Несмотря на все старания врачей, именно в этот ответственный момент чувствовал я себя ужасно, хотя мне кололи обезболивающие.
Накануне мы с Анатолием Чубайсом ломали голову, как сократить церемонию по времени.
Егор Строев, глава Совета Федерации, вручавший мне президентский орден - символ власти - и цветы, патриарх Алексий II, стоявший рядом на сцене, и все, кто был в зале, переживали за меня - я это видел.
"Ну ничего, не бойтесь. Ельцин выдержит. И не такое выдерживал".
Торжественные, высокие слова клятвы. Для меня они в сто раз стали и тяжелее, и дороже.
… Что же будет дальше?
Пришлось довольно значительное время восстанавливать силы перед операцией. Сначала поехал в Завидово. Любимые места. Так хотелось надышаться перед больницей этим душистым, сладким воздухом. И вдруг чувствую - не могу. Слабею с каждым днём, есть не хочу, пить не хочу, только лежать… Позвал врачей. Это что, конец? Да нет, говорят, Борис Николаевич, не должно быть. Все идёт по плану. А сами бледные. Таня, Лена, Наина - в шоке. За несколько дней я сильно осунулся. Оказалось - у меня упал гемоглобин. Анемия. Это был первый предоперационный кризис. Из-за него операцию пришлось перенести на месяц.
Сейчас мне кажется, что на здоровье повлияла не усталость, не медикаменты - врачи ведь все время поддерживали меня в форме, - а что-то совсем другое. Настроение - хуже некуда. Нужно было наконец обнародовать мои болячки перед страной, перед всем миром.
… Это было для меня ещё одно тяжёлое испытание.
Я был сторонником жёсткой позиции (очень распространённой в советские времена): чем меньше народ знает о болезни главы государства, тем ему, народу, спокойнее. И так жизнь тяжёлая, а тут ещё в прессе начнётся истерика, что да как. Болячки президента - его личное дело. Показывать свои рентгеновские снимки - я такой присяги не давал.
Таня убеждала меня: "Папа, но это странно: ты пропадёшь на столько времени неизвестно куда".
Таня принесла мне в переводе с английского письмо Рейгана к нации, которое он написал, когда болезнь Альцгеймера уже серьёзно давала о себе знать: шли необратимые изменения головного мозга. В сущности, Рональд Рейган в этом письме прощается с американцами. Таким, как раньше, он уже не будет. Простые слова, очень простые… Как будто записка на клочке бумаги, написанная в больничной палате. Так пишут самым близким.
Я задумался: а могу ли и я вот так же по-человечески открыто, абсолютно откровенно разговаривать с людьми моей страны?
Близкие убеждали меня: после того как я провёл такую искреннюю, такую открытую предвыборную кампанию, скрывать мою операцию нельзя. "Это не личное дело Бориса Ельцина и его семьи", - написал мне в письме новый пресс-секретарь Сергей Ястржембский. Письмо мне привезла в Завидово Таня - отправлять его обычной президентской фельдъегерской почтой мои помощники не хотели. Пока про операцию никто не знает, информация - абсолютно конфиденциальная.
Здесь, в Завидове, я принял окончательное решение: да, расскажу все как есть.
Я дал интервью Михаилу Лесину - прямо в зимнем саду, в Завидове, сидел в джемпере. Помню, запнулся. Трудно было произнести: "Операция на сердце". Когда эти кадры смотрел по телевизору, подумал как-то мельком: ну вот, начинается совсем новая моя жизнь. А какая?
В начале августа в консилиум ввели новых врачей из кардиоцентра: Рената Акчурина и Юрия Беленкова.
Они назначили коронарографию…
Во время первого же разговора я почувствовал доверие к моему будущему хирургу Ренату Акчурину: он говорил корректно, но абсолютно жёстко и понятно.
Коронарография - довольно серьёзное исследование: в артерию через катетер вводится йодсодержащий раствор. Кровь, "окрашенная" йодом, идёт по сосудам к сердцу. На экране врачи видят, как эта "цветная" кровь толчками пробивает себе дорогу.
Красивое, вероятно, зрелище. Но исследование это опасное: можно спровоцировать новый инфаркт.
Готовили меня долго, тщательно.
Я все пытался представить своё сердце, как по нему идёт кровь, как её выбрасывает в какие-то там желудочки, даже смотрел рисунки, схемы… Но представить себе этого не мог.
"Так какого все-таки цвета будет потом моя кровь и куда эта кровь денется?"
Врачи не были расположены шутить. Исследование показало картину гораздо худшую, чем они ожидали: затруднён кровоток, закупорены сосуды. Как сказали врачи, операция "по жизненным показаниям". "Что это значит?" - "Это значит, что не делать операцию нельзя".
… С кардиоцентром была одна проблема: им руководил Чазов, бывший начальник Четвёртого управления, бывший министр здравоохранения СССР, курировавший когда-то всех членов Политбюро.
Специалист он прекрасный, но когда я думал, что предстоит с ним встретиться, сразу вспоминал 87-й год. Я ведь тогда тоже лежал в больнице, после пленума ЦК КПСС, где сказал несколько критических фраз, за которые меня дружно затоптали все остальные члены Политбюро и ЦК. Ни один не выступил в мою защиту.
А снимать меня с должности должен был пленум Московского горкома партии, на который меня, больного, насильно отправили.
Чазов приехал в больницу: "Михаил Сергеевич просил вас быть на пленуме МГК, это необходимо". А умру я или не умру после этого - не важно. Меня накачали лекарствами, посадили в машину. На пленуме чувствовал себя так плохо, что казалось - умру прямо здесь, в зале заседаний.
Наина говорила: "Но как же так! Ведь он же врач!" А что врач? Врач тоже лицо подневольное. Не было тогда просто врачей, просто учителей, все, так или иначе, были солдатами партии. Солдатами государства. Но вот увидел я Чазова через много лет, улыбнулся, пожал руку. Хотя и через силу.
… Да, я снова у Чазова. Странно это.
Сколько лет я сохранял в себе самоощущение десятилетнего мальчишки: я все могу! Да, я могу абсолютно все! Могу залезть на дерево, сплавиться на плотах по реке, пройти сквозь тайгу, сутками не спать, часами париться в бане, могу сокрушить любого противника, могу все, что угодно. И вот всевластие человека над собой внезапно кончается. Кто-то другой становится властен над его телом - врачи, судьба. Но нужен ли этот новый "я" своим близким? Нужен ли всей стране?
Именно в те дни, когда готовился к операции, Лена и Таня вспомнили о годовщине нашей свадьбы. В сентябре юбилей, сорок лет. Идут с утра к нам с каким-то блюдечком.
Я сначала даже не понял, в чем дело. На блюдечке два кольца - одно, с камушком, для Наины, а для меня - простое обручальное. У меня, кстати, его никогда не было. На свадьбу, помню, взял у деда его медное, напрокат. Для загса. Так с тех пор без обручального кольца и ходил.
"Молодые, сядьте рядом!" Наина, наверное, сразу сообразила, в чем дело. А я не мог понять, думал, что-то важное сказать хотят, что-то предложить. И вдруг, когда осознал все, такое тепло ощутил в груди, такую благодарность девчонкам… "Ну, мама, папа, поцелуйтесь! Обменяйтесь кольцами!" Какой солнечный свет в окне, какая жизнь хорошая! Хорошая - несмотря ни на что.
Да, принесли кольца. Хоть смейся, хоть плачь. Но плакать не стали. Правда, и выпить тоже не смогли за здоровье молодых.
О ходе самой операции мне писать особо нечего - лежал на столе. Своих хирургов, всех врачей во главе с Ренатом Акчуриным не забуду никогда. Правильный был выбор - оперироваться дома. Родные лица помогают. Точно помогают.
Не забуду и американского хирурга Майкла Дебейки, который на мониторе отслеживал весь ход операции. Я потом разговаривал с ним, шутил и все смотрел в его глаза. Как же мне захотелось быть таким же, как он в свои восемьдесят пять, - живым, весёлым, абсолютным оптимистом, который всем нужен и знает все про эту жизнь! Он одним своим видом поставил передо мной эту цель - 85! Но до счастливой старости надо ещё дожить…
… Произошло все это 5 ноября.
Встали мы очень рано. Поехал я один, семья осталась дома. Провожали меня в шесть утра, напряжённые, волновались, конечно. Собирались ехать в кардиоцентр следом. Трудно сказать почему, но я был абсолютно спокоен, да нет, не только спокоен - я испытывал какой-то мощный подъем, прилив сил. Таня первая это заметила: "Пап, ну ты даёшь. Мы тут все трясёмся, переживаем, а ты какой-то весёлый. Молодец". В больницу поехал не в обычной президентской машине, а на "лидере" - первой машине сопровождения. "Зачем?" - спросила внучка Маша. "Чтобы никто не узнал. Иначе там будет толпа журналистов. Им пока снимать нечего. И вообще пусть поменьше суетятся", - ответил я.
Как-то быстро проскочили в ворота. На часах было шесть тридцать. Погода сырая, серая. Дождик, по-моему, моросил. И ветер в лицо. В холле больницы меня ждала целая толпа в белых халатах. Вид они имели, прямо скажу, неважный. Бледный вид. Помню, чтобы чуть разрядить обстановку, я сказал руководителю консилиума Сергею Миронову: "А нож-то с вами?" Все немножко оттаяли, заулыбались.
Началась операция в восемь утра. Кончилась в четырнадцать.
Шунтов (новых, вшитых в сердце кровеносных сосудов, которые вырезали из моих же ног) потребовалось не четыре, как думали, а пять. Сердце заработало сразу, как только меня отключили от аппарата. За ходом операции следили Дебейки и два немецких кардиохирурга, Торнтон Валлер и Аксель Хаверик, которых прислал Гельмут Коль. Ну и, конечно, наши - Беленков, Чазов, целая бригада.
Наину и дочерей в просмотровый зал, слава Богу, не пустили. Не знаю, как бы они смогли пережить это зрелище.
Заранее были подготовлены и подписаны два указа - о передаче всех президентских полномочий Виктору Черномырдину (на время операции) и их возвращении мне же. Сразу, как только пришёл в себя после наркоза, проставил время на втором указе: 6.00.
Потом много писали: как только Ельцин пришёл в себя после операции, он потребовал ручку и подписал указ о возвращении полномочий. Вот, мол, инстинкт власти!
Но дело тут, конечно, не в страхе потерять власть. Это известный журналистский штамп, не более. Просто все шло по плану. Как было задумано. Шаг за шагом. В этом ощущении порядка, чёткости в тот момент я действительно сильно нуждался.
После операции мне принесли алую подушечку - подарок от американского общества больных, переживших операцию на открытом сердце. Прочитал их письмо: "Дорогой Борис Николаевич, мы сердечно желаем вам скорейшего… " Подушечку нужно прижимать к груди - и кашлять… Чтобы мокрота, скопившаяся в лёгких, скорее отходила.
Что было по-настоящему неприятно и болезненно - огромный шов на груди. Он напоминал о том, как именно проходила операция.
Я очень не люблю долго болеть. Семья это знает, мои врачи - тоже. Но в этот раз, к счастью, прогрессивная методика реабилитации совпала с моим настроением на все сто, даже на двести процентов.
Уже 7 ноября меня посадили в кресло. А 8-го я уже начал ходить с помощью медсестёр и врачей. Ходил минут по пять вокруг кровати. Дико болела грудная клетка: во время операции её распилили, а затем стянули железными скобками. Болели разрезанные ноги. Невероятная слабость. И несмотря на это - чувство огромной свободы, лёгкости, радости: я дышу! Сердце не болит! Ура!
8 ноября я, несмотря на все уговоры врачей, уже уехал в ЦКБ, минуя специальную послеоперационную палату.
Спасибо вам, мои врачи, медсёстры, нянечки. Всех вас не перечислить в этой книге, но все ваши лица помню и люблю!
Спасибо моей семье.
И огромное спасибо - больше всех волнующейся, переживающей - моей Наине.
Там, в ЦКБ, было у меня время подумать.
В принципе, катастрофы со здоровьем случались на протяжении всей жизни. Прободение язвы, травма позвоночника после аварии самолёта в Испании, инфаркты, были и операции, и дикие боли. Но периоды болезни, плохого самочувствия, как правило, чередовались с работой по 20 часов в сутки, с моментами чрезвычайной активности, с тяжелейшими нагрузками. Падал, вставал - и бежал дальше. Мне так было нужно. Иначе жить не мог.
Сейчас, лёжа в палате ЦКБ, я понимал - отныне, наверное, будет как-то по-другому. Но ощущение лёгкого дыхания, ощущение свободы не проходило. Не болит! И это самое главное! Скоро я буду на работе!
20 ноября сняли послеоперационные швы. Первый раз вышел в парк. Гуляли вместе с Наиной, Таней, внучкой Машей. Сказал несколько слов тележурналистам - пообещал скоро выйти на работу.
А в парке было сыро, тихо и холодно. Я медленно шёл по дорожке и смотрел на бурые листья, на ноябрьское небо - осень. Осень президента.
22 ноября я переехал в Барвиху. Торопил врачей, теребил их: когда? когда? когда? Врачи считали, что после Нового года - в начале января - я смогу вернуться в Кремль. У меня сразу поднялось настроение. Я шутил, всех подначивал. Все никак не мог привыкнуть к ощущению, что сердце не болит. Сколько же месяцев, да нет, лет я провёл с этим прижатым сердцем, будто кто-то давил, давил изнутри все сильнее и все никак не мог додавить…
Семья радовалась моему состоянию. Я впервые за долгое время приносил им радость. Только радость.
Если так и пойдёт, через год уже все будет в норме и я уйду из-под опеки кардиологов. Доктор Беленков, очень тонко улавливающий моё состояние, попросил: "Борис Николаевич, не форсируйте. Это добром не кончится. Не рвитесь никуда".
4 декабря я переехал из санатория на дачу в Горки, можно сказать, домой. Родные заметили, что я сильно изменился. "Как изменился-то?" - спрашиваю. "Ты какой-то стал добрый, дедушка", - смеётся внучка Маша. "А я что, был злой?" - "Да нет, просто ты стал всех вокруг замечать. Смотришь по-другому, реагируешь на все как-то по-новому".
Да я и сам чувствовал, как изменился внутренне после операции. Каким вдруг стал ясным, крупным, подробным мир вокруг меня, как все в нем стало дорого и близко.
9 декабря я перелетел на вертолёте в Завидово, где должен был восстановиться окончательно.
Туда, в Завидово, ко мне приехал Гельмут Коль. В сущности, это не был дипломатический визит. Гельмут просто хотел меня проведать. Увидеть после операции. И я ему очень благодарен за это. Это было очень по-человечески, искренне. Я угостил Гельмута обедом. И обратил внимание, что он как будто хочет заразить меня своим аппетитом к жизни: отведал каждое блюдо, попробовал русское пиво. Молодец Гельмут, в любой ситуации ведёт себя естественно, уплетает за обе щеки. Мне, в принципе, это нравилось. Я представил Гельмуту Колю Сергея Ястржембского, своего нового пресс-секретаря. Он посмотрел на него ровно секунду и улыбнулся: "Понятно, Борис, ты взял дипломата, который будет хорошо обманывать журналистов". Я потом часто вспоминал эту его вроде как случайную шутку… Сергею Владимировичу и впрямь приходилось иногда очень нелегко на его службе.
23 декабря я вернулся в Кремль - на две недели опередив самый "ускоренный" график, составленный врачами. Все окружающие обратили внимание на то, как я похудел и как легко стал двигаться. Действительно, не ходил, а бегал. Стал гораздо быстрее говорить. Сам себя не узнавал в зеркале. Другой вес, другое ощущение тела, другое лицо.
Было такое чувство, будто вернулся из долгой командировки. Почти физически переполняло нетерпение, желание работать. С этим чувством вышел к телекамерам, сказал: "Что в стране творится! До чего дошли… " А страна ведь была ровно та же самая. Просто у меня было удивительное ощущение: я - другой человек! Я могу справиться с любой проблемой!
За всеми делами незаметно приблизился Новый год.
Хотелось видеть не только привычную кремлёвскую обстановку, а просто людей на улице: что они делают, как готовятся к празднику. Было очень лёгкое, светлое, искрящееся чувство времени.
"Заеду в магазин, куплю внукам игрушки", - подумал я.
По дороге с работы заехали в магазин "Аист" на Кутузовском проспекте. Меня окружили продавцы, хором что-то предлагали, рассказывали. В игрушечном магазине я не был сто лет. Господи, до чего же здесь хорошо! Сколько всего для ребятишек, на любой вкус, были бы деньги…
Купил огромную детскую машину для Глеба - очень люблю большие подарки. Чтобы сразу была реакция, удивление: вот это да!
31 декабря поехал на "ёлку". Так мы между собой называем торжественный приём в Кремле, который устраивает обычно Юрий Михайлович Лужков.
Врачи очень не советовали ехать. Наина тоже была против. Я никого не послушался. Дал команду помощникам: готовьтесь.
Дорога до Кремля знакомая, недлинная. Кортеж несётся сквозь принаряженную, сверкающую Москву. Ну вот, хоть почувствую праздник.
… С первых секунд в Большом Кремлёвском дворце испытал какие-то новые, для себя необычные чувства. После долгого отсутствия я почти физически ощутил на себе тысячи внимательных взглядов. Чувствительность, оказывается, после операции совсем другая. Как будто кожа стала тоньше. Этого я не предполагал…
Наверное, за долгие годы жизни в публичной политике вокруг тебя появляется какая-то невидимая броня. Ты ко всему привыкаешь - к спинам охранников, к постоянному врачу, который дежурит где-то рядом, к толпам людей, к пожиманию сотен рук, к ауре ожидания, которая тебя сопровождает, к пространству, которое вокруг тебя всегда должно оставаться пустым. Привычка спасает от неловких движений или слов.
Оказывается, после операции эту привычку я на какое-то время утратил. Появилось совершенно незнакомое чувство - неудобно, неловко, все смотрят. С трудом взял бокал шампанского, простоял положенное время, произнёс речь.
А через несколько дней после Нового года я пошёл в баню.
Пытался убедить себя: все, хватит лазарета, я нормальный человек. Езжу на работу, пью шампанское, хожу в баню. Пришёл, разделся. А баня ещё не нагрелась…
7 января меня с подозрением на пневмонию госпитализировали в ЦКБ.
Наина до сих пор не может себе простить, что не уследила.
РОССИЯ И ГЕНЕРАЛЫ
Россия всегда гордилась своими генералами.
Генералами войны 1812 года, генералами Крымской кампании (хоть и проигранной), генералами Михаилом Скобелевым, Алексеем Брусиловым, великими полководцами Второй мировой: Георгием Жуковым, Константином Рокоссовским, Иваном Коневым…
Даже такие противоречивые фигуры, как герои гражданской войны Михаил Тухачевский, Василий Блюхер, Иона Якир, в истории остались людьми героическими. Мы до сих пор переживаем, строим догадки: а как бы сложилась наша жизнь, если бы Сталин их не посадил, не расстрелял? Может, и в Великой Отечественной погибло бы меньше людей?
В известном фильме Никиты Михалкова "Утомлённые солнцем" есть потрясающий момент: красного генерала везут на Лубянку, уже избитого, со сломанным носом. Ещё полчаса назад этот человек был национальным героем, а сейчас все: он раздавлен, не может сдержать рыданий - кровь, сопли, слезы. А кто это сделал? Да всего лишь трое дюжих чекистов: сунули в морду несколько раз кулачищем, и все - огромный сильный человек сломался. Помню, я смотрел фильм и думал: как же так? Что за время было? Человек, не боявшийся командовать огромными соединениями, армиями, мировой войны не боявшийся, даже жаждавший этой мировой войны, - и вот он стал в одно мгновение никем, нет его. И вся его надежда - позвонить Сталину!
И ещё подумал: а вот если бы не расстреливали мирное население знаменитые красные генералы, не объявляли тотальный террор бунтовавшим крестьянам и казакам, не вычищали под корень целые социальные пласты - может, и не пришлось бы ехать потом в арестантской машине?
Почему я об этом говорю так подробно?..