А в статье Адриана рассказывала о своем знакомстве с Эрнестом и об их последующих встречах. "Вначале он показался мне довольно скучным, - признается она, - ведь он был гораздо старше и опытнее меня. Эрнест говорил медленно, и я не всегда понимала, что он имеет в виду. Но я чувствовала, что ему нравится, когда я рядом, нравится говорить со мной". Адриана вспоминает, как потом развивались их отношения. Она и не подозревала, что Мэри волнуется по этому поводу, пока та сама не сказала ей об этом. Однако после этой беседы Мэри поняла, что чувства Адрианы никогда не перерастут во что-то большее и что Адриана не представляет никакой угрозы, а, наоборот, может оказаться даже полезной.
И, как пишет Адриана, она действительно помогла Эрнесту восстановить его писательский дар.
"Хемингуэй говорил мне, что во время работы над романом "За рекой в тени деревьев" почувствовал себя плохо и не мог больше писать. Но после нашей встречи он ощутил, как от меня к нему идут потоки энергии. "Ты мне вернула способность писать, и я всегда буду благодарен тебе за это. Я сумел закончить свою книгу, а героиня романа приобрела твой облик. Теперь - для тебя - я приступаю к новой книге, которая станет самой лучшей книгой в моей жизни. Это будет повесть о старике и море"".
Самым любопытным местом для меня в воспоминаниях Адрианы является ее признание, что она, прочитав книгу, заявила Эрнесту, что диалоги кажутся ей не очень интересными, а "что касается Ренаты, то вряд ли такая очаровательная девушка, приверженная семейным традициям, убежит из дома, пойдет на любовное свидание и будет пить одно мартини за другим, словно глотать вишни. Все в ней противоречиво. Мне кажется, она не похожа на живого человека". Эрнест ответил Адриане так: "Вы очень разные, и тебе трудно ее понять, но, уверяю тебя, такие девушки существуют. Более того, Рената - не одна женщина, в ней отразились личности четырех женщин, которых я встречал в своей жизни".
Казалось бы, эти слова опровергали название статьи, да и весь ее пафос. Адриана завершает свои воспоминания выдержкой из письма Эрнеста, которое она получила в 1951 году. В этом письме он уверяет ее, что, если ему удастся написать все, как он задумал, в ближайшие несколько столетий люди будут обязательно говорить о них двоих - ведь они вместе славно потрудились над романом. Возможно, размышляет Эрнест, для нее было бы лучше, если бы они не встретились в Латизане в тот дождливый день, но он признателен судьбе, что увидел ее, когда она еще не совсем вымокла. И если, продолжает Эрнест, он не написал бы этот роман, все равно бы люди заметили, как они были счастливы тогда и как радостно смеялись над какими-то ничего не значащими мелочами. Люди всегда завидуют тем, кто счастлив, писал он. И Эрнест просил ее никогда не забывать, что лучшее оружие против лжи - это правда. И что нет оружия от сплетен - они похожи на густой туман, и лишь свежий ветер может развеять его, а солнце - заставить испариться и исчезнуть.
И все-таки я уверен, что Адриана Иванчич - лишь четвертая часть образа Ренаты, как точно отмечал и сам Эрнест.
Эрнест снова вернулся к обсуждению африканского сафари.
- Антонио и Кармен увидят Африку - это будет замечательно. Как ты думаешь, Антонио не испугается, если узнает, как в прошлый раз я не мог четыре дня избавиться от клеща на члене? Были опробованы все местные средства - и поджигание задницы клеща, и растирание львиным пометом. Ничего не помогало. Я даже пробовал вытащить его щипцами. Наконец, Филип Персиваль, наш Белый Охотник, посоветовал задушить клеща в свечном воске. Мы накапали на него кучку воска, и это сработало. Такое лекарство вы никогда не отыщете в "Медицинском справочнике" Блека.
Когда мы ехали в машине, Эрнест показывал нам, где происходили сражения времен Гражданской войны. Он помнил число батальонов, какое оружие использовали солдаты, особенности стратегии различных военачальников.
Из придорожной канавы вылетела куропатка и оказалась прямо перед нашей машиной. Эрнест, вытянув руку, прицелился и выстрелил. Он часто так упражнялся.
- Ты попал, милый?
Эрнест утвердительно кивнул.
- Самые лучшие уроки охоты на птиц я получил у своего отца. На всю охоту он давал мне только три пули и разрешал стрелять только в летящую птицу. У него везде были шпионы, поэтому я не мог соврать.
Ты знаешь, что профессора в своих ученых трудах описывают мое несчастное детство и утверждают, что оно во многом обусловило темы моих книг. Боже мой, я не помню в детстве ни одного дня, который можно было бы назвать несчастным! Да, я не был хорошим футболистом, однако разве из-за этого можно быть несчастным? Зуппке ставил меня центровым, но я никогда не понимал счет - перепрыгнул через третий класс и так никогда и не узнал ничего о числах. Я просто смотрел на лица друзей по команде и угадывал, у кого окажется мяч. Меня называли тормозом. Я хотел играть в защите, но они знали лучше, куда меня ставить. Там был один парень, который каждый день на протяжении двух лет бил меня после игры в раздевалке, но потом я вырос и, в свою очередь, врезал ему как следует, на этом история и закончилась.
В Чикаго, где можно выжить, только если у тебя крепкие кулаки, один тип вытащил перо…
- Что, милый?
- Вытащил нож и порезал меня. Мы схватили его и скрутили ему руки так, что хрустнули кости. Таков Чикаго. А затем, джентльмены, идет Канзас-Сити. В отличие от того, что пишут профессора в своих исследованиях, моим первым заданием в "Канзас стар" было найти пропавшего репортера в одном из питейных заведений, отправить его протрезветь в турецкие бани и доставить к машинистке. Так что, если профессора действительно хотят знать, чему я научился в "Стар", так вот этому - как приводить в чувство ребят, окосевших от выпивки.
Но высокоуважаемые ученые мужи не хотят принимать это во внимание. Надев свои мантии Йейля, Принстона и Нью-Йоркского университета, они загружают мои сочинения в свой "Искатель символов", представляющий собой нечто среднее между счетчиком Гейгера и китайским бильярдом. Или пускают в дело портативные индикаторы стремления к смерти, которые, помимо прочего, регистрируют комплексы разных видов, сертифицированные и нет. Потом они задают мне серьезные вопросы о символике и стремлении к смерти, а о результатах своих серьезных исследований читают лекции и делают доклады, посвященные проблемам Серьезной Литературы. Но поскольку я отвечаю им, используя бейсбольную терминологию, являющуюся гораздо более точной, чем литературная, им кажется, что я не принимаю их всерьез. Мистер Хемингуэй, прокомментируйте сублимированное стремление к смерти в романе "И восходит солнце". Ответ: Я сублимировал его точно так же, как это сделал Уитни Форд, передавая мяч Теду Уильямсу. Мистер Хемингуэй, вы согласны с теорией, утверждающей, что во всех ваших произведениях живет один и тот же герой? Ответ: А что, Йоги Берра подавал крученые подачи? Мистер Хемингуэй, какова символика покалеченной руки Гарри Моргана, покалеченной кисти полковника Кантуэлла и покалеченных гениталий Джека Барнса? Ответ: Сложите их вместе, добавьте покалеченные ноги Микки Мантля, хорошенько размешайте и, если они не наберут четыреста очков, пошлите их играть в декейтерском "Минотавре".
Марио решил сделать остановку в небольшом городке, чтобы заправиться, а мы зашли что-нибудь выпить в кафе у заправочной станции. В зале было множество мужчин в черных беретах. Некоторые резались в домино, а другие просто глазели на игроков. Пол был ужасно грязный, а на занавеси у входа сидела целая армия мух.
Выйдя из кафе, Эрнест рассказал мне несколько охотничьих историй. Он вспомнил, как, вернувшись на корабле из Европы (тогда он был в весьма плохом состоянии), принял участие в соревновании по стендовой стрельбе и победил, попав в сорок птиц.
- Во время стрельбы я мог видеть только сплошное пятно, но я знал, что глиняная мишень не может двигаться так быстро. Вот почему, как только я попал в Нью-Йорк, сразу же записался на прием к глазному врачу. Тогда-то у меня и появились первые очки. Я вышел от врача, надел их и вдруг увидел все окружающее так ясно, как никогда раньше в жизни. Меня от этого даже стало мутить. Я был всего в квартале от Боба Бенчли, поэтому тут же пошел к нему, и мы надрались, как последние свиньи, но зато тошнота прошла.
- Боже мой, я забыла свою сумочку! - прервала его воспоминания Мэри. - Назад! Марио, ради Бога, поворачивай назад!
Марио развернулся, а Мэри, тяжко вздыхая, стала объяснять, что оставила свою сумочку на столе у входа в кафе. Там лежали паспорта Мэри и Эрнеста и все их деньги - две тысячи долларов чеками и полторы тысячи наличными, а кроме того, ее драгоценности.
- Господи, Папа, прости меня! - сказала Мэри. - Как глупо! Хотч фотографировал нас, и я положила сумочку там… Жуткое место! И эти типы!
- Ну что ж, - как-то слишком спокойно произнес Эрнест, - давайте помолчим и вознесем молитвы всем святым, которых знаем.
За все время обратного пути, на который у нас ушло около получаса, никто не промолвил ни слова. Добравшись до деревни, мы заметили небольшую группу людей у входа в кафе. В дверях стоял полицейский, стороживший сумочку, - она действительно лежала на столике, именно там, где Мэри ее и оставила.
Когда мы уезжали из деревни, Эрнест сказал:
- Ну вот, сенатор Маккарти, теперь вы понимаете, почему мы сражались здесь в бригаде Линкольна?
Отель "Филипп II" построен на холмах Эскориала, откуда открывался замечательный вид вплоть до Мадрида. Это была поистине золотая панорама - золотые пшеничные поля, деревья в осеннем золоте и крыши домов, позолоченные испанским солнцем. Эрнест чувствовал себя в отеле, как в надежно защищенной крепости. Казалось, здесь Гойя был архитектором, а Веласкес - садовником. Вы выходите на балкон своего номера и с наслаждением вдыхаете свежий горный воздух - чистый и холодный, как струи горного водопада. А внизу простирается долина. До вас доносятся звуки - это рабочие обтачивают камни для строительства домов. Орлы, соколы и любопытные аисты парят, опираясь распростертыми крыльями на мощные потоки воздуха. Есть такая старая испанская пословица: "Ветер с Эскориала не задует свечу, но может убить человека".
Я вышел на балкон, а чуть позже ко мне присоединился Эрнест. Некоторое время мы слушали отдававшиеся эхом удары по камню. Далеко внизу, в маленьком городке Эскориал в школе закончились уроки, и до нас доносились радостные крики детей.
- Ты можешь построить здесь дом, и это будет стоить не больше, чем ты платишь за электричество в Уэстпорте.
Затем он поднял руку, как будто в ней было ружье, и словно выстрелил в летящего мимо сокола.
- Мне всегда тут как-то удивительно хорошо. Словно попал в рай и мне покровительствуют божественные силы. Здесь невозможно волноваться о чем-то. Кроме того, местные жители говорят: "Человек с бородой никогда не умрет от голода", и это придает мне уверенности.
Первые дни в отеле Эрнест усиленно работал и был очень оживлен, хотя по-прежнему вечерами слишком много пил. В основном его заботили приготовления к сафари с Антонио, что вызвало поток телеграмм в Кению.
Однажды отель устроил для нас пикник в горах Эскориала, там, где происходило действие романа "По ком звонит колокол". Эрнест показал мне горную речку с ледяной водой, в которой Пилар мыла ноги, пещеру, где жила группа Пабло, и мост, восстановленный после войны, центральное звено всей сюжетной линии. Мост оказался больше и внушительнее, чем я ожидал. У моста стоял маленький каменный дом, который республиканцы сожгли в 1933 году. Руины его остались до сих пор.
Мы поели, расположившись на берегу Пилар, а вокруг нас возвышались величественные сосны. Потом мы побывали в древнем городе Сеговии - он тоже фигурирует в романе. Самое замечательное в Сеговии - прекрасно отреставрированный римский акведук. Эрнест купил четырех куропаток у знакомого старика охотника и лотерейные билеты - у слепого продавца. Он собирался раздарить билеты служащим отеля. Эрнест всегда был очень внимателен к обслуживающему персоналу. Там, например, был один юноша, мечтавший стать матадором, и Эрнест купил ему пару двухгодовалых бычков для упражнений.
Блюда, которые нам подавали в отеле, не отличались изысканностью, поэтому мы часто обедали в Мадриде, до которого было всего лишь полчаса езды. Как правило, мы шли в "Эль Кальон" - в длинном, похожем на вагон помещении без окон царила духота, но зато кухня там была потрясающая. Эрнест обычно снимал пробу с наших блюд, но себе заказывал только то, что строго соответствовало его диете (без пива, мяса и углеводов): рыбу, салаты, овощи, телячья печень и виски - без ограничения. Я так никогда и не понял - сам ли он прописал себе эту диету, или таковы были указания врача.
В первые дни Эрнест воспринимал все довольно легко. Как-то к нам пришла Ава Гарднер, тогда жившая в Мадриде. Она принесла сценарий "Фиесты" (так назывался роман "И восходит солнце" в Европе) Питера Виртеля.
- Тебе надо его прочитать, - заявила она Эрнесту. - Знаю, что тебе ничего не заплатили, но для тебя самого будет лучше, если ты прочитаешь и, может, что-то исправишь. Все в сценарии крутятся вокруг слов "C’est la guerre" и подобных славных высказываний.
Ава просидела у нас весь вечер. За это время мы опустошили впечатляющее количество шампанского. Ава, оживленная и очень милая, вышла победительницей в соревновании "Забрось оливку в ямку", которое мы провели в баре. Эрнест получил большое удовольствие от вечера и заметил, что Ава - одна из самых замечательных женщин, которых он знает.
На следующий день Эрнест, прочитав сценарий, отправил телеграмму Виртелю с просьбой срочно приехать в Мадрид. Он был просто вне себя - никогда я не видел его в таком состоянии. Все указывало на то, что он ожил. Но на утро пятого дня он снова сник. Во-первых, я получил телеграмму из журнала с просьбой вернуться в Вену и написать продолжение своей статьи о событиях в Будапеште. Во-вторых, Антонио прислал телеграмму, в которой сообщал, что возникли некие непредвиденные обстоятельства и он не сможет поехать в Африку - то есть сафари отменялось. И в довершение всего после обеда появилась Полли Пибоди в состоянии полного отчаяния: Руперт, девять лет проведя в объятиях Анонимных алкоголиков, вдруг снова запил и исчез.
В тот вечер Эрнест сильно напился. Весь ужин, центральным блюдом которого были куропатки, купленные им в Сеговии, он непрерывно спорил с Мэри. В результате он даже не притронулся к ним. Мэри, как только смогла, вышла из-за стола, оставив меня и Эрнеста доедать десерт (сезон еще не наступил, и мы были одни в зале). Эрнест не умолкал ни на минуту, и не всегда его речь была связной. Он говорил о войне и успел выпить несколько бутылок вина. Его планы рушились, и он погружался в прошлое, словно ища там опору.
Когда наконец я дотащил его до номера, он вдруг остановился перед дверью и уставился на лампу, висевшую на стене. Приняв стойку боксера, он несколько раз сделал выпад левой рукой и вдруг нанес лампе хук слева, да так, что стекло разбилось, а металлический держатель упал на ковер. Эрнест сильно поцарапал пальцы, пошла кровь, но его это мало волновало. Он положил неповрежденную руку мне на плечо и внимательно посмотрел на меня.
- Хотч, в своей жизни я напивался тысячу пятьсот сорок семь раз, но никогда - утром.
С этими словами он открыл дверь и исчез в своем номере.
На следующее утро Эрнест вошел в мой номер в сопровождении гостиничного парикмахера и спросил, можно ли ему подстричься здесь, чтобы не будить Мэри. Он выглядел очень бледным, и кожа на лице была сухая, как пергамент.
- Ночью придумал новое двойное dicho. Мысль - враг сну.
Поскольку на следующий день я уже уезжал, Эрнест считал, что сегодня я должен непременно побывать в Прадо и в последний раз пообедать в "Кальоне".
Мы собирались двинуться в десять часов, но только к половине двенадцатого Эрнест закончил все приготовления к отъезду - положил фляжку, куртку для машины, кепки, салфетки для очков, расческу, швейцарский консервный нож, деньги, талисман (каштан), запасное пальто и пробы мочи, которые планировалось отвезти доктору.
В холле к нам подошли два человека, представившиеся как репортер и фотограф одного немецкого журнала.
- Мне кажется, ребята, я вам говорил, когда вы мне звонили из Мадрида, что никаких интервью не будет, - сказал Эрнест.
Репортер объяснял, что ему было приказано любой ценой получить интервью, и он умолял Эрнеста лишь о десяти минутах, иначе он потеряет работу. Эрнест заявил, что мы хотим успеть попасть в Прадо до закрытия музея, но он сделает им одолжение и проведет с ними десять минут. При этом - никаких снимков. Мы прошли на террасу перед баром, и Эрнест послал за виски, которое должно было скрасить эти десять минут мучений.
С самого начала беседы стало ясно, что репортер не прочел ни одной книги Хемингуэя. На ужасном английском с диким акцентом он спросил Эрнеста:
- Вы первый раз в Испании? Видели ли вы корриду раньше? Вы знаете испанский? Вы сами пишете свои романы или диктуете их кому-то?
Сначала Эрнест сохранял терпение, но, когда репортер спросил его, скольких женщин в своей жизни он любил, Эрнест взорвался:
- Черных или белых?
- И тех, и других.
- Черных - семнадцать, белых - четырнадцать.
Репортер все старательно записал в блокнот.
- А какие вам больше нравятся?
- Белые - зимой, черные - летом.
Эрнест несколько раз порывался уйти, но молодой немец был настойчив и все не отпускал нас. И вдруг без всякого предупреждения Эрнест опрокинул бокал виски в лицо фотографа.
- Говорил тебе, никаких снимков, сукин сын!
Фотограф опустил камеру и носовым платком обтер сначала аппарат, а потом - свое лицо, объяснив, что он фотографировал отель и совсем не герра Хемингуэя, при этом он все время извинялся и кланялся. Я же, имея некоторый опыт работы с фотоаппаратом, не мог понять, как можно снимать отель, когда камера нацелена на человека.
- Но я слышал щелчок затвора, а этот звук для меня - как змеиное шипенье, - заявил Эрнест.
Он помог фотографу вытереться и сказал, что они могут продолжить по дороге в Мадрид.
Я и немцы уселись на заднем сиденье нашей машины. Марио, который никогда не скрывал своей ненависти к немцам (его семья пострадала от нацистов), все это время ждал нас в "ланчии". Он явно обрадовался, услышав слова Эрнеста:
- Мы должны быть в Прадо до закрытия, поэтому не жалей лошадей.
Это означало, что Марио разрешалось выжимать из "ланчии" все, на что она была способна.
Дорога в Мадрид была ужасной - узкая, петляющая, с глубокими кюветами по обеим сторонам, запруженная телегами, лошадьми, волами, мотоциклистами. Она явно нуждалась в ремонте. Стрелка спидометра замерла на отметке 115 километров в час. У меня с собой была газета, и я притворялся, что читаю, надеясь при этом, что вид у меня абсолютно невозмутимый, а Эрнест все время спрашивал журналистов:
- У вас есть еще вопросы? Это все, что вам хотелось бы знать?