"Тактика Дана доказывает, что масса – широкая, тупая, безразличная масса всецело идет за ним!" Гомерический хохот… Оратор трагическим жестом поворачивается к председателю. "Когда мы говорили о передаче земли крестьянам, вы были против этого. Мы говорили крестьянам: если вам не дают земли, берите ее сами! Теперь крестьяне последовали нашему совету, а вы призываете к тому, о чем мы говорили шесть месяцев назад!
Я думаю, что если Керенский отменил смертную казнь на фронте, то этот поступок внушен ему не идейными соображениями. Я полагаю, что Керенского убедил петроградский гарнизон, который отказался повиноваться ему…
Сегодня Дана обвиняют, что он произнес в Совете республики речь, обличающую в нем скрытого большевика… Настанет такой день, когда сам Дан скажет, что в восстании 3 – 5 июля участвовал цвет революции… В дановской резолюции, принятой сегодня Советом республики, нет ни одного упоминания об усилении дисциплины в армии, хотя в меньшевистской пропаганде этот пункт занимает очень важное место…
Нет! История последних семи месяцев показывает, что меньшевики покинуты массами! Меньшевики и эсеры побили кадетов, а когда им досталась власть, они отдали ее тем же кадетам…
Дан говорит вам, что вы не имеете права восставать. Восстание есть неотъемлемое право каждого революционера! Когда угнетенные массы восстают, они всегда правы…"
Затем взял слово длиннолицый, злоязычный Либер, встреченный ироническим оханьем и смехом.
"Маркс и Энгельс говорили, что пролетариат не имеет права брать власть, пока он не созрел для этого. В буржуазной революции, подобно нашей… захват власти массами означает трагический конец революции… В качестве социал-демократического теоретика Троцкий сам выступает против того, к чему он теперь призывает вас…" (Крики: "довольно! долой!")
Затем говорил Мартов, которого ежеминутно прерывали выкриками с мест. "Интернационалисты не возражают против передачи власти демократии, но они осуждают большевистские методы. Сейчас не время брать власть…"
Снова на трибуне Дан, яростно протестуя против действий Военно-революционного комитета, который послал комиссара для захвата редакции "Известий" и для цензурирования этой газеты. Последовал страшный шум. Мартов пытался говорить, но его не было слышно. Делегаты от армии и Балтийского флота встали со своих мест, крича, что Совет – это их правительство.
Среди дикого беспорядка Эрлих (один из лидеров меньшевиков. – дж. р. ) предложил резолюцию, призывающую рабочих и солдат сохранять спокойствие и не слушать провокаторов, призывающих к демонстрации, вместе с тем признавалась необходимость немедленного создания Комитета общественной безопасности, а также срочного издания Временным правительством закона о передаче земли крестьянам и об открытии мирных переговоров…
Тогда вскочил Володарский, резко крича, что накануне съезда Советов ЦИК не имеет права брать на себя функции этого съезда. ЦИК фактически мертв, заявил Володарский, и эта резолюция всего только маневр с целью поддержать его гаснущую власть…
"Мы, большевики, не станем голосовать за эту резолюцию!" После этого все большевики покинули зал заседания, и резолюция прошла…
Около 4 часов утра я встретил в вестибюле Зорина. За плечами у него была винтовка.
– Мы выступили! – спокойно, но удовлетворенно сказал он мне. – Мы уже арестовали товарища министра юстиции и министра по делам вероисповеданий. Они уже в подвале. Один полк отправился брать телефонную станцию, другой идет на телеграф, третий – на Государственный банк. Красная Гвардия вышла на улицу…
На ступенях Смольного в холодной темноте мы впервые увидели Красную Гвардию – сбившуюся группку парней в рабочей одежде. Они держали в руках винтовки с примкнутыми штыками и беспокойно переговаривались.
Издали, с запада, поверх молчаливых крыш доносились звуки беглой ружейной перестрелки. Это юнкера пытались развести мосты через Неву, чтобы не дать рабочим и солдатам Выборгской стороны присоединиться к вооруженным силам Совета, находившимся по другую сторону реки, но кронштадтские матросы снова навели мосты…
За нашими спинами сверкало огнями и жужжало, как улей, огромное здание Смольного…
Конец Временного правительства
В среду 7 ноября (25 октября) я встал очень поздно. Когда я вышел на Невский, в Петропавловской крепости грянула полуденная пушка. День был сырой и холодный. Напротив запертых дверей Государственного банка стояло несколько солдат с винтовками с примкнутыми штыками.
"Вы чьи? – спросил я. – Вы за правительство?"
"Нет больше правительства! – с улыбкой ответил солдат. – Слава богу!" Это было все, что мне удалось от него добиться.
По Невскому, как всегда, двигались трамваи. На всех выступающих частях их повисли мужчины, женщины и дети. Магазины были открыты, и вообще улица имела как будто даже более спокойный вид, чем накануне. За ночь стены покрылись новыми прокламациями и призывами, предостерегавшими против воестания. Они обращались к крестьянам, к фронтовым солдатам, к петроградским рабочим. Одна из прокламаций гласила:
"От Петроградской городской Думы.
Городская Дума доводит до сведения граждан, что ею в чрезвычайном заседании 24 октября образован Комитет общественной безопасности в составе гласных центральной и районных Дум и представителей революционных демократических организаций: Центрального исполнительного комитета Советов рабочих и солдатских депутатов, Всероссийского исполнительного комитета крестьянских депутатов, армейских организаций, Центрофлота, Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов, Совета профессионального союза, и др.
Дежурства членов Комитета общественной безопасности – в здании городской Думы. Телефоны для справок: 15-40, 223-77, 138-36".
В тот момент я еще не понимал, что эта думская прокламация была формальным объявлением войны большевикам.
Я купил номер "Рабочего Пути", единственной, казалось, газеты, которая была в продаже, немного позже удалось купить у солдата за полтинник уже прочитанный номер "Дня". Большевистская газета, отпечатанная на огромных листах в захваченной типографии "Русской Воли", начиналась крупно напечатанным заголовком "Вся власть Советам рабочих, солдат и крестьян! – Мира! Хлеба! Земли!".
Передовая статья была подписана Зиновьевым, который был вынужден скрываться, как и Ленин. Вот ее начало:
"Всякий солдат, всякий рабочий, всякий истинный социалист, всякий честный демократ не могут не видеть, что созревшее революционное столкновение уперлось в немедленное разрешение.
Или – или.
Или власть переходит в руки буржуазно-помещичьей шайки, и тогда это означает… кровавую всероссийскую карательную экспедицию, которая… кровью солдат и матросов, крестьян и рабочих зальет всю страну. Тогда это продолжение опостылевшей войны, тогда это – неизбежные смерть и голод.
Или власть перейдет в руки революционных рабочих, солдат и крестьян, и тогда это означает полное уничтожение помещичьей кабалы, немедленное обуздание капиталистов, немедленное предложение справедливого мира. Тогда земля обеспечена крестьянам, тогда контроль обеспечен над фабриками, тогда хлеб обеспечен голодающим, тогда конец бессмысленной бойне…".
"День" давал отрывочные сведения о событиях бурной ночи. Большевики захватили телефонную станцию, Балтийский вокзал и телеграф; петергофские юнкера не могут пробраться в Петроград; казаки колеблются; арестовано несколько министров; убит начальник городской милиции Мейер; аресты, контраресты, стычки между солдатскими патрулями, юнкерами и красногвардейцами…
На углу Морской я встретил меньшевика-оборонца капитана Гомберга, секретаря военной секции своей партии. Когда я спросил его, действительно ли произошло восстание, он только устало пожал плечами: "Черт его знает!.. Что ж, может быть, большевики и могут захватить власть, но больше трех дней им не удержать ее. У них нет таких людей, которые могли бы управлять страной. Может быть, лучше всего дать им попробовать: на этом они сорвутся…".
* * *
Военная гостиница на углу Исаакиевской площади оцеплена вооруженными матросами. В вестибюле собралось довольно много щеголеватых молодых офицеров. Они бродили взад и вперед и перешептывались между собой. Матросы не выпускали их на улицу.
Вдруг на улице раздался громкий выстрел, и началась частая перестрелка. Я выбежал наружу. Вокруг Мариинского дворца, где заседал Совет российский республики, творилось что-то необычайное. Широкую площадь пересекала по диагонали цепь солдат. Они держали ружья на изготовку и смотрели на крышу гостиницы.
"Провокация, в нас стреляют!" – крикнул один из них. Другой побежал к подъезду.
У западного угла дворца стоял большой броневик с красным флагом и свежей надписью красным "С.Р.С.Д." (Совет рабочих и солдатских депутатов). Все его пулеметы были направлены на Исаакиевский собор. Выход на Новую улицу был перегорожен баррикадой – бочки, ящики, старый матрац, поваленный вагон. Конец набережной Мойки был забаррикадирован штабелями дров. Короткие поленья с соседнего склада были сложены вдоль здания и образовывали бруствер.
"Что же, тут будет бой?" – спросил я.
"Скоро, скоро! – беспокойно отвечал солдат. – Проходи, товарищ, как бы тебе не влетело! Вон с той стороны придут…" – и он показал в сторону Адмиралтейства.
"Да кто придет-то?"
"Этого, братишка, не могу сказать", – ответил он, сплевывая.
У подъезда дворца стояла толпа солдат и матросов. Матрос рассказывал о конце Совета Российской республики. "Мы вошли, – говорил он, – и заняли все двери своими товарищами. Я подошел к контрреволюционеру-корниловцу, который сидел на председательском месте. Нет больше вашего Совета, сказал я ему. Ступай домой!"
Все смеялись. Размахивая всеми своими бумагами и документами, я добрался до двери в галерею прессы. Здесь меня остановил огромный улыбающийся матрос. Я показал ему пропуск, но он ответил: "Хоть бы вы были сам святой Михаил, прохода нет, товарищ". Сквозь дверное стекло я разглядел расстроенное лицо и жестикулирующие руки запертого внутри французского корреспондента.
Вблизи стоял невысокий, седоусый человек в генеральской форме, окруженный кучкой солдат. Лицо его было очень красно.
"Я генерал Алексеев! – кричал он. – Как ваш начальник и как член Совета Республики, приказываю вам пропустить меня!"
Часовой чесал в затылке и беспокойно косил во все стороны, наконец, мигнул подходившему офицеру, который очень взволновался, узнав, кто с ним говорит, и начал с того, что взял под козырек.
"Ваше высокопревосходительство, – забормотал он, как будто бы дело было при старом режиме, – вход во дворец строжайше воспрещен… Я не имею права…"
Подъехал автомобиль, в котором я разглядел смеющегося Гоца. Казалось, все происходящее очень забавляло его. Через несколько минут подкатила другая машина. На ее передней скамейке сидели вооруженные солдаты, а за ними были видны арестованные члены Временного правительства. Член Военно-революционного комитета латыш Петерс торопливо пересекал площадь.
"Я думал, что вы переловили всех этих господ сегодня ночью", – сказал я ему, указывая на арестованных.
"Эх! – и в его голосе звучало разочарование. – Эти глупцы выпустили большую половину, прежде чем мы решили как с ними быть…"
Вниз по Вознесенскому проспекту стягивалась огромная толпа матросов, а за ними, покуда хватал глаз, были видны движущиеся колонны солдат.
Мы пошли по Адмиралтейскому проспекту к Зимнему дворцу. Все выходы на Дворцовую площадь охранялись часовыми, а западный край площади был загражден вооруженным кордоном, на который напирала огромная толпа. Все соблюдали спокойствие, кроме нескольких солдат, выносивших из ворот дворца дрова и складывавших их против главного входа.
Мы никак не могли добиться, чьи тут были часовые – правительственные или советские. Наши удостоверения из Смольного не произвели на них никакого впечатления. Тогда мы зашли с другой стороны и, показав свои американские паспорта, важно заявили: "По официальному делу!", и проскользнули внутрь.
* * *
В подъезде дворца от нас вежливо приняли пальто и шляпы все те же старые швейцары в синих ливреях с медными пуговицами и красными воротниками с золотым позументом. Мы поднялись по лестнице. В темном, мрачном коридоре, где уже не было гобеленов, бесцельно слонялись несколько старых служителей. У двери кабинета Керенского похаживал, кусая усы, молодой офицер. Мы спросили его, можно ли нам будет проинтервьюировать министра-председателя. Он поклонился и щелкнул шпорами.
"К сожалению, нельзя, – ответил он по-французски. – Александр Федорович крайне занят… – Он взглянул на нас. – Собственно, его здесь нет…"
"Где же он?"
"Поехал на фронт. И, знаете, ему не хватило газолину для автомобиля. Пришлось занять в английском госпитале".
"А министры здесь?"
"Да, они заседают в какой-то комнате, не знаю точно".
"Что же, придут большевики?"
"Конечно! Несомненно, придут! Я каждую минуту жду телефонного звонка с сообщением, что они идут. Но мы готовы! Дворец охраняется юнкерами. Они вон за той дверью".
"А можно нам пройти туда?"
"Нет, разумеется, нет! Запрещено…" Вдруг он пожал нам руки и ушел. Мы повернулись к заветной двери, устроенной во временной перегородке, разделявшей комнату. Она была заперта с нашей стороны. За стенкой были слышны голоса и чей-то смех, странно звучавший в важной тишине огромного и старинного дворца. К нам подошел старик-швейцар:
"Нельзя, барин, туда нельзя!"
"Почему дверь заперта?"
"Чтоб солдаты не ушли", – ответил он.
Через несколько минут он сказал, что хочет выпить стакан чаю, и ушел. Мы открыли дверь. У порога оказалось двое часовых, но они ничего не сказали нам. Коридор упирался в большую, богато убранную комнату с золотыми карнизами и огромными хрустальными люстрами. Дальше была целая анфилада комнат поменьше, отделанных темным деревом. По обеим сторонам на паркетном полу были разостланы грубые и грязные тюфяки и одеяла, на которых кое-где валялись солдаты. Повсюду груды окурков, куски хлеба, разбросанная одежда и пустые бутылки из-под дорогих французских вин. Вокруг нас собиралось все больше и больше солдат в красных с золотом юнкерских погонах. Душная атмосфера табачного дыма и грязного человеческого тела спирала дыхание. Один из юнкеров держал в руках бутылку белого бургундского вина, очевидно стащенную из дворцовых погребов. Все с изумлением глядели на нас, а мы проходили комнату за комнатой, пока не добрались до анфилады парадных покоев, высокие, но грязные окна которых выходили на площадь. На стенах висели огромные полотна в тяжелых золотых рамах – все исторические и батальные сюжеты: "12 октября 1812 г.", "6 ноября 1842 г.", "16/28 августа 1813 г." У одной из таких картин был прорван весь правый верхний угол.
Все помещение было превращено в огромную казарму, и, судя по состоянию стен и полов, превращение это совершилось уже несколько недель тому назад. На подоконниках были установлены пулеметы, между тюфяками стояли ружья в козлах.
Мы разглядывали картины, когда на меня вдруг пахнуло слева запахом спирта и чей-то голос заговорил на плохом, но беглом французском языке: "По тому, как вы разглядываете картины, я вижу, что вы иностранцы…". Перед нами был невысокий, одутловатый человек. Когда он приподнял фуражку, мы увидели лысину.
"Американцы? Очень рад!.. Штабс-капитан Владимир Арцыбашев. Весь к вашим услугам…" Казалось, он не видел решительно ничего странного в том, что четверо иностранцев, в том числе одна женщина, расхаживают по месту расположения отряда, ожидающего атаки. Он начал жаловаться на положение дел в России.
"Дело не только в большевиках, – говорил он. – Беда в том, что пропали благородные традиции русской армии. Взгляните кругом: вот это все юнкера, будущие офицеры… Но разве это джентльмены? Керенский открыл военные училища для всех желающих, для каждого солдата, который может выдержать экзамен. Понятно, здесь много, очень много таких, которые заражены революционным духом…"
И вдруг без всякой последовательности заговорил о другом. "Мне бы очень хотелось уехать из России. Я решил поступить в американскую армию… Не будете ли вы добры помочь мне в этом деле у вашего консула? Я дам вам свой адрес".
Несмотря на наши протесты, он написал несколько слов на клочке бумаги и, кажется, сразу почувствовал себя гораздо веселее. Его записка сохранилась у меня: "2-я Ораниенбаумская школа прапорщиков. Старый Петергоф".
"Сегодня утром у нас был смотр, – продолжал он, водя нас по комнатам и давая разъяснения. – Женский батальон постановил остаться верным правительству".
"Значит, во дворце есть солдаты-женщины?"
"Да, они в задних комнатах. Если что-нибудь случится, они там будут в безопасности". Он вздохнул. "Какая тяжелая ответственность!"
Мы немного постояли у окна, глядя на Дворцовую площадь, где выстроились три роты юнкеров в длинных серых шинелях. Ими командовал высокий, по виду очень энергичный офицер, в котором я узнал главного военного комиссара Временного правительства Станкевича. Через несколько минут две из этих трех рот с резким стуком взяли на плечо, и их колыхающиеся ряды, печатая шаг, пересекли площадь, прошли под красной аркой и скрылись, уходя по направлению к молчаливому городу.
"Пошли брать телефонную станцию!" – сказал чей-то голос. Около нас стояло трое юнкеров. Мы разговорились с ними. Они сказали нам, что они из солдат, и назвали свои имена: Роберт Олев, Алексей Василенко и эстонец Эрни Сакс. Теперь они уже не хотели быть офицерами, потому что офицерство было крайне непопулярно. По-видимому, они попросту не знали, что им делать. Выло ясно, что им очень не по себе.