"…Как ни сильно пленен был первоначально Бородин этим сюжетом, как ни великолепны были первые нумера им сочиненные для оперы… через год он к нему совершенно охладел, сколько я ни пытался воодушевить его снова к опере, сколько ни напоминал все, что там прежде так нравилось ему. Все было тщетно. Много наших свиданий прошло совершенно понапрасну, у Бородина заметна была неохота даже и говорить об этом сюжете. В ближайшем его антураже (именно от самой его жены, Е. С. Бородиной) мне тогда случалось не раз слышать такого рода рассуждение, что "теперь не время сочинять оперы на сюжеты глубокой, полусказочной древности, а надо брать для оперной сцены сюжеты современные, драмы из ны-нешней жизни". Сомневаюсь, чтоб Бородин разделял это воззрение: он - урожденный эпик, страстный поклонник "Руслана", - но во всяком случае такие суждения, много раз повторяемые, могли действовать на него расслабляющим и удручающим образом. Никакие мои уговаривания и споры не помогали, Бородин был непреклонен, а когда я горько жаловался на напрасную пропажу чудного музыкального "материала", уже созданного им для "Игоря", он отвечал: "А насчет этого не беспокойтесь. Материал не пропадет. Все это пойдет во 2-ю мою симфонию".
Не только Стасов, все музыкальные друзья Бородина были огорчены отречением от "Игоря". Они возмущались тем, что он так много времени тратит на академические дела, на научную работу и так мало занимается своим прямым делом - музыкой.
Как-то у сестер Пургольд исполнялись романсы Бородина. Все восхищались этими романсами и стыдили автора за то, что он "не производит ничего нового по музыкальной части".
Бородин писал жене: "Наши музикусы меня все ругают, что я не занимаюсь делом, и что не брошу глупостей, т. е. лабораторных занятий и пр. Чудаки! Они серьезно думают, что кроме музыки не может и не должно быть другого серьезного дела у меня. Милий тебе, вероятно, будет ругать меня".
А вот несколько строк из следующего письма:
"…У меня теперь лабораторный стих: иногда часов до 12 и долее не могу уйти из лаборатории. Зато к ночи так умаюсь, что просто беда. Музыка теперь совсем в загоне. Решительно нет времени. Милий и музикусы на меня сердятся, и первый даже как будто дуется немного".
Но друзья Бородина напрасно сердились; отречение от "Князя Игоря" не было отречением от музыки. В то самое время, когда они ругали его в глаза и за глаза за то, что он не занимается "делом", он уже работал над произведениями, которые превзошли все, что он создал прежде.
Глава двадцать четвертая
ПОБЕДА ВОЙСКА И ПОРАЖЕНИЕ ПОЛКОВОДЦА
В конце 1869 года Бородин, воспользовавшись зимними каникулами, поехал в Москву, к Екатерине Сергеевне.
Едва только он оторвался от всех своих петербургских дел и забот, как музыка снова захватила его.
Как раз в это время в Москве оказался Римский-Корсаков. Они встретились, и Бородин сразу же захотел поделиться с другом своей новой вещью, которую он только что сымпровизировал.
Это была баллада, отличавшаяся от всех других баллад своим реалистическим, современным содержанием. Ее героем был не витязь древних времен, а молодой политический изгнанник. Возвращаясь домой, он гибнет во время бури у самых берегов желанной отчизны.
В фортепьянном сопровождении слышен тревожный, грозный рокот валов, набегающих друг на друга. Это голос стихий. Но с этой темой борется другая, выраженная в вокальной партии. В ней звучит вызов слепым и жестоким силам, которые преграждают путь человеку.
Смелый пловец гибнет. И все-таки в балладе нет пессимизма: она проникнута верой в человека, дерзающего вступать в единоборство с могучими силами природы.
Позже Бородину пришлось изменить первоначальный текст и превратить политического изгнанника просто в молодого пловца, который едет домой с богатой добычей. Это вынужденное изменение сюжета уводило балладу в прошлое. И все-таки каждому было понятно, что речь идет о настоящем.
Вот слова баллады "Море", написанные самим Бородиным:
Море бурно шумит,
Волны седые катит,
По морю едет пловец, молодой и отважный.
Везет он с собою товар дорогой, непродажный.
А ветер и волны навстречу бегут
И пеной холодной пловца обдают.
С добычей богатой он едет домой:
С камнями цветными, с парчой дорогою,
С жемчугом крупным, с казной золотой, с женой
молодою.Завидная выпала молодцу доля:
Добыча богатая, вольная воля
И нежные ласки жены молодой.
Море бурно шумит,
Волны седые катит.
Борется с морем пловец удалой, не робеет;
Казалось, он справится с бурной волной, одолеет.Но ветер и волны навстречу бегут
И лодку от берега дальше несут.
Он силы удвоил, на весла налег,
Но с морем упрямым он сладить не мог.
Лодка все дальше и дальше плывет,
Лодку волною в море несет.
Там, где недавно лодка плыла,
Лишь ветер гулял и седая волна.
Вернувшись в Петербург, Бородин сыграл эту вещь Стасову. На Стасова она произвела огромное впечатление. "Он ужасно неистовствовал по поводу моего нового романса", - писал Бородин.
А Стасов так отзывался об этой балладе:
"Романс "Море" - это высший из всех романсов Бородина, и, по моему мнению, самый великий, по силе и глубине создания, из всех, какие есть до сих пор на свете".
Но не только Стасов - весь кружок был в восторге от баллады.
Бородин писал жене:
"Произведение это ценится строгими ценителями крайне высоко. Многие, в том числе и Балакирев, считают его выше "Княжны", а это очень много. В самом деле, вещь вышла хорошая: много увлечения, огня, блеску и мелодичности, и все в ней очень "верно сказано" в музыкальном отношении. А я, признаюсь, боялся за эту штуку; все думал, что выйдет коряво, неловко и пр. Вышел эффект совершенно неожиданный. Балакирев и Кюи в восторге. А о Корсиньке и Мусоргском нечего и говорить. Пургольдши с ума сходят от этой вещи. Бах - неистовствует до последней степени; басит мне всякие комплименты…
Штуку эту я посвятил Баху, во-первых, потому что он главным образом интересовался и неистовствовал до появления ее в писанном виде; во-вторых, потому что я хотел смягчить удар, нанесенный решительным отказом и отречением писать "Игоря".
Но Стасова и других друзей Бородина ожидала еще большая радость. Отказавшись от "Игоря", он весь свой пыл перенес на Вторую симфонию. Пусть захлестывали его волны житейского моря. Как герой баллады,
Он силы удвоил, на весла налег.
А силушка у него была богатырская. Недаром Стасов называл его: "силач Бородин".
Он отказался от мысли писать оперу. Но он не мог и не хотел изгнать из своей памяти те поэтические образы, которые вызвало в нем чтение "Слова о полку Игореве" и былин.
Еще в конце XVIII века Кирша Данилов составил сборник "Древние российские стихотворения". Изучению былин положил начало Белинский. В шестидесятых годах, когда особенно усилился интерес к народу и его творчеству, стали появляться сборники былин, которые были завершением работы большого числа исследователей. Былины собирали и записывали Киреевский, Рыбников, Гильфердинг и многие другие.
Здесь, в этих сборниках, Бородин нашел истоки той эпической поэзии, которая так восхищала его в "Руслане" Пушкина и Глинки. Упивались былинами и его товарищи. Недаром Римский-Корсаков еще в 1867 году создал свою симфоническую картину "Садко".
Былины - это был как раз тот материал, который так нужен был Бородину и так хорошо отвечал его дарованию. Когда он их читал, воображение рисовало перед ним сказочный, великанский мир.
Он видел богатырские заставы, охраняющие мирную земледельческую Русь от воинственных кочевников:
А как едут богатыри по чисту полю,
Еще мать-сыра земля да потрясается,
А в реках-озерах вода колыбается.
Он видел, как бьются русские богатыри с великой ордой, которая поднялась, как темная туча, с восточной стороны.
Все богатыри сильные, могучие, а сильнее всех старый казак Илья Муромец.
Скоро старый на коня вскочил,
И затрубил старый во турий рог;
И сомутилися у старого очи ясные,
И разгорелось у старого ретиво сердце;
Не увидел старый свету белого,
Не узнал старый ночи темные;
И расходились у него плечи могучие,
И размахались руки белые,
И засвистела у него палица боевая.
Бородин так ясно представлял себе "пированьице - почестей пир у ласкова князя у Владимира" и буйное молодецкое веселье на этом пиру, как будто сам там был, мед-пиво пил.
И все эти образы, ожившие в его воображении, требовали своего воплощения в музыке.
Величавый эпос былин и "Слова о полку Игореве" был по душе этому лирику и симфонисту, как он сам себя называл. Недаром его "Песня темного леса" звучала, как былина о том, как "на расправу шла волюшка, города брала силушка".
Эту песню Стасов предлагал назвать "Песней Ильи Муромца" и говорил, что в ней есть "что-то богатырское, дремучее, точь-в-точь два первых бурлака у Репина". От "Песни Ильи Муромца" вела прямая дорога к симфонии, которую тот же Стасов назвал "Богатырской".
Давно ли Бородин решил, что не будет задаваться большими задачами, а будет писать то, что пишется? И вот уже он снова берется за громадную задачу- пишет симфонию. Большому кораблю - большое плавание.
Не один год жизни отдал Бородин этой симфонии. Но когда мы слышим ее сейчас, нам кажется, что она была создана в едином порыве вдохновения, - настолько это цельная вещь.
Слушать музыку можно по-разному. Бывает, что наше внимание занято тем, как одна музыкальная тема сменяет другую, как они повторяются и в то же время звучат каждый раз по-новому, как они борются между собой и дополняют одна другую, вызывая в нас то радость, то печаль, призывая нас к борьбе и действию или давая нам отдых и умиротворение.
А иногда мы не только слушаем, но и видим при этом смену зрительных образов, картин, которые проходят перед нами и исчезают, словно сновидения.
При этом у нас часто нет уверенности, видим ли мы как раз то, что хотел нам показать автор.
И мы испытываем благодарность по отношению к Бородину, который сам дал нам ключ к пониманию Второй симфонии. Он рассказывал Стасову, "что в анданте он желал нарисовать фигуру "Бояна", в первой части - собрание русских богатырей, в финале - сцену богатырского пира при звуке гусель, при ликовании великой народной толпы".
Но если бы даже у нас не было этого ключа, мы все равно могли бы догадаться о содержании симфонии, - до такой степени она красочна, картинна. Недаром Стасов сравнивал произведения композитора Бородина с произведениями художника Репина.
Первые же мощные, низкие звуки всех струнных инструментов оркестра, поддержанных валторнами и фаготами, вызывают представление о богатырской силе.
То не ясны соколы солеталися,
А славны добры молодцы соезжалися,
Ко тому ли Владимиру собиралися.
В музыке слышится богатырский топ и протяжный гул земли, которая сотрясается под тяжкой поступью.
И сразу за этим отрезком первой темы идет, дополняя его, другой отрезок, более оживленный, звонкий. Это откликнулись октавой выше деревянные духовые - флейты, гобои, кларнеты.
В лихом посвисте слышна молодецкая удаль.
Уж не Алеша ли Попович-млад едет следом за старыми богатырями, за Ильей Муромцем и Добрыней Никитичем?
Первая богатырская тема сменяется второй. Это запевают виолончели, и песню подхватывают кларнеты и флейты, словно девушки поют вдали, и им отвечает, наигрывая на свирели, пастух.
Вот она, мирная русская земля, которую охраняют богатыри!
Две темы - эпическая и лирическая - говорят об одном и том же: о спокойной, уверенной в себе силе, готовой защитить от врага жизнь и труд поселян.
Это первый раздел симфонии, в котором излагаются обе темы. Дальше идет их разработка и их развитие.
Все чаще поступь коней, под которыми дрожит земля. Уж не шагом, а вскачь пошли богатырские кони:
С горы на гору перескакивают,
С холма на холм перемахивают.
Все более мощно и торжественно звучит богатырская тема. Сила, которая вначале была малоподвижной, которая только готовилась к разбегу, делается стремительной.
Тут все сочетается: и буйная молодецкая удаль, и величавая важность.
Снова звучит вдали песня свирели. На этот раз роль свирели поручена гобою, и только потом песня переходит к струнным.
И снова с еще большей силой весь оркестр в один голос, словно великан, торжественно возвещает тему, с которой началась симфония и которая звучит как призыв: "Постоим за русскую землю!"
Во второй части - в скерцо - то же сочетание эпоса с лирикой. Середина скерцо - это народная песня, о которой не скажешь, веселая она или грустная. В ней есть и то и другое: это и просветленная печаль, и затуманившееся веселье.
Такова вся симфония. Она написана в тональности си-минор, но, подобно русским песням, она не укладывается в понятия мажора и минора.
Начало и конец скерцо - это порыв к борьбе, к действию.
По сигналу литавр и медных инструментов начинается стремительный бег. Тут легко представить себе и борьбу и кулачный бой.
А и будет день к вечеру,
От малого до старого
Начали уж ребята боротися,
А в ином кругу в кулаки битися…
И среди этих буйных богатырских игр песня с ее вопросами и ответами вызывает в нашем воображении хоровод, который ведут красны девицы и добры молодцы.
Но вот начинается третья часть.
Словно золоченые струны гусель яровчатых под перстами Бояна, звучит арфа. И певучий голос валторны начинает неторопливую повесть о давних походах и битвах. Эта тема сменяется другой. Тревожно перекликаются духовые инструменты, дрожь пробегает по струнным.
Тревога нарастает.
Ветры веют стрелами, сабли гремят о шлемы, трещат копья харалужные. Сколько храбрых витязей полегло за землю русскую! Но недаром они сложили головы. Снова мощно звучит голос Бонна, повествуя о победе. И живые струны под его перстами рокочут славу храбрым витязям.
Так в повести Бояна оживает славное прошлое русской земли.
И здесь тоже неотделимы веселье и горе, радость победы и печаль о разоренных врагом городах и селах.
Веселье берет верх.
Первые же звуки финала переносят нас в стольный Киев-град, где огромная народная толпа собралась на пир к князю Владимиру. Тут и князья, и бояре, и могучие богатыри, и купцы торговые, и мужики деревенские.
Мы как бы слышим веселый разноголосый шум, в котором можно различить то гусли певцов, то свирели гудочников-скоморохов.
Восклицания скрипок выделяются, словно веселые голоса, из общей разноголосицы.
Ликование захватывает весь оркестр. Мощно, задорно, размашисто звучит первая тема. Когда она затихает, возникает другая тема - не плясовая, не разгульная, а песенная, плавная.
Быть может, это обходит гостей хозяйка - княгиня Апраксеевна.
Станом она становитая,
И на лицо она красовитая.
Низко кланяясь, потчует она гостей.
Словно свирель, выводит вторую тему кларнет. И, как гусли, звучат аккорды арф. Не смычок, а пальцы музыкантов извлекают звуки из струнных инструментов, и скрипка становится похожей на гусли.
Снова с еще большей силой разгорается веселье. Громкие, повелительные голоса тромбонов поднимают с места и молодых и старых.
И вот пошли плясать самые могучие из богатырей, словно горы пустились в пляс!
Такова была симфония, которая так картинна, что кажется увертюрой к опере. Недаром Бородин вложил в нее многое из того, что предназначалось для "Князя Игоря".
Всякая симфония по своему историческому происхождению восходит к оперной увертюре. А здесь это родство чувствуется особенно сильно. Как такой вещи не быть программной, когда она кажется оперой, исполняемой при еще не поднятом занавесе!
Так звучит симфония сейчас, когда мы слышим ее целиком. А товарищи Бородина были в худшем положении. В 1870 году они услышали только первую часть. И им нужно было проявить немало терпения, чтобы дождаться продолжения.
В одном из писем к жене Бородин рассказывает о том, как он впервые играл начало своей симфонии Римскому-Корсакову.
"Корсинька живет теперь один, занимает комнату за 11 рублей. Он обрадовался мне неописанно. Велел тотчас же поставить самовар и начал сам чайничать и преуморительно: длинный, в партикулярной жакетке, неловкий и весь сияющий от радости, он размахивал руками, кричал, заваривал чай, раздувал самовар и наливал. Умора! Мне ужасно жаль, что ты не могла его видеть.
Мы засели с ним играть: сначала две прелестные фуги Баха, из которых одной я не знал вовсе (Gis-moll во второй тетради). Ужасно хороша. Это меня очень освежило после всех хлопот и суеты деловой. Затем он мне сыграл твой романс. Потом я ему наигрывал новую симфоническую вещь, которую я теперь стряпаю (ту, что наигрывал в Москве). Корсец неистовствовал и говорил, что это самая сильная и лучшая из всех моих вещей. Так кричал и размахивал руками, оттопыривал нижнюю, губу, мигал и подыгрывал, то бас, то дискант. Кроме того, мы еще кое-что просмотрели. От него я думал отправиться к дяде в час. Только слышу - бьют часы… Считаю: раз, два, три, четыре! Это с половины десятого-то! А между музыкою мы не забывали пропускать чаи и усидели вдвоем два самовара! Я давно так всласть не музицировал и не пил так много чаю".
Весть о новой симфонии сразу же облетела весь кружок. Давно ли музыкальные друзья Бородина сердились на него, считая его чуть ли не отступником? И вот он снова завоевал их сердца.
"Милий уморителен, - рассказывает Александр Порфирьевич в письме к Екатерине Сергеевне. - Я тебе писал, что он давно дуется на меня и явно сух, сердит и порою придирчив ко мне. Прихожу к Людме, - Милия узнать нельзя: раскис, разнежился, глядит на меня любовными глазами и, наконец, не зная, чем выразить мне свою любовь, осторожно взял меня двумя пальцами за нос и поцеловал крепко в щеку. Я невольно расхохотался! Ты, разумеется, угадала причину такой перемены: Корсинька рассказал ему, что я пишу симфоническую штуку, и наигрывал ему кое-что из нее".
Как хорошо эта сценка передает отношения, которые существовали в кружке! Пусть эту кучку людей окружали непонимание и вражда. Они были сильны своей сплоченностью. В их среде было так много настоящей любви, настоящего внимания друг к другу, что у каждого из них было ради кого и ради чего работать: успех одного был общим успехом, общим праздником.
"Между прочим, был и у Корсиньки, - пишет Бородин. - Пил у него чай и просидел с часок, наигрывая ему мою новую штуку, от которой он в восторге.
Штука эта вообще производит шум в нашем муравейнике. Кюи прибежал нарочно утром рано, чтобы послушать ее. Пургольдша уже наигрывает оттуда кое-что, ибо Корсец ее кое с чем познакомил из этой штуки".