается колба, взрывается запаянная трубка. Попробуй собери потом со стола и с пола то, что разлетелось по всем углам комнаты!
Такие неудачи бывали изредка и у Бородина, несмотря на всю его точность и аккуратность.
Но на этот раз дело было не в тех опасностях, которые таит в себе сама химия, а в особенностях некоторых химиков.