Как мы счастливы! Как тогда, в Областном суде, год тому назад, когда Кириллов тоже признал доказательства вины недостаточными и направил дело на доследование. Мы были счастливы тогда, хотя понимали, что для Алика и Саши впереди еще месяцы тюрьмы. Понимаем мы это и сейчас. Но ведь все-таки отменили. Все же признали, что суд осудил мальчиков неправильно.
Через три дня я сижу в Верховном суде и читаю полный текст определения. Все наши доводы, именно в наших формулировках вошли в текст этого определения как обоснование отмены приговора. Тут и то, что приговор суда основывается только на самооговоре подсудимых, и то, что в деле отсутствуют объективные доказательства вины, что заключения экспертиз не дают оснований для утверждения, что "убийство М. Костоправкиной было совершено именно подсудимыми".
И так по всем пунктам.
Специально фиксируются в определении все те нарушения закона, которые допустил Юсов во время расследования дела, – на четырех страницах определения полностью цитируются разделы наших жалоб, посвященные этому вопросу.
Это была победа. Это была серьезная награда за наш труд. А Саша и Алик ничего об этом не знают и еще не скоро узнают. Ведь права на свидание с ними опять не имеют ни родители, ни мы, адвокаты.
Наконец 29 мая узнаю, что дело отправлено в прокуратуру. И в тот же день мы с Юдовичем направляем прокурору Московской области Гусеву заявление. Мы пишем, что Буров и Кабанов содержатся под стражей сверх установленного законом предельного срока, и просим немедленно их освободить.
Никакого ответа.
Какая-то стена молчания окружала "Дело мальчиков". От родителей Саши и Алика знаем, что никого из измалковских свидетелей в прокуратуру не вызывают. Впечатление такое, что делом вообще никто не занимается.
Так прошло три месяца, и нам ничего не удавалось добиться, ничего узнать о деле.
17 августа мне и Льву были переданы телефонограммы: на следующий день в 10 часов утра прокурор Московской области Гусев может принять нас.
И вот мы у него в кабинете.
Высокий мужчина сидел за огромным старинным письменным столом. Увидев нас, даже не приподнялся, только кивнул головой, что должно было означать или "здравствуйте", или "садитесь". Я решила расценить это как и то и другое и, не ожидая приглашения, села в стоящее прямо у стола кресло. Рядом со мной Лев. Гусев не дал нам выговорить ни единого слова.
– Я решил удовлетворить вашу просьбу. Дело для расследования передано следователю прокуратуры товарищу Горбачеву. Я также принял решение удовлетворить вашу просьбу и освободить Бурова и Кабанова из-под стражи. В ближайшие дни они будут дома. Можете сообщить это родителям.
Как прекрасно это неожиданное известие! Скорее вниз по лестнице на улицу, через дорогу, на любимый всеми москвичами Пушкинский бульвар. Где старые липы, а на скамейках всегда пенсионеры и влюбленные.
И где сейчас стоим мы – сияющие и смеющиеся. Ведь у нас такая радость – наших мальчиков выпускают, наши мальчики уходят из тюрьмы.
В такой день невозможно заниматься никакими делами. У нас праздник. Только одно дело мы не можем отложить. Надо скорее сообщить об этом родителям. Донести этот праздник, эту радость до них.
Позвонить в Измалково мы не можем – ни у одного из ее жителей телефона нет. Поехать туда мы тоже не можем. Если увидят в деревне нас, входящих в дом Буровых или Кабановых, будет скандал. Встречаться с родителями мы можем только в консультации.
Решаем заехать ко мне домой, взять моего сына, довести его до ближайшего к деревне места на шоссе и там ждать, пока он пешком пойдет в дом Кабановых.
Через два часа мы вернулись ко мне домой. Все было прекрасно, Лев поднял наш традиционный тост:
– За нашу профессию!
Как мы любили ее – нашу профессию – в этот день!
А тут раздался телефонный звонок. И когда я подняла трубку, там только рыдания. Ни одного слова. Только рыдания, которые невозможно сдержать. И я тоже начинаю плакать вместе с ней – с Сашиной мамой.
20 августа 1968 года, через 23 месяца и 20 дней, мальчики вернулись домой. С этого же дня возобновилось следствие по их делу. Оно длилось семь месяцев. И мы опять не знали ничего о том, что происходит там, уже в другом следственном кабинете, у другого следователя, но в той же прокуратуре Московской области.
Через несколько дней после отмены приговора в Верховном суде, когда я переписывала определение, ко мне подошел Карасев, который был докладчиком по нашему делу.
– Что, товарищ Каминская, продолжаете свою работу над делом? – полушутя спросил он, увидев, как я, почти дословно, переписываю весь текст.
– Не могу отказать себе в удовольствии иметь полный текст этого определения.
– А я им недоволен. – И в ответ на мой вопросительный взгляд добавил: – Дело нужно было прекращать. Здесь нечего доследовать.
Но потом решили предоставить эту возможность прокуратуре. Пусть они сами тихо прекратят это дело. Так будет меньше жалоб, меньше шума.
Мы с Юдовичем мало верили, что прокуратура прекратит дело. Слишком много нарушений было допущено не только Юсовым, но и начальником следственного управления прокуратуры и самим Гусевым, санкционировавшим незаконный арест Саши и Алика и незаконное их содержание под стражей.
Уже не только защита Юсова, – им бы пожертвовали легко, – но и защита чести мундира всей прокуратуры области определяла их настойчивость – добиться осуждения мальчиков и этим самым списать допущенные нарушения закона.
Наступил 1969 год.
В середине марта следователь Горбачев вызвал мальчиков, Юдовича и меня, чтобы объявить, что расследование по делу закончено. Нам предоставлена возможность вновь знакомиться с делом… после чего оно будет направлено в суд. Сейчас это уже 10 толстых томов от 300 до 500 страниц в каждом.
Начинаем с девятого тома, с документов, идущих после определения Верховного суда.
И сразу неожиданность.
В то время как мы посылали жалобы с просьбой освободить Алика и Сашу, в то время, когда мы тщетно ждали ответов на эти жалобы, дело вновь рассматривалось в Верховном суде РСФСР. В его Президиуме, с участием самого Льва Смирнова – в то время председателя Верховного суда РСФСР, а ныне председателя Верховного суда Союза ССР. Только теперь – в марте 1969 года – нам, защитникам, делается известным, что еще в июне 1968 года заместитель прокурора РСФСР принес протест на определение Верховного суда. Просил отменить его и оставить в силе приговор Московского городского суда.
По закону адвокатов не извещают о дне слушания протеста. Но ведь нас не просто не известили, от нас скрыли сам факт, что такой протест принесен.
К счастью, в этом нашем случае Президиум Верховного суда РСФСР протест прокурора отклонил. Более того, в постановлении, которое он вынес, еще более резко отмечались нарушения закона и низкое качество расследования. А если бы было принято другое, противоположное решение? Разве не чудовищна сама возможность полного лишения права на защиту в такой высокой судебной инстанции?
Лишение адвокатов права не только дать объяснения при рассмотрении дела (это предусмотрено законом), но даже написать и подать свои возражения на протест.
Вторая, не менее поразительная неожиданность, – это то, что прокуратура разыскала и допросила взрослых, которые содержались в камерах предварительного заключения с Буровым и Кабановым.
Разыскать их оказалось совсем не трудно. Все это время они безвыездно проживали в самом Одинцове. Но самое поразительное – это то, что Кузнецов оказался вовсе не Кузнецовым, а Скворцовым. И именно под этой фамилией та же одинцовская милиция его задержала. А Ермолаев оказался совсем не Ермолаевым, а Дементьевым.
Во имя чего начальник милиции Одинцовского района подписал справку в суд, в которой все было неправдой – и фамилии задержанных, и их возраст, и то, что им было предложено милицией выехать из Москвы и из Московской области? Скрывать подлинные имена этих взрослых было нужно и выгодно только в одном случае – если эти взрослые были посажены в камеры предварительного заключения со специальной целью, специальным заданием. И выгодно это было не руководству милиции, а следователю Юсову и тем работникам уголовного розыска, которые по его заданию такую оперативную разработку проводили.
Скворцов и Дементьев давали показания очень скупо. За что их задержали, не знают. Сказали, какая-то проверка. Почему держали целую неделю, тоже не знают. Выпустили их в один день – 7 сентября 1966 года (на следующий день после того, как Саша и Алик признались). Никаких подписок о выезде из Московской области с них не брали. Действительно, оба они содержались в одной камере с мальчиками. Сейчас уже смутно помнят и самих мальчиков, и о чем разговаривали. Но никто им не поручал уговаривать мальчиков признаться.
Третья неожиданность.
Следователь Горбачев вновь выезжал с понятыми на место происшествия, в совхозный сад. Отдельно с каждым из тех шести понятых, которые уже раньше выезжали туда вместе с Юсовым и Буровым и Кабановым. Каждый понятой указал в совхозном саду место под яблоней, на которое в 1966 году показывали Буров и Кабанов, как на место изнасилования Марины. Тут же при выезде были проведены все необходимые замеры. Результаты замеров во всех шести случаях были абсолютно одинаковыми. Утверждения Алика и Саши о том, что они показывали на разные места, на вторую по счету яблоню от противоположных концов сада, результатами этих измерений опровергались.
Это было тем более удивительно, что двух из этих понятых допрашивали в Московском областном суде и тогда они полностью подтвердили показания Саши по этому вопросу.
Обсуждая со Львом эти новые данные, я прочла ему выписки из протоколов всех шести выездов на место происшествия. На каждом из этих протоколов стояла дата выезда – одна и та же на всех шести. На каждом из них проставлено время, когда начался выезд и когда он закончился. Одно и то же время на всех протоколах. Значит, ясно было, что было сделано не шесть выездов отдельно с каждым понятым, не шесть замеров, которые все совпали сантиметр в сантиметр, а один выезд и один замер. Это еще не свидетельство того, что мы получим при допросе этих понятых правдивые ответы. Это только первая ниточка, потянув за которую мы можем рассчитывать добиться правды.
Оба согласованно решаем – о вызове и вторичном допросе понятых просить сейчас не будем. Об установленной нами новой фальсификации, кроме нас двоих, никто не должен знать. Весь расчет – на полную неожиданность при допросе понятых в суде.
Было и еще одно немаловажное изменение – свидетель Марченкова на допросе у следователя Горбачева показала, что ранее давала неправдивые показания, так как боялась мести со стороны родителей Бурова. Что она не только слышала голос Марины, но и видела Марину и мальчиков. Явная неправдоподобность этих показаний была очевидна для каждого, кто видел, как Марченкова, несмотря на сильные стекла очков, ощупывает палкой дорогу перед собой. И это в освещенном помещении суда. Как же могла она увидеть из окна своей комнаты лица тех, кто находился от нее на расстоянии 15 метров, да еще при условии, что люди эти были в темноте?
Повторяем вновь то ходатайство, которое заявляли еще в Московском областном суде, – истребовать из поликлиники, где Марченкова состоит на учете, подлинную историю ее болезни.
28 марта 1968 года все мы – Юдович, я, Саша и Алик – подписали необходимый протокол в том, что с материалами дела мы полностью ознакомились. Теперь надо ждать того дня, когда оно вновь, уже в третий раз, начнет слушаться в суде.
Как долго придется ждать, никто предсказать не может. Один-два, а может, и четыре месяца. Счастье, что мальчики теперь на свободе, дома, что это многомесячное испытание будет не таким тягостным и мучительным.
Ровно через два месяца – 28 апреля Сашу и Алика опять арестовали.
Это сделал прокурор Московской области, впоследствии заместитель Генерального прокурора СССР, а ныне заместитель председателя Верховного суда СССР Гусев, который так "великодушно" решил отпустить Алика и Сашу всего только шесть месяцев назад.
Зачем это было сделано? Расследованию дела мальчики помешать не могли хотя бы потому, что следствие уже было закончено. Опасаться того, что они скроются от суда, никаких оснований не было. Находясь эти шесть месяцев на свободе, они вели себя безупречно.
Я могу найти этому только одно объяснение. Это был психологический шантаж, и шантажировал Гусев тот суд, который должен был рассматривать дело. Арестовав мальчиков, он тем самым говорил: "Мы тверды в своей позиции и не отступимся от нее. И будем бороться за нее со всей той мощью и полнотой власти, которую имеем".
Наверное, Гусеву было безразлично, на свободе эти самые Алик и Саша или в тюрьме. Он это сделал не против них. И арест просто оказался орудием давления на суд. И Гусев использовал это орудие безо всякого сожаления.
И опять шли месяцы. И мы опять не имели права поехать в тюрьму к своим мальчикам, которые уже повзрослели, которых уже и мальчиками назвать неправильно. Там, в тюрьме № 1, они отпраздновали свое гражданское совершеннолетие.
Учитывая необычайную сложность этого дела, Верховный суд РСФСР по нашей с Юдовичем просьбе принял его к своему производству.
Третий процесс. Верховный суд Российской Республики
В сентябре 1969 года началось третье судебное рассмотрение дела по обвинению Бурова и Кабанова.
Мы шли в этот суд с сознанием предельной, на последней черте, личной ответственности. Для нас это был действительно последний судебный бой по этому делу: "Приговор Верховного суда окончателен и кассационному обжалованию не подлежит".
Опять за нашей спиной деревянный барьер, по бокам которого конвойные. А за барьером – "мальчики". Сашу я уже видела до суда несколько раз. Видела, как он похудел, побледнел после этого второго ареста. Встретил меня, когда пришла к нему со словами:
– Вот и опять тюрьма. Видно, из этого не вырваться.
Саша понимает, что надежда есть, она не потеряна. Но этот второй арест после счастья свободы сломил его. Поэтому я ездила к нему на свидание несколько раз, хотя по делу говорить уже нечего. За эти два с половиной года все достаточно выяснялось, проверялось и согласовывалось.
Петухова, члена Верховного суда РСФСР, председательствующего по делу мальчиков, я увидела впервые, когда он в сопровождении двух заседателей вышел в судебный зал, чтобы открыть заседание. Впервые в этот же день увидела заместителя прокурора Московской области Кошкина. Он новый обвинитель в нашем деле вместо Волошиной. Гусев и тут решил продемонстрировать свою решимость бороться, поручив поддерживать обвинение своему первому заместителю.
Не сидит за прокурорским столом и Сара Бабенышева. Общественного обвинителя вообще нет. Оглядываю зал – только родители Алика и Саши да Александра Костоправкина. И мы: Лев Юдович и я.
Если, рассказывая о стиле работы судьи Кириллова (Московский областной суд), я больше всего писала о его грубости, а стилем работы Каревой в нашем деле была нескрываемая и неподавляемая необъективность, то отличительной чертой работы Петухова было спокойствие.
Спокойно выслушивал наши многочисленные ходатайства, спокойно выслушивал и возражения на них прокурора. А потом таким же спокойным, даже излишне тихим голосом оглашал определение: "Удовлетворить" или "Отказать".
Правда, почти все наши основные ходатайства были удовлетворены. Вызван начальник Одинцовского отделения милиции, начальник уголовного розыска того же района. Истребована копия истории болезни свидетельницы Марченковой. Истребована по нашему ходатайству и книга регистрации задержаний в камере предварительного заключения за август-сентябрь 1966 года. Нам важно было проверить по документам, под какими фамилиями были задержаны Кузнецов (он же Скворцов) и Ермолаев (он же Дементьев).
Но отказано в ходатайстве о выезде составом суда на место происшествия "за нецелесообразностью".
Невозмутимость и спокойствие Петухова передалось и всем участникам процесса. Абсолютно корректен был прокурор Кошкин. Не кричал, не возмущался, когда Алик и Саша говорили, что невиновны. Не кричал и не возмущался, когда свидетели давали показания, идущие вразрез с версией обвинения.
Сдерживала свою ненависть и Александра Костоправкина. Но это не произошло само собой. В один из первых дней, когда Юдович начал задавать ей вопросы, Александра, не поворачивая к нему головы, не глядя на него, решительно заявила:
– Этим адвокатам – Юдовичу и Каминской – я вообще отвечать не буду. Они за деньги выгораживают истинных убийц. Они не советские защитники. Так советские защитники себя не ведут.
Костоправкина стояла подбоченившись, в той, уже привычной для нас позе, которой выражала презрение к нам.
– Прежде всего, Александра Тимофеевна, опустите руки. Вы разговариваете с Верховным судом. Так в суде стоять нельзя. А теперь выслушайте меня внимательно. Если вы хотите, чтобы мы вас слушали, если хотите рассказать нам о том, что вам известно, вы должны отвечать на вопросы всем участникам процесса. Товарищи адвокаты добросовестно выполняют свою обязанность – они защищают своих подзащитных. Именно для этого они и пришли сюда. Их помощь нам нужна так же, как и помощь товарища прокурора. Мы очень уважаем ваше горе. Мы помним, как погибла ваша дочь. Но просим и вас помнить, что для того, чтобы правильно разобраться в этом деле, мы должны работать, и работать спокойно.
И Костоправкина приняла это условие. Она поняла, что нарушать его ей не позволят.
За те почти два месяца, в течение которых слушалось это дело, я два раза заметила на лице Петухова признаки раздражения. Но и то только потому, что специально наблюдала за ним в эти важные для нас, адвокатов, минуты. А голос его и тогда оставался таким же тихим и невозмутимым.
Первый раз это было связано с допросом шести понятых.
Еще утром, до начала судебного заседания, Петухов, встретив меня в коридоре, сказал:
– У вас сегодня тяжелый день. Ведь показания понятых прокуратура расценивает как очень важное доказательство.
Я ничего ему не ответила. Ведь мы с Юдовичем твердо решили, что обнаруженная нами фальсификация должна быть полной неожиданностью для всех, в том числе и для суда.
И вот допрос понятого, который первый раз выезжал с Аликом Буровым.
Очень кратко рассказывает, как следователь Горбачев предложил ему поехать вместе с ним в Измалково. Следователь просил его показать место – яблоню, на которую Алик показывал 7 сентября 1966 года.
– Я сразу ее узнал и показал следователю. Мы замерили расстояние и записали в протокол.
У суда к свидетелю вопросов нет. У прокурора – тоже все ясно.
– Скажите, свидетель, с кем вместе вы ехали в Измалково? – Это я задаю вопрос.
– Я ехал вместе со следователем Горбачевым.
– На чем вы туда ехали?
– Мы ехали на автомашине.
– Вы не припомните марку автомашины и ее цвет?
– Помню. Это был голубой микроавтобус.
– Кроме вас и следователя, больше никого в этой машине не было?
– Только мы и шофер.
– А на месте, в Измалкове, когда вы показывали на яблоню и производили замеры, были еще какие-либо люди?
– Нет. Только я и следователь.
– Не можете ли вы вспомнить число и время этого выезда?