Со всей правдивостью ученого и художника Бородин показывает величие русского народа; но он не унижает и половцев, не отказывает в своеобразной дикой красоте и всему кочевому миру. Такое творчество не разъединяет, а связывает народы, как бы предвещая их будущее братство в общей семье.
Русские композиторы не раз в своей музыкальной работе обращались к Востоку. Восточные темы звучат во многих их произведениях.
На ходу, во время стройки, Бородин изменял весь архитектурный план громадного здания, отбрасывая одно, добавляя другое.
В этом процессе менялся не только план, но и весь характер оперы, вырабатывались законы ее построения. Ведь надо было создать то, для чего не было образцов. Старое, привычное кое-где еще мешало новому.
Любовная интрига между Владимиром Игоревичем и Кончаковной, их диалог ("Любишь ли ты?" - "Люблю ли я тебя?") можно было бы взять и из традиционного оперного арсенала. А вот такую вещь, как "Плач Ярославны", не найдешь ни в какой другой опере.
Будь "Князь Игорь" оперой обычного, не эпического склада, автор должен был бы построить ее так, чтобы каждая линия сюжета была доведена до конца, чтобы выяснилось, например, был ли наказан порок в лице Владимира Галицкого, вернулся ли Владимир Игоревич в Путивль и как была сыграна свадьба его и Кончаковны.
В первоначальном плане обо всем этом шла речь, и-Но Бородину в его эпическом повествовании это было не нужно: и Владимир Галицкий и Кончаковна уже свое дело сделали, заняв то место на большом полотне, которое им было предназначено.
Не показан и исход войны с половцами. Но и это не требовалось.
Ведь вот же "Илиада" не доведена до разрушения Трои, и все-таки она дает удивительно цельное представление о жизни людей эпохи Троянской войны. Образы Ахиллеса, Гектора, Андромахи производят впечатление необыкновенной законченности.
В опере "Князь Игорь" тоже нет завершения борьбы между враждующими народами. Бородин записал в одном из своих черновиков: "Окончательной победы над половцами не было".
Но такой завершающий эпизод и не обязателен был для эпического произведения. Опера и без него могла существовать как цельный организм. Мир, который изображен в "Князе Игоре", показан во всем его живом единстве.
Бородин сознательно отказался от легкого пути, от того, что некоторые профессионалы называют "хорошо закрученной интригой". Она помешала бы ему в осуществлении его замысла.
Он, как всегда, пошел неисхоженной дорогой новатора. Это сказалось не только во всей архитектуре оперы, но и в ее музыкальном звучании. И тут тоже надо было найти новую форму для нового содержания.
Работая над либретто, Бородин углубился в изучение "Слова о полку Игореве", летописей, "Задонщины", "Мамаева побоища". В поисках музыкального материала он тоже обратился не к готовым образцам, а к первоисточникам.
Рядом с летописями на его столе появились сборники русских и восточных песен.
Как раз в эти годы Римский-Корсаков составлял свой сборник русских народных песен и работал над их гармонизацией. Ему помогали в этом все те, чьей памяти и музыкальному слуху он доверял. Таких было немного. Среди них Римский-Корсаков называет в своих воспоминаниях Екатерину Сергеевну и уроженку приволжских губерний Дуняшу Виноградову, которая много лет служила у Бородиных.
Каждый раз, когда Бородины уезжали в деревню, Александр Порфирьевич набирался там не только здоровья и бодрости, но и музыкальных впечатлений,
Как сказочный титан обретал свою мощь, прикасаясь к матери земле, так и Бородин черпал новые творческие силы, когда соприкасался со стихией народных песен. Эти песни находили живой отзвук в его душе, будили его воображение.
Вот вдали в самом конце деревенской улицы послышалось пение. Это возвращаются с покоса крестьяне соседней деревни. Все слышнее голоса. Уже можно разобрать слова песни. Бородин внимательно прислушивается к тому, как подголоски то сливаются с основным напевом, то выводят свою собственную мелодию.
Сколько давнего сдержанного горя в этой протяжной песне!..
Крестьяне проехали мимо. Голоса затихают вдали. Уже не слышно ни песен, ни стука колес. Но глубокое и сильное впечатление осталось.
Под влиянием такой песни, услышанной в деревне, Бородин написал чудесный хор поселян для последнего действия "Игоря":
Ох, не буйный ветер завывал,
Горе навевал…
Но Бородин не довольствовался случайно услышанными песнями, - он сам их разыскивал, как драгоценный материал для работы.
Одну такую находку ему посчастливилось сделать на родине А. П. Дианина, в селе Давыдове Владимирской губернии. Там Бородины провели три лета подряд - с 1877 по 1879 год.
С. А. Дианин рассказывает в своей статье "А. П. Бородин в селе Давыдове":
"Подобно тому, как в лесах близ Давыдова, уже основательно порубленных, все еще удавалось тогда найти, наряду с молодой порослью, могучие сосны, ели и дубы, там оказывалось еще возможным отыскать и старинные напевы прекрасных народных песен, еще жившие в памяти отдельных немногочисленных представителей старших поколений. Александру Порфирьевичу посчастливилось напасть на одно такое сокровище, полностью нам, увы, неизвестное.
Дело было так. В поисках нужной ему песни Бородин обратился к знакомому ему крестьянину деревни Новское Ивану Петровичу Лапину; этот последний привел к Александру Порфирьевичу своего родственника, старика 73 лет, некоего Вахрамеича, жившего в деревне Новая Быковка. Вахрамеич, знавший много старинных песен, сообщил Бородину какой-то новый вариант песни "про горы Жигулевские", или "про горы Воробьевские", который и лег в основу темы "хора поселян" для IV действия "Игоря".
Бородин обрадовался, когда услышал еще один вариант этой песни, которую он знал и раньше по сборнику Прокунина и над напевом которой уже работал.
Слова песни так поэтичны, что их нельзя не привести целиком:
Ах вы, горы, горы
Воробьевские (4 раза).
Породили горы
Бел-горюч камень.
Из-под камня речка
Текла быстрая.
Как на той на речке
Част ракитов куст.
На том на кустике
Сидит сиз орел,
Во когтях он держит
Черна ворона.
Не бьет он, не мучит,
Все выспрашиват:
"Ты скажи, скажи мне,
Млад черный ворон!
Уж как, где летал ты,
Где полетывал?"
- Летал во степях я
Во саратовских;
Видел во степях я
Диво-дивное:
Что лежит средь поля
Тело белое.
Лежит, лежит тело
Молодецкое.
Прилетали к телу
Да три пташечки;
Как первая пташка -
То родная мать;
А вторая пташка -
Сестра милая;
А третья пташка -
Молода жена.
Уж как мать-то плачет,
Что река льется;
А сестра-то плачет,
Что ручей бежит;
А жена-то плачет,
Что роса падет.
Взойдет красно солнце -
Росу высушит.
Печальная музыка песни так же прекрасна, как ее слова.
Бородин пришел от нее в такое восхищение, что решил воспользоваться ею для "Князя Игоря".
Это удалось убедительно показать С. А. Дианину. Он пишет в той же статье:
"По настроению своего напева "Песня про горы" подходила для музыкальной иллюстрации трагических частей оперы, для музыки тех сцен, где совершаются грозные события, или где налицо печальные настроения у действующих лиц.
Бородин придумал остроумный способ использования напева цитированной песни: он не поместил ее целиком в каком-либо музыкальном номере "Игоря", а разбил ее на отдельные части - на составляющие ее мотивы ("попевки"). Из этих "попевок", как некоторого рода музыкальных атомов, он создал новые прелестные и разнообразные музыкальные мысли-мелодии для своей оперы. Таким образом, "Песня про горы" получила значение какого-то скрытого наигрыша, придающего "Князю Игорю" единство при кажущемся разнообразии его музыкального содержания.
В соответствии с характером напева "Песни про горы" Бородин использовал ее элементы в почти неизменном виде в наиболее трагичной части оперы - в финале 1-го действия, где для построения первой сцены употреблены два мотива: начало песни - для хора "Мужайся, княгиня", и нисходящий ход - для возгласов Ярославны. Этот же ход, в несколько измененном виде (как говорят музыкальные теоретики - "в увеличении"), характеризует (в конце финала) ужас перед вражеским нашествием.
Напротив, в частях оперы, более светлых по настроению, - в хоре славления в прологе и в заключительном хоре, - мотивы "Песни про горы" как бы "замаскированы", и их можно обнаружить лишь путем довольно не простого музыкального анализа".
Интересно в работе С. А. Дианина сравнение "попевок" с "атомами" музыкальной тематики, из которых Бородин строит мелодии для оперы.
Народные песни - вот материал, который стал основой "Игоря".
Но это не простое перенесение песен в оперу. Бородин так глубоко проник в дух народной музыки, что ему удавалось создавать напевы, которые трудно отличить от народных.
Бородин мог бы пойти и другим путем: сделать мелодической основой оперы интонации человеческой речи. Так он поступил, когда создавал партию Владимира Галицкого, где в мелодии слышится бесшабашная, пьяная речь гуляки, который еле держится на ногах. Восточный склад речи чувствуется в речитативах Кончака.
Но не от разговорных интонаций, а от песни шел Бородин в работе над оперой.
Он писал:
"Нужно заметить, что во взгляде на оперное дело я всегда расходился со многими из моих товарищей. Чисто речитативный стиль мне был не по нутру и не по характеру. Меня тянет к пению, кантилене, а не к речитативу, хотя, по отзывам знающих людей, я последним владею недурно. Кроме того, меня тянет к формам более законченным, более круглым, более широким. Самая манера третировать оперный материал - другая…" "Голоса должны быть на первом плане, оркестр - на втором. Насколько мне удастся осуществить мои стремления, - в этом я не судья, конечно, но по направлению опера моя будет ближе к "Руслану", чем к "Каменному гостю", за это могу поручиться…"
Глава двадцать девятая
В ВОДОВОРОТЕ
Надо быть очень целеустремленным и волевым человеком, чтобы, несмотря на все внешние преграды и внутренние трудности, упорно идти на протяжении многих лет к осуществлению своего замысла.
Таким был Бородин. Но и ему были знакомы минуты сомнения, когда в голову закрадывалась мысль: "А успею ли я дойти до цели? Хватит ли на это оставшихся лет жизни?"
Он писал в 1877 году Кармалиной:
"Мы, грешные, попрежнему вертимся в водовороте житейской, служебной, учебной, ученой и художественной суеты. Всюду торопишься и никуда не поспеваешь; время летит, как локомотив на всех парах, седина прокрадывается в бороду, морщины бороздят лицо; начинаешь сотню вещей - удастся ли хоть десяток довести до конца? Я все тот же поэт в душе: питаю надежду довести оперу до заключительного такта и подсмеиваюсь подчас сам над собою. Дело идет туго, с огромными перерывами… Хотел бы к следующему сезону кончить, но едва ли удастся. Много написано, еще более находится в виде материала, но все это еще нужно оркестровать, труд механический, громадный, особенно в виду больших хоровых сцен, ансамблей и пр., требующих применения больших голосовых и инструментальных масс".
Друзья с волнением следили за его работой и всячески заботились о том, чтобы она двигалась быстрее.
В сезон 1878–1879 годов Римский-Корсаков, стоявший тогда во главе Бесплатной музыкальной школы, включил в программу арию Кончака, заключительный хор и половецкие пляски из "Князя Игоря". Нужно было переложить эти номера для оркестра. Бородин обещал это сделать, но, как всегда, всевозможные дела мешали ему выполнить обещание.
Время от времени Римский-Корсаков отправлялся на Выборгскую сторону, чтобы узнать, как дела у Бородина, написал ли он уже что-нибудь из обещанного.
Но Бородина не часто удавалось заставать дома. Обычно оказывалось, что он на заседании, на лекции или уехал с утра по делам женских курсов и еще не вернулся.
Да и в тех случаях, когда Бородин бывал дома, его редко можно было увидеть за фортепьяно или у конторки, за работой над оркестровкой.
Римскому-Корсакову было бы еще не так досадно, если бы он нашел своего друга в лаборатории: с этим скрепя сердце приходилось мириться. Но трудно было примириться с тем, что Бородин все больше и больше времени отдавал не музыке и не науке, а делам, которые не имели отношения ни к тому, ни к другому.
Вместо листков бумаги, исписанных нотами или химическими формулами, на его письменном столе лежали кипами счета и расписки. С утра до вечера он занимался проверкой счетных книг, составлением докладов и отчетов, писанием деловых писем.
Римский-Корсаков с замиранием сердца спрашивал:
- Александр Порфирьевич, написали ли вы?
Александр Порфирьевич с чуть заметной усмешкой отвечал:
- Написал.
- Что же вы написали?
- Да вот видите, - указывал Бородин на стол, - множество писем.
Римского-Корсакова такие шутки только раздражали.
- Ну, а переложили ли вы, наконец, половецкие пляски?
- Переложил, - отвечал Бородин так же невозмутимо.
- Ну, слава богу, наконец-то! - говорил со вздохом облегчения Римский-Корсаков.
Но радоваться было рано.
- Я переложил их с фортепьяно на стол, - продолжал так же спокойно и серьезно Бородин.
Окончательно потеряв терпение, Римский-Корсаков в отчаянии осыпал его градом упреков:
- Ведь вещи стоят в программе, пора и партии расписывать!
Бородину было тоже невесело, хотя он и отшучивался по привычке.
Чтобы как-нибудь выйти из положения, Римский-Корсаков предлагал ему свою помощь в оркестровке.
И вот до поздней ночи они сидят вместе за работой. Вокруг на веревке листы, покрытые желатином, чтобы карандаш не стирался, и развешанные для просушки. Комната больше похожа на прачечную, чем на кабинет.
Наконец еще один номер оперы, необходимый для очередного концерта, сделан. Но ведь в опере много таких номеров!
Римский-Корсаков уже мысленно видел впереди тот торжественный день, когда "Князь Игорь" будет в первый раз исполняться на сцене. А между тем большая часть оперы все еще была только гениальным замыслом. Не было твердого плана. Некоторые номера уже можно было считать более или менее законченными, но другие были лишь едва очерчены.
Автор легко может представить себе все свое произведение в целом задолго до его окончания, а со стороны видны только груды не связанных между собой набросков, начала без концов и концы без начал.
В таком положении постороннего, но не равнодушного наблюдателя был Римский-Корсаков.
Он знал, как велико дарование Бородина, но он знал также, как много помех на пути у этого необыкновенно одаренного человека и как трудна его жизнь.
Дело было не только в конференциях, заседаниях, лекциях. Дома у Бородина тоже не было покоя, который так нужен был для работы над оперой.
Через много лет Римский-Корсаков писал в своей "Летописи":
"Зная его доброту и податливость, медицинские студенты и всякая учащаяся молодежь прекрасного пола осаждали его всевозможными ходатайствами й просьбами, которые он самоотверженно старался удовлетворить. Его неудобная, похожая на проходной коридор, квартира не позволяла ему запереться, сказаться не дома и не принимать. Всякий входил к нему в какое угодно время, отрывая его от обеда или чая, и милейший Бородин вставал не доевши и недопивши, выслушивал всякие просьбы и жалобы, обещал похлопотать. Его задерживали бестолковым изложением дела, болтовней по целым часам, а он казался вечно спешащим и недоделавшим то того, то другого. Сердце у меня разрывалось, глядя на его жизнь, исполненную самоотречения по инерции".
Но было ли это действительно самоотречением по инерции?
Нет, он отдавал людям себя, свое время и силы не по инерции, не по слабости воли, а потому, что это было его потребностью. Он не раз говорил, что любит своих студентов и студенток. Ему дороги были интересы этой молодежи, в которой было будущее страны. Даже если бы его квартира не была проходным коридором, он все равно не запирал бы дверей перед теми, кому он был нужен.
Трудно представить себе, чтобы по его распоряжению студенту или студентке сказали: "Александр Порфирьевич сегодня не принимает".
Но и помимо таких посетителей, в доме было достаточно много людей, о которых Александр Порфирьевич заботился опять-таки не по инерции, а по доброй воле: такова была его деятельная, далекая от какого-либо эгоизма натура.
Милий Алексеевич Балакирев в 60-е годы.