В повести рассказывается о жизни и деятельности молодого революционера Герасима Михайловича Мишенева, делегата II съезда РСДРП от Урала.
Книга рассчитана на массового читателя.
Содержание:
ГЛАВА ПЕРВАЯ 1
ГЛАВА ВТОРАЯ 2
ГЛАВА ТРЕТЬЯ 4
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ 6
ГЛАВА ПЯТАЯ 8
ГЛАВА ШЕСТАЯ 10
ГЛАВА СЕДЬМАЯ 13
ГЛАВА ВОСЬМАЯ 15
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ 18
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ 20
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ 23
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ 27
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ 29
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ 32
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ 34
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ 37
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ 40
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ 41
ЭПИЛОГ 44
Азиат
У каждого есть перед глазами определенная цель, - такая цель, которая, по крайней мере ему самому, кажется великой и которая в действительности такова, если ее признает великой самое глубокое убеждение, проникновеннейший голос сердца…
К. МАРКС
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Прежде чем пуститься в дальний путь, Мишенев оставил в губернской земской управе бумагу, что выехал в Стерлитамак, откуда заглянет в Покровку - навестит престарелых родителей. На самом деле он тайно пробирался на съезд партии. Сначала остановился в Самаре, чтобы получить явку в Киев, а там - путь лежал за границу.
Поезд в Киев прибыл ранним утром. Мишенев потолкался между пассажирами. В полотняной косоворотке с вышитым воротником, в пиджаке нараспашку, он напоминал мастерового. В шумном, набитом пестрой публикой зале третьего класса отыскал свободное место на деревянном диване, присел и внешне беззаботно откинулся на высокую спинку. Внимательно вглядывался, нет ли ока, наблюдающего за ним. Предстояло разыскать Клеона, получить последние инструкции и маршрут. Воображение рисовало этого человека почему-то очень хмурым, неразговорчивым.
Мишенев задумался. Незаметно задремал. Показалось, будто уставились на него чьи-то глаза. Встрепенулся. Осторожно осмотрелся, провел рукой по лицу, отгоняя дрему.
Чаще начали поскрипывать двери, забеспокоились пассажиры. Мишенев встал и, затерявшись в толпе, вышел на привокзальную площадь. Нетерпеливые голоса извозчиков наперебой зазывали садиться в пролетки. В стороне, постукивая широкими каблуками поблескивающих сапог, степенно вышагивал городовой, высокий, чурбанистый, с обвислыми усами на свекольно-полном лице.
Мишенев подошел к одной из пролеток, лихо вскочил в нее и нарочито громко бросил:
- На Крещатик!.. Надо же посмотреть на престольный град Киев, полюбоваться знаменитой лаврой.
Извозчик натянул вожжи - лошадь цокнула подковами о булыжник. Мишенев обернулся: кажется, "хвоста" нет, но все же следует соблюсти осторожность.
Пока пролетка катилась по улицам, он с волнением взирал на город, осматривая его достопримечательности. Киево-Печерская лавра, действительно, была величественна, походила на чудо, сотворенное человеческими руками и возведенное на высоком берегу Днепра.
Но очень скоро восторженное чувство снова вытеснила мысль о предстоящей встрече с Клеоном. Он расплатился с извозчиком, свернул в сторону и не спеша, как бы не решаясь, зашел в подъезд первой попавшейся гостиницы. Сонный швейцар оглядел раннего посетителя и сиплым голосом ответил:
- Все занято-с!
- Не укажешь ли, братец, где свободные номера?
- Не могу-с знать…
"Вроде бы хвоста нет", - убедился Мишенев, покидая гостиницу. Однако надо полностью увериться, что не зацепил шпика. Он еще долго бродил по городу, заходил в кондитерские, посидел в чайной. На улицу, засаженную каштанами, вышел, когда окончательно убедился в своей безопасности. Остановился у кирпичного домика. Кто-то с чувством исполнял на скрипке полонез Огинского.
Мишенев поднялся на крылечко и, как было условлено, постучал не в дверь, а в приоткрытое окно.
Скрипка умолкла. В дверях появился мужчина лет тридцати, невысокого роста, с пышной шевелюрой и аккуратно подстриженными усиками.
- Вы к кому? - спросил он, озорно разглядывая посетителя прищуренными глазами.
- Можно ли видеть Клеона? - назвал пароль Мишенев.
- Клеон ждет. Пройдите, - и посторонился.
То была маленькая, скромно обставленная комната. В углу стоял дешевенький гардероб, в простенке - этажерка со стопочкой книг. Взгляд Мишенева задержался на "Эйфелевой башне". Видимо, этот миниатюрный сувенир был нужен хозяину явки. На круглом столике у окна лежала скрипка.
- Значит, вы играли?
Клеон, усмехаясь, кивнул, поправил тонкими пальцами вьющиеся волосы. Мишенев присел на стул, тронул струну.
- Прекрасная скрипка!
- Итальянская! - заметил Клеон. Он шагнул к окну, окинул взглядом улицу и прикрыл створку. - Сохранилось клеймо: "Ученик Страдивариуса". Я купил ее у музыканта в Италии. Тот даже не имел футляра, смычок укладывал на деку и перевязывал лентой. Вот вмятина.
Мишенев взял скрипку. А Клеон, наблюдая за ним, продолжал говорить о музыке.
"Учитель он или оркестрант", - гадал Мишенев.
- Прекрасно исполняете Огинского.
- Вы музыкант? - поинтересовался Клеон.
- Скорее любитель.
В Мензелинске они устраивали домашние вечера, а, по существу, это были конспиративные встречи с товарищами по общему делу. Вслух читали "Капитал" Маркса. Спорили. Заядлым спорщиком был Яков Степанович Пятибратов. От него не отставали супруги Николай Николаевич и Мария Казимировна Покровские. Бывала на тех вечерах и Анюта, любившая декламировать некрасовские стихи и петь под аккомпанемент скрипки.
- Вы, конечно, знаете, что Огинский был польским дипломатом… Он перешел на сторону Костюшко, возглавившего освободительное движение против российского самодержавия. Передал ему свои и государственные деньги… командовал повстанческой частью…
- Да что вы говорите! - не смог удержаться от радостного восклицания Мишенев. - А кроме "Полонеза" он что-нибудь еще написал?
- Несколько патриотических песен и марш…
На этом Клеон оборвал рассказ об Огинском, убедился, что прибыл именно тот самый человек, которого ждал. Он представился:
- Петр Ананьевич Красиков. Недавно я совершил своего рода артистическое турне по России, знакомился с "искровскими" группами на местах.
- Герасим Михайлович, - горячо пожал ему руку Мишенев. - По паспорту я Муравьев…
- Знаю, хорошо знаю, дорогой товарищ. О вас меня известили самарцы.
Петр Ананьевич спросил, как доехал, осведомленно заговорил о работе Уфимского комитета, поинтересовался, с кем встречался в Самаре.
- С нашим уральским Марксом, - с удовольствием отозвался Герасим Михайлович, - до того лишь был наслышан о нем.
- Арцыбушев! - промолвил с необычайной теплотой и уважением Красиков. Ему ли не знать своего лучшего друга, с которым тесно сошелся в Красноярске по революционной работе десять лет назад. Арцыбушев тогда уже организовал марксистский кружок политических ссыльных и поразил их глубокими знаниями трудов Маркса. Он был близко знаком с Ванеевым и вместе с ним пропагандировал марксизм среди молодежи.
- Замечательный человек, - с гордостью сказал Красиков. - Уже успел прослыть уральским Марксом. И не удивительно! Поразительное внешнее сходство. Василий Петрович отличный знаток Маркса. Цитирует "Капитал" страницами наизусть. А в прошлом - курский помещик. Еще в эпоху вхождения в народ отдал свою землю крестьянам, а сам обрядился в зипун и пошел по деревням с пропагандой.
- Не знал.
- А надо бы знать, - рассмеялся Красиков. - Дважды ссылался в сибирские тундры. В первый раз совершил фантастический побег: прошел прямиком тысячеверстную тайгу к Великому океану. Во второй ссылке начал изучать "Капитал"…
- Просил кланяться.
- Спасибо. А теперь о самом главном…
Являясь членом Организационного комитета по созыву Второго съезда РСДРП, Красиков выполнял ответственное поручение: он переправлял через границу делегатов.
- За кордоном бывали? - спросил Красиков.
- Нет.
Петр Ананьевич объяснил Мишеневу дальнейший маршрут, посоветовал, как лучше добраться до Женевы, как вести себя за границей.
- А костюм ваш, извините, не годится, - заключил он. - Переоденемся на европейский манер.
Красиков тут же достал из гардероба приготовленную одежду и, предложив Мишеневу выбрать необходимое, вышел.
Шляпа, рубашка с тугим воротничком, узкие брюки и ботинки сразу преобразили Герасима Михайловича.
- Пришлись по росту? Ну и отлично. Теперь можно в путь-дорогу, - сказал, входя, Петр Ананьевич. Он назвал пункт переправы и повторил: - Не забудьте, к кому обратиться в Берлине.
…И вот теперь в двух-трех верстах граница. В улочке, поросшей густым подорожником, гоготали, хлопая крыльями, гуси, опьяняли травы, смешанный лес, дремучий и нетронутый, вплотную подступал к деревеньке.
Сюда Мишенев добрался без происшествий. Когда они с провожатым едва заметной тропой вышли к околице, тот, указав на крайнюю хату, запрятанную в буйной зелени разросшегося сада, попросил переговорить с хозяином и дождаться его возвращения.
Улочка была безлюдна. Мишенев догадывался, что в такую напряженную пору крестьянской жизни весь взрослый люд занят на сенокосе. Он дошел до хаты, крытой соломой, незаметно огляделся. Изнывая от жары, расстегнул тугой воротник, освободился от галстука и подумал: "Забрести бы в дремотный лес да утолить жажду черничкой! Едва ли в такой час возможен переход на ту сторону!.." Но остановился. Как было сказано провожатым, у частокола окликнул:
- Эй, хозяин!
Створку окна толкнул от себя пожилой, рябоватый мужчина в расстегнутой рубахе.
- Что угодно господину?
Мишенев махнул рукой в сторону околицы.
- Заходь…
Маленький дворик был усыпан куриным пером. Хозяин, попыхивая трубкой, оглядел Мишенева, потер затылок и, не вынимая изо рта трубки, деловито сказал:
- Пятьдесят рублей.
- А дешевле?
- Зачем торгуешься? - он строго взглянул, постучал трубкой по ногтю большого пальца, дав понять, что рядиться не намерен. - На той стороне куплю билет до Берлина и посажу в вагон… Наше дело тоже опасное, наперед не знаешь, как повезет.
И отошел. Занялся длинной телегой с высоким разваленным кузовом - рыдваном. На таких в уральских деревнях перевозят сено и снопы с полей. Хозяин снимал колеса, смазывал оси и втулки дегтем. Все это он делал сноровисто, не торопясь.
Мишенев, подняв из колодца бадейку, с жадностью припал пересохшими губами к холодной воде, отдышался и присел на сруб.
Когда собирался в дорогу, все казалось куда проще, хотя понимал, что опасно. Анюту попросил его не провожать. Она все напутствовала: "Береги себя, береги!" Заверил: вернется целым и невредимым.
С Валентином Хаустовым они прошли не по улице, мимо прижавшихся друг к другу домиков с горбатыми крышами, а тропкой, через огороды. К железнодорожным путям спустились с горы. По ним двигались и перекликались маневровые паровозы. А дальше, на Белой, протяжно басили пароходы и над ними в горячем серебрящемся воздухе парили чайки.
Герасим Михайлович сдержал шаг. Он залюбовался далью пойменных лугов, темной зеленью речных берегов. На горизонте, справа, синели далекие Уральские горы - те самые скалистые вершины, которые окружали поселок рудокопов. Там учительствовал Герасим Михайлович.
- Что отстаешь? - спросил Хаустов.
Мишенев вздохнул:
- Красота-то какая!
Поезд уже стоял у каменного здания. Курчавился парок над паровозом. Они сбежали с крутого спуска к рельсовым путям. Молча постояли.
- На станцию я не пойду. - Хаустов протянул жестковатую ладонь. - Счастливый ты, Ульянова увидишь… А за Анну Алексеевну будь спокоен.
Мишенев и токарь Хаустов подружились минувшей зимой. Валентин посещал марксистский кружок в железнодорожных мастерских. Там изучали "Манифест коммунистической партии", читали "Искру". Собирались в Дубках, в лесу, за складами братьев Нобелей.
Хаустов, как толковый и грамотный парень, пользовался уважением у кружковцев. Они знали, что Валентин встречался с Ульяновым в Уфе, расспрашивали его об этой встрече.
…Раздумья Мишенева прервал надрывный кашель хозяина. Тот сидел на рыдване и тянул давно погасшую трубку. Время шло.
- Что-то не идет… - сказал озабоченно Герасим Михайлович.
- Поспешишь - людей насмешишь, господин.
Мишенев с беспокойством поглядел на него. Невольно припомнилось, как старшие товарищи по подполью учили конспирации. То была целая наука для вступающего на путь революционера. Он усвоил ее и до сегодняшнего дня не сорвал ни одного партийного задания.
Три месяца назад в Уфе жандармы напали на след и арестовали организатора тайной типографии, где печатались листовки комитета. Типография называлась "Девочка". Она помещалась в подполье квартиры Лидии Ивановны Бойковой. Партийный комитет решил: пока в городе, наводненном филерами, зверствуют жандармы, "Девочка" будет молчать. Прокламации стали печатать на гектографе.
Так начался для них 1903 год. Перед отъездом Мишенев успел с Лидией Ивановной подготовить и отпечатать третий номер "Уфимского листка". Надо было сообщить о майском празднике в России, рассказать об убийстве эсерами губернатора Богдановича, по приказу которого были расстреляны златоустовские рабочие, и объяснить, что террор лишь отвлекает от подлинной революционной борьбы, проводимой социал-демократами.
…Герасим Михайлович кидал выжидающие взгляды то на калитку, то на телегу. Попытался было завести разговор с подремывающим в рыдване хозяином, но тот либо отмалчивался, либо, позевывая, небрежно вставлял одно, два слова, явно уклоняясь от пустой болтовни.
А день заметно уже клонился к вечеру. Стали одолевать сомнения, вкрадываться тревога. Чтобы заглушить ее, Мишенев снова сосредоточился на Уфе, Бойковой, Хаустове. На мгновение Анюта вытеснила все. Он знал: в это время дня она укладывала дочурку в кроватку, брала томик Некрасова и читала своим певучим голосом любимые стихи. Незадолго перед его отъездом Пятибратов, приятель по Мензелинску, прислал переписанную от руки "Песню о Буревестнике". Стихотворение Горького Анюта знала наизусть.
…Ожидания начали выводить из терпения Мишенева. Вздохнув, он вышел на улочку и тут, наконец, увидел провожатого. Но за ним шагали двое неизвестных.
"Кто они и зачем здесь? Не ловушка ли?" - Герасим Михайлович тихо возвратился, устремив на хозяина беспокойный взгляд. Он присел на сруб колодца, потом встал и быстро перешел в сараюшку. Провожатый открыл калитку, пропустил спутников вперед и сам уверенно зашел во дворик. Спокойно заговорил:
- Петрусь, компаньонов нашел. Надо помочь…
"Не видно, чтобы знали друг друга", - мгновенно прикинул наблюдавший за ними Мишенев.
Долговязый парень в светлой косоворотке, перехваченной витым гарусным пояском с кисточками, в темных брюках, заправленных в сапоги, был решительнее и ближе держался к провожатому.
"Этот не проходил через Клеона, иначе был бы переодет по-европейски, - решил Мишенев. - А другой, похоже что - да, уж больно смешно и непривычно держит пиджак и шляпу".
Между тем Петрусь слез с рыдвана и с той же категоричностью коротко бросил незнакомцам:
- Пятьдесят с брата!
Мишенев тогда вышел из сараюшки и шутливо обратился к компаньонам:
- Ну как, будем знакомиться или останемся инкогнито и табачок врозь?
Двое неизвестных подозрительно и недоуменно поглядели на провожатого.
- Удачи тебе, Петрусь! - пожелал тот и приветливо раскланялся с хозяином.
Петрусь хитровато подмигнул Мишеневу, вывел из сараюшки лошадь, охомутал ее и начал запрягать. Когда все было готово, распорядился:
- Полезайте-ка в рыдван! На всякий случай сенцом вас прикрою.
Охапками он таскал из сараюшки сухое душистое сено.
…Вскоре возок уже покатил за деревеньку. Под сеном было душновато да и неловко сидеть в полусогнутом положении, откинувшись на развалистые грядки.
Ехали лесом. Колеса то и дело задевали за корни деревьев, остов рыдвана протяжно попискивал. Но вдруг рыдван накренился, Петрусь остановил лошадь, быстро соскочил.
- Вылезайте скорее, - приглушенно сказал он. - Прячьтесь вон в тот лесок и ждите меня.
Едва они скрылись в кустах, как подъехал конный патруль.
- Что делаешь тут, Петрусь?
- Вздремнул малость, господин офицер, ну и угодил в канаву. Чуть не перевернулся. - Петрусь крепко выругался.
Патрульный оглядел рыдван, покачал головой и проследовал дальше.
"Пронесло", - прошептал Петрусь и обрадованно перекрестился.
Он весело прикрикнул на лошадь, вынул из-за пазухи трубку и с удовольствием закурил.
Лошадь бодро трусила лесистой дорогой. Кругом стоял молодой, горевший от яркого закатного солнца березняк. Пахло полевой мятой, черникой и еще чем-то знакомым - сладким разнотравьем, переплетеннным душистым вязелем.
Граница была позади.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Детство Герасима прошло в бедноте и крестьянской нужде. Отец его, угрюмый и молчаливый, без устали трудился, чтобы только прокормить семью в шесть ртов.
Жили Мишеневы в избе, срубленной из толстых бревен. Три окна ее выходили на улицу. Окно на кухне смотрело во двор, на амбар, где хранилось зерно, сбруя, веревки, мешки и другие мужицкие пожитки.
Русская печь делила избу на две половины. Подросшие дети ютились на полатях, спали под одним одеялом. В горнице стоял неуклюжий сундук с горбатой крышкой, ближе к печи - деревянная кровать, застеленная самотканым покрывалом. Сундук этот, как и сама изба Мишеневых, срубленная в начале прошлого века, переходили по наследству к старшим сыновьям. Когда-то к избе подступало густолесье, собственность помещика Пашкова, имевшего рядом с Покровкой Богоявленский завод.
Посевы на арендованной у заводчика земле давали столь мало хлеба, что его не хватало до нового урожая. В зимнюю пору отец занимался извозом, все концы с концами не сводил.
- Робишь, робишь, - повторял бывало отец, - воскресного дня не знаешь, а все кукиш в кармане. Хоть бы ты у меня колосом поднялся, Гераська, человеком стал…
О семье своей Мишенев помнил, что была из крепостных, из-под Москвы, что барин Пашков выменял их и поселил хуторком тут, в густолесье на Урале. Когда Герасим подрос, отец определил его в церковно-приходскую школу.