Формально участие императрицы в управлении было значительным - количество именных указов, в сравнении с аннинским временем, увеличилось. Но вскоре стало ясно: у Елизаветы нет ни сил, ни способностей одолеть этот Монблан сложнейших государственных дел. Если не находилось подходящего к делу петровского указа, если требовалась законодательная инициатива, законотворчество, то императрица откладывала дело и оно могло лежать месяцами нерассмотренным. Сказалось то, что дочь Петра не имела никакой подготовки к сложной государственной работе, что по характеру и интересам ей был чужд и непонятен тяжелый и утомительный труд государственного деятеля. Несомненно, у Елизаветы было немало добрых побуждений, искреннего желания показать народу "матернюю милость", но она не знала, как это сделать, да и некогда ей было - столько предстояло перемерить платьев, посетить спектаклей и празднеств.
И поэтому она многое передоверяла своим министрам, хотя и тем добраться до царицы ради одной необходимейшей подписи под документом было весьма нелегко. В 1755 году вице-канцлер М. И. Воронцов подобострастнейше писал фавориту Елизаветы Ивану Шувалову: "Я ласкал себя надеждою, что прежде отъезда двора в Царское Село получить чрез ваше превосходительство высочайшее повеление по известному делу г.Дукласа, а ныне отнюдь не смею утруждать напоминанием, крайне опасаясь прогневить Ее величество и тем приключить какое-либо препятствие в забавах в толь веселом и любимом месте, надеясь однако ж, что при свободном часу вспамятовано будет". Вся проблема состояла, как видим, в том, чтобы "при удобном случае государыне к подписанию поднести". Но это было непросто - достаточно посмотреть расписание занятий царицы: непрерывные маскарады, прогулки, обеды, концерты, спектакли и - наконец - отдых от этих "трудов".
Вся неделя императрицы была расписана между концертами, театром, балами и маскарадами. Указом 10 сентября 1749 года императрица внесла "систему" в свои развлечения: "Отныне впредь при дворе каждой недели после полудня быть музыке; по понедельникам - танцевальной, по средам - итальянской, а по вторникам и в пятницу, по прежнему указу, быть комедиям". В камер-фурьерском журнале за 1751 год можно увидеть как начался для государыни год:
1-е января - празднование Нового года;
2-е - маскарад;
3-е - в гостях у А. Б. Бутурлина;
5-е - празднование сочельника;
6-е - празднование водосвятия, парад, представление французской трагедии "Алзир";
7-е - представление французской комедии "Жуор";
8-е - маскарад при дворе;
9-е - гуляние по улицам в карете, в гостях у П. С. Сумарокова;
13-е - литургия, куртаг;
15-е - бал при дворе, новые танцы;
18-е - публичный маскарад;
20-е - куртаг, представление французской комедии;
22-е - придворный маскарад;
24-е - представление русской трагедии;
25-е - представление французской комедии;
28-29-е - свадьба придворных.
Примерно так же проводила время императрица в другие месяцы 1751 года, как и многих других лет своего 20-летнего царствования. Нет сомнения, меломания императрицы самым благотворным образом сказалась на развитии русского оперного, вокального, драматического, балетного, оркестрового, скрипичного и иных искусств - об этом пойдет речь чуть ниже. Но это благотворное воздействие не относилось к сфере дел государственных.
Впрочем, ситуация в России времен императрицы Елизаветы Петровны никогда не становилась драматической или взрывоопасной. Государственная бюрократическая машина, некогда запущенная рукою Петра Великого, ритмично продолжала свою монотонную работу. Эта машина - в силу своих "вечных" бюрократических принципов - была жизнеспособна и плодовита, несмотря на то, что ее создатель умер, а у власти, сменяя друг друга, находились посредственности, если не сказать - ничтожества. Кроме того, в окружении Елизаветы были не только наперсники ее развлечений, но и вполне достойные люди, которые знали дело - будь то чиновники, дипломаты или военные, моряки, инженеры.
Все современники, как один, говорят о Елизавете Петровне как о человеке нерешительном, колеблющемся. Это так, но в этом наблюдении - только часть правды. Другую нужно искать в ее собственных признаниях австрийскому посланнику при русском дворе графу Эстергази по поводу войны с Пруссией: "Я не скоро решаюсь на что-нибудь, но если я уже раз решилась, то не изменю своего решения. Я буду вместе с союзниками продолжать войну, если даже я принуждена была продать половину моих платьев и бриллиантов" (АВ, 3, с.205). Последнее заявление, которое для таких женщин, как Елизавета, - совсем не шутка, позволяет убедиться, что сказанное ею - чистая правда. Характер государыни был именно таким, как она и говорила. Да и другие поступки Елизаветы подтверждают это. Достаточно вспомнить читателю, как смогла изнеженная красавица, капризная и пугливая, решиться 25 ноября 1741 года на переворот - такое опасное дело, с непредсказуемым, возможно, кровавым исходом. Конечно, за этим стояла решимость, та внутренняя "стальная пружинка", которой природа наделила Елизавету.
И еще. Во всем, что делала Елизавета - государыня, императрица, был некий, порой скрытый от постороннего взгляда главный, основополагающий принцип. Несмотря на почти полную отстраненность от государственных дел, Елизавета оставалась самодержицей - абсолютной монархиней и ни за чем так ревниво она не следила, как за тем, чтобы никто не посмел посягнуть на эту власть и царствовать над ней.
Действительно, она осталась до конца неискушенным в политике человеком, но это не означало, что Елизавета была при этом простодушной и доверчивой. Опасение за свою власть, подозрительность к малейшей угрозе, откуда бы она ни исходила, оставались для нее важнейшим критерием отношения к людям, ее окружавшим. Фавье, знавший Елизавету в последние годы ее жизни, довольно точно подметил: "Сквозь ее доброту и гуманность в ней нередко просвечивает гордость, высокомерие, иногда даже жестокость, но более всего подозрительность. В высшей степени ревнивая к своему величию и верховной власти, она легко пугается всего, что может ей угрожать уменьшением или разделом этой власти. Она не раз выказывала по этому случаю чрезвычайную щекотливость. Зато императрица Елизавета вполне владеет искусством притворяться. Тайные изгибы ее сердца часто остаются недоступными даже для самых старых и опытных придворных, с которыми она никогда не бывает так милостива, как в минуту, когда решает их опалу. Она ни под каким видом не позволяет управлять собой одному какому-либо лицу, министру или фавориту, но всегда показывает, будто делит между ними свои милости и свое мнимое доверие" (Фавье, с.385).
И тогда даже годы, проведенные рядом с ней, уже не спасали приближенного от подозрений, холодности государыни или даже опалы. История двух ее близких сподвижников - Михаила Воронцова и Иоганна Германа Лестока - яркое тому свидетельство. Оба были героями революции 25 ноября. Воронцов был женат на близкой родственнице государыни Анне Скавронской, искренне предан Елизавете Петровне и честно ей служил. Но в 1744 году чета Воронцовых, путешествуя по Европе, заехала в Берлин, и даже это протокольное пребывание в логове "Ирода" - так называла Елизавета прусского короля, оказалось роковым для Воронцова. К тому же гнев государыни против Воронцова умело усилил не любивший его канцлер Бестужев. Воронцовы благополучно вернулись в Россию, были полны впечатлений, но Елизавета не спешила допускать их к себе. Они разом почувствовали, как все вокруг переменилось - солнце самодержавной милости для них зашло! И еще долгие годы страдал верный раб Михайло от холодности государыни.
История падения Лестока еще драматичнее. Как писала знавшая его мать Екатерины II княгиня Анна-Елизавета, Лесток был человеком, преданным еще Екатерине I, да и цесаревна родилась, можно сказать, на его руках, и вообще "он был единственным близким к Елизавете лицом. Нередко я намекала вам, какие тому причины. Тут замешалась физика…" (Анна-Елизавета, с.464). Народ говорил без экивоков: "А что она не родит, то лекарь Лешток от того лечит, и она, государыня, не родит и за то же из последних лекарей в главные произведен и в ее милости содержится и что почти все при дворе это знают" (Из дела капрала Ивана Айгустова в Тайной канцелярии. - РГАДА, 7, 1, 5, ч.2, л.55 об.).
И вот такой близкий императрице человек оказался в Тайной канцелярии, был подвешен на дыбу, а потом маялся полтора десятилетия в северной ссылке. А причина проста - он посягнул на власть государыни, попытался, на правах приятеля, диктовать ей выгодную ему линию политического поведения. Этого Елизавета не стерпела, и более никогда Лесток не появлялся перед ней. То же самое произошло в 1758 году с канцлером Алексеем Бестужевым, который и устроил опалу Шетарди, Воронцова и Лестока. Как только Елизавете стало известно об участии преданного ранее канцлера в заговоре против ее власти, он был смещен, арестован, судим и сослан в деревню. Одним словом, очаровательная императрица крепко держала скипетр в своей изящной ручке.
ГЛАВА 6
БЕСТУЖЕВСКИЕ КАПЛИ ДЛЯ "ИРОДА"
Как мы помним, главной внешнеполитической проблемой, с которой столкнулась вступившая на престол Елизавета, была русско-шведская война. Покончить с ней миром сразу не удалось. Эта война была тягостна для новой императрицы, ибо она понимала, что стоит на пороге событий гораздо более важных, чем спор со Швецией за пустынную Финляндию. Действительно, в дипломатической жизни Европы того времени происходили головокружительные перемены. В конце 1730 - начале 1740-х годов разом сменились правители нескольких стран - умерли государи в Австрии, России, Пруссии и Швеции.
Октябрьской ночью 1740 года в Летнем дворце императрицы Анны Ивановны были замечены странные явления, которые повергли современников в страх. Дежурный гвардейский офицер, несший караул, вдруг увидел в темноте тронного зала фигуру в белом, чрезвычайно похожую на императрицу. Она бродила по залу и не откликалась на обращенные к ней слова. Бдительному стражу это показалось подозрительным - он знал, что императрица давно уже ушла почивать. Это подтвердил и поднятый офицером герцог Бирон. Фигура между тем не исчезала, несмотря на поднятый шум. Наконец, разбудили Анну, которая вышла посмотреть на своего двойника. "Это моя смерть", - сказала государыня императрица и ушла к себе. И смерть, действительно, вскоре пришла за ней. 17 октября 1740 года, прожив 47 лет, Анна умерла.
Примерно в те же дни призрак белой дамы появился и в резиденции императоров Священной Римской империи германской нации, в венском дворце Хофбург. Его видели многие из придворных императора Карла VI, который, откушав шампиньонов, умер 20 октября. Неизвестно, появлялась ли белая дама в Потсдаме, но и там вскоре был объявлен глубокий траур - Пруссия лишилась своего короля Фридриха-Вильгельма I.
Смерть прусского короля и австрийского императора резко накалили обстановку в Европе. Дело в том, что правивший с 1713 года Карл VI не имел потомка мужского пола, а между тем германская традиция предполагала, что императором может быть только мужчина. Это означало, что знаменитая железная корона Карла Великого будет увезена, и возможно навсегда, из Вены и окажется на голове одного из германских правителей. Такого поворота событий Габсбурги допустить не могли. Поэтому в 1724 году Карл VI издал так называемую Прагматическую санкцию - императорский указ о неделимости владений империи Габсбургов и о наследовании короны, при отсутствии мужского наследника, женщиной - дочерью императора Карла Марией-Терезией.
Ценой значительных уступок и подкупов Австрии удалось добиться признания Прагматической санкции сначала германскими государствами на традиционном Регенсбургском сейме, а затем великими державами - Францией, Россией, Пруссией, Англией, Голландией, Испанией. Подписались под обязательствами не нарушать завещание императора и правители других государств. Платой за российское утверждение Прагматической санкции стало, к примеру, признание германским императором титула российского императора, чего Петербург от других держав добивался многие десятилетия. Впрочем, все гарантии Прагматической санкции были весьма ненадежны, и потому выдающийся австрийский полководец и политик Евгений Савойский, мало веривший в силу подписанных бумаг, говорил, что настоящей гарантией Прагматической санкции может быть только полностью отмобилизованная 200-тысячная армия, которой у Австрии в 1740 году не было, а та, что была, с трудом закончила войну с турками, потеряв при этом Белград.
Весь труд семейственного императора Карла VI оказался напрасным уже в тот день, когда новый прусский король Фридрих II узнал о его кончине. Как признался шесть лет спустя сам Фридрих, получив известие о смерти Карла VI, он "немедленно решился поддержать неоспоримые права своего дома (Гогенцоллернов. - Е.А.) на Силезское княжество, хотя бы с оружием в руках". Обсуждать проблему "неоспоримых прав" Пруссии на одну из богатейших провинций Австрийской империи нет никакого смысла - их никогда не существовало. Зато была уверенность молодого короля, что никто не помешает ему, воспользовавшись всеобщим замешательством, захватить Силезию одним ударом. Потому-то, узнав во время маскарада, что австрийский император скончался, Фридрих и сказал своим адъютантам: "Мажьте сапоги! Мы выступаем!" (Брольи, р.140).
Да, он опасался гарантов Прагматической санкции - Англии и России, но полагал, что Англии не даст вмешаться в дело враждовавшая с ней и дружественная Пруссии Франция. Только в случае с Россией могли возникнуть сложности. Фридрих тогда писал, что Англия, Франция и Голландия не смогут помешать его планам и только "одна Россия способна причинить мне беспокойство. Но чтобы сдержать ее, можно пролить на главнейших сановников, заседающих в совете императрицы, дождь Данаи, что заставит их думать, как мне угодно. Если императрица умрет, то русские будут так поглощены своими внутренними делами, что у них не хватит досуга заниматься внешней политикой, во всяком случае было бы уместно ввести в Петербург нагруженного золотом осла" (PC, 1, pp.90-92). И тут помогла вышеупомянутая белая дама - русскому двору стало действительно не до Прагматической санкции. Сообщение из Петербурга о смерти Анны Ивановны и решило дело - потом Фридрих писал, что "обстоятельством, побудившим окончательно решиться на это предприятие (захват Силезии. - Е.А.), стала смерть российской императрицы Анны. По всему казалось, что во время несовершеннолетия молодого императора (Ивана. - Е.А.) Россия будет более занята поддержанием спокойствия внутри империи, чем охраною Прагматической санкции".
Расчеты прусского короля блестяще оправдались. В декабре 1740 года прусская армия, без объявления войны, грубо нарушив все прежние соглашения Пруссии с Австрией, вторглась в ее пределы и быстро, не встречая сопротивления гарнизонов слабых австрийских крепостей, оккупировала всю Силезию. Официально Фридрих заявил, что он совершил агрессию, опасаясь, как бы в начавшееся в империи междуцарствие кто-нибудь не посягнул на эту область. Сам же король тайно обратился к Марии-Терезии и предложил ей продать ему Нижнюю Силезию за 6 миллионов талеров. Это был гигантская сумма - она составляла несколько годовых бюджетов Пруссии. Но Фридрих не волновался - его родитель скопил в своей казне 8,7 миллиона талеров и при этом совершенно не имел долгов. Оскорбленная бесцеремонным вторжением пруссаков в Силезию и непристойным для памяти отца торгом, Мария-Терезия отвергла предложения наглеца, и Первая Силезская война началась.
Это вооруженное столкновение ознаменовало начало длительной общеевропейской Войны за австрийское наследство (1740-1748). Так как на дворе стояла зима, решение австро-прусского спора на поле битвы было перенесено на весну. 10 апреля 1741 года произошла печальная для австрийцев битва при Мольвице, недалеко от столицы Силезии Бреславля.
Эта победа стала боевым крещением не только короля - великого полководца и его армии, но и собственно Пруссии. После нее Фридриха стали уважать в Версале и Вестминстере. Впрочем, Силезская война знаменательна и тем, что впервые в XVIII веке одно немецкое государство напало на другое немецкое государство.
Битва при Мольвице оказалась переломной для международной обстановки в Европе. Победа пруссаков прозвучала сигналом для других гарантов Прагматической санкции. Они дружно напали на владения Габсбургов, намереваясь оторвать от них куски пожирнее. Франция открыто вступила в союз с Испанией и Баварией (Нимфенбургский договор, май 1741 года), и к нему присоединились Саксония, Неаполь, Пьемонт и Модена. Все эти государства предъявили территориальные претензии к Австрии, но для Вены опаснее всех, как и раньше, была Франция. Она вообще вынашивала планы раздела Германии и уничтожения могущества династии Габсбургов. В Версале считали, что Марии-Терезии будет достаточно Венгрии, Нижней Австрии и Бельгии, которую Франция как провинцию, оторванную от основных владений Марии-Терезии, могла бы потом легко присовокупить к своим владениям (Соловьев, 21, с.55). Настораживала и подозрительная возня противников Австрии вокруг претензий Баварского курфюрста Карла-Альбрехта на германскую императорскую корону. Его, больного и немощного, Фридрих II, вместе с другими противниками Австрии, подталкивал, подсаживал в опустевший после Карла VI трон императора Священной Римской империи германской нации. Претенденту на престол была обещана Прага, которую осенью 1741 года союзники и заняли. После этого курфюрст Карл-Альбрехт был провозглашен императором под именем Карла VII. Прагматическая санкция оказалась ничего не значащей бумажкой.
После Мольвица прусская армия могла бы двинуться вместе с французами на Вену, но Фридрих этого не сделал и тайно от союзников вступил в переговоры с австрийцами. Оказавшаяся в безвыходном положении Мария-Терезия пошла на заключение перемирия и согласилась уступить Пруссии Нижнюю Силезию. Так король реализовал свой излюбленный принцип: "Сначала взять, а потом вести переговоры". Соглашение подписали в сентябре 1741 года в Клейн-Шнеллендорфе. Но тогда Мария-Терезия еще не окончательно осознала, с кем приходится иметь дело. Как только Фридрих узнал о взятии французами Праги, он нарушил только что заключенное с австрийцами перемирие и двинулся в сторону Моравии. Вскоре выяснилось, что движение армии Фридриха преследует лишь одну цель - вынудить Марию-Терезию на еще большие уступки, заставить ее уступить Пруссии не только Нижнюю, но и Верхнюю Силезию.