Но вернемся к Нолькену и его миссии. Группировок в русской правящей элите накануне смерти императрицы Анны Ивановны было три: Бирон и его клевреты, Брауншвейгская фамилия и группировка Елизаветы Петровны. Однако не успел Нолькен приготовиться к своей зловредной работе, как сразу же после смерти императрицы Анны Ивановны события в России стали развиваться так стремительно, что опередили все расчеты Юлленборга: Бирон, назначенный по завещанию императрицы регентом, был свергнут 9 ноября 1740 года; у власти укрепилась Брауншвейгская фамилия во главе с Анной Леопольдовной. Таким образом, никакой другой оппозиционной группировки, на которую следовало бы ориентироваться, кроме "партии" Елизаветы Петровны, в ноябре 1740 года не осталось. По-видимому, именно тогда Нолькен, пользуясь своим знакомством с хирургом цесаревны Иоганном Германом Лестоком, начал переговоры с Елизаветой - сначала через посредников, а потом и лично. Юлленборг поддержал усилия Нолькена и предписал ему согласовывать свои действия с французским посланником в Петербурге маркизом Иоахимом-Жаном Тротти де ла Шетарди, не так давно прибывшим в Россию.
Русско-французские отношения при Анне Ивановне не были теплыми, особенно после русско-польской войны 1733-1734 годов, когда Франция выступила на стороне противника России польского короля Станислава I Лещинского и в 1733 году отозвала из Петербурга своего дипломатического представителя Маньяна. Только через шесть лет Версаль решил восстановить свои отношения с Россией в полном объеме и послал в Петербург маркиза Шетарди, слывшего человеком ловким и опытным. Активность французской дипломатии была связана с тем, что Версалю не нравились дружественные отношения России и Австрии. Как известно, Бурбоны враждовали тогда с Габсбургами, и борьбу с сильным при русском дворе австрийским влиянием Версаль считал важнейшей задачей Шетарди.
В инструкции Шетарди говорилось, что при вручении верительных грамот он, после всего что произошло между Францией и Россией, не может передать от короля императрице "уверения в самой нежной совершенной дружбе", а может засвидетельствовать лишь "удовольствие, которым преисполнен Его величество при возобновлении добрых отношений". Как понимает читатель, это была почти грубость, но Версаль тем самым решил удержать русских от объятий. Важнее было другое положение инструкции Шетарди, которое можно назвать шпионским. Посланнику предписывалось вести себя крайне осторожно, "но в то же время важно, чтобы маркиз Шетарди, употребляя всевозможные предосторожности, узнал, как возможно вернее, о состоянии умов, о положении русских фамилий, о влиянии друзей, которых может иметь принцесса Елизавета, о сторонниках дома Голштинского, которые сохранились в России, о духе в разных корпусах войск и тех, кто ими командует, наконец обо всем, что может дать понятие о вероятности переворота, в особенности, если царица скончается прежде, чем сделает какое-либо распоряжение о наследовании престолом" (Пекарский, с.40-41).
Шетарди оказался в русской столице тем более кстати, что почти сразу же после его приезда в Петербурге произошли важные и стремительные события и после смерти императрицы Анны Ивановны к власти пришла Брауншвейгская фамилия, родственная династии Габсбургов. Все это удвоило усилия посланника в борьбе против ненавистного австрийского влияния. Словом, в конце 1740 года цели французской и шведской дипломатий совпали - и Франция, и Швеция были заинтересованы в свержении Брауншвейгской фамилии. Все это благоприятствовало возможному сотрудничеству дипломатов, тем более что Швеция и Франция всегда находились в дружественных отношениях и Франция постоянно поддерживала шведов против русских.
Однако совместные действия Нолькена и Шетарди наладились не сразу. Шетарди был преисполнен скепсиса относительно Елизаветы и ее возможностей как политика. Он признавал, что цесаревна пользуется популярностью в русском обществе как дочь Петра Великого, но считал, что "страсть к удовольствиям ослабила у этой принцессы честолюбивые стремления; она находится в состоянии бессилия, из которого не выйдет, если не послушается добрых советов". Но и здесь препятствие: "Советчиков же у нее нет никаких, она окружена лицами, неспособными давать ей советы. Отсюда необходимо происходит уныние, которое вселяет в нее робость даже относительно самых простых действий" (РИО, 92, с.54-55, 99).
Современный исследователь должен согласиться с тем, что многое в этой уничижительной характеристике Елизаветы - правда. Даже на вершине власти Елизавета проявляла поразительную нерешительность и чрезмерную осторожность. И советников у нее, действительно, не было, а первым мудрецом слыл Лесток, человек легкомысленный и самовлюбленный. Так уж получилось - многие солидные политики сторонились двора цесаревны, чтобы не оказаться под подозрением ревнивой императрицы Анны Ивановны. Известно, что когда весной 1740 года началось громкое дело кабинет-министра Артемия Волынского, следователи пытались выведать у него, не связан ли он с цесаревной Елизаветой. Но Волынский считал цесаревну девицей легкомысленной, "ветреницей" и, как признавал дворецкий Волынского Василий Кубанец, который написал на своего господина больше десятка доносов, Волынский стремился "убежать цесаревны", "чтоб подозрения… не взяли б" (РГАДА, 6, 1, 198, л.89).
Шетарди был так убежден в своей правоте относительно характера цесаревны, что уговаривал Нолькена бросить бесполезную затею. Однако с начала 1741 года француз изменил свой взгляд на эту проблему. Он не мог не заметить, что шведский посланник, соглашаясь со многими нелестными суждениями коллеги о Елизавете и с мыслями о ничтожности ее шансов захватить власть, тем не менее дела своего не бросал. Швед конфиденциально уверял Шетарди, что "партия принцессы Елизаветы не так ничтожна", как кажется со стороны, что цесаревна не сидит сложа руки, она уже вступила в переговоры с рядом крупных государственных деятелей и генералов, и - самое главное - гвардия готова к действиям в пользу дочери Петра Великого. Шетарди задумался… а потом написал министру иностранных дел Франции Ж. Ж. Амело, что следовало бы пересмотреть прежние распространенные суждения о цесаревне Елизавете и что "для службы короля будет важно оказать содействие вступлению на престол Елизаветы и тем привести Россию по отношению к иностранным государствам в прежнее ее положение", то есть в состояние, когда эта страна, поднятая Петром Великим на вершину могущества, не могла бы никоим образом угрожать французским интересам. А это станет возможно, когда во главе России окажется такая ничтожная личность, какой была, по мнению Шетарди, цесаревна Елизавета. Одновременно маркиз не очень доверял Нолькену: а что если он прав, и в случае победы цесаревны Франция не сможет "разделить благодарность, которую стяжает Швеция, поддерживая интересы Елизаветы?" (РИО, 96, с.187). Так он писал во Францию. С доводами Шетарди Амело согласился и разрешил посланнику ввязаться в подготовку заговора Елизаветы.
Шетарди с азартом устремился по пути интриг, он не на шутку увлекся романтикой тайных встреч, переодеваний, тайников, многозначительных улыбок на придворных балах. Мать будущей Екатерины II, княгиня Ангальт-Цербстская Иоганна Елизавета, писала со слов современников событий, что свидания Шетарди с доверенными лицами цесаревны "происходили в темные ночи, во время гроз, ливней, метелей, в местах, куда кидали падаль" (Анна-Елизавета, с.465). Вот как описывает маркиз свои дипломатические ухаживания за цесаревной: "Я открыл бал с принцессою Елизаветою… и мне удалось также при прощании тихо и кратко выразить ей, что если я не мог прежде выполнить пред ней своего долга, то это произошло единственно от желания исполнить это как можно проще и естественнее. Она меня поняла и, как на ней преимущественно тяготеют стеснения, то она выказывалась потом тронутою моим вниманием" (Пекарский, с.67). Бездна галантности, настоящий француз! Цесаревна отвечала взаимностью. В июле 1741 года Шетарди писал, что камер-юнкер Елизаветы тайно пришел к посланнику и сказал, что Ее высочество "проезжала три раза в гондоле около набережной занимаемою мною дачи, выходящей на реку и чтобы лучше быть услышанною, ездила в сопровождении роговой музыки и никак не могла уловить дня, в который бы я не ездил в город, и что я впрочем могу быть уверен, что она часто думает обо мне и даже, для облегчения переговоров со мною, хотела купить дом, соседственный с моим садом, но в том помешали данные ей по этому случаю предостережения. Камер-юнкер дал мне понять, что принцесса будет приятно удивлена, если, возвращаясь сегодня в Петербург около 8 часов, мне представится случай встретить ее по дороге" (Пекарский, 287-288).
Довольно скоро французский посланник стал тайно приезжать во дворец цесаревны и вести с ней переговоры о мятеже. Шпионы, следившие за дворцом, регулярно сообщали начальству об этих визитах и были убеждены, что маркиз прокрадывается в покои цесаревны совсем не как любовник. Как мы помним, об этом говорил Финчу весной 1741 года принц Антон-Ульрих. Судя по письмам маркиза Шетарди во Францию, можно сказать, что он занялся этим рискованным делом всерьез, он считал себя крестным отцом заговора, и манящая улыбка обворожительной русской красавицы, говорившей на прекрасном французском языке и одетой по последней парижской моде, приятно возбуждала галантного кавалера, мечты которого о своем будущем в России заходили так далеко, что кружилась голова.
Амело из Парижа остужал воспаленную голову Шетарди скептическими замечаниями, призывал к осторожности, советовал поставить дело таким образом, чтобы вся тяжесть переговоров и риск задуманного предприятия лежали на шведах, которыми надлежало руководить, да так, чтобы при этом цесаревна "доподлинно знала о главной пружине, давшей ход ее делу так, чтобы для интересов короля можно было пожать плоды, которые мы вправе ожидать отсюда" (РИО, 92, с.541). В самой Франции это называется таскать каштаны из огня чужими руками.
Кроме того, в дипломатической переписке французов обсуждались "пользы" от прихода к власти Елизаветы, которая отдаст "ненужные" ей территории и, "уступая склонности своей, а также и народа, она немедленно переедет в Москву… морские силы будут пренебрежены" (Пекарский, с.248). Словом - Россия вернется к старине. Так думали многие иностранцы. Английский посланник Финч писал 21 июня 1741 года, что большая часть дворян - "закоренелые русские, и только принуждение и сила могут помешать им возвратиться к их старинным обычаям. Нет из них ни одного, который бы не желал видеть Петербурга на дне морском, а завоеванные области пошедшими к черту, лишь бы только иметь возможность возвратиться в Москву, где вблизи своих имений они бы могли жить с большею роскошью и с меньшими издержками. Они не хотят иметь никакого дела с Европою, ненавидят иноземцев: лишь бы ими воспользоваться на время войны, а потом избавиться от них. Им также противны морские путешествия, и для них легче быть сосланными в страшные места Сибири, чем служить на кораблях".
Знал ли Нолькен о планах французов или не знал - не суть важно; он шел по своему пути - не спеша, но методично уговаривал цесаревну согласиться на шведский план. Суть плана состояла в том, чтобы Елизавета и ее люди готовили мятеж, а в это время Швеция объявляет войну России, наступает на Петербург, приводит правительство Анны Леопольдовны к краху, чем и должна воспользоваться Елизавета со своими сторонниками для захвата власти. Но за эту помощь будущая императрица обещает заплатить высокую цену - вернуть шведам значительные территории в Восточной Прибалтике, которые отошли к России по мирному договору в Ништадте в 1721 году.
Забегая вперед, отметим, что шведы обманывали цесаревну - решение о начале войны реванша с России было уже принято в окружении короля Фредерика I задолго до описываемых событий. На сессии 1740-1741 годов рикстаг постановил субсидировать военные действия с Россией независимо от успеха переговоров Нолькена с Елизаветой. Но поддержка из Петербурга шведам все же была нужна, и из Стокгольма Нолькена всячески поощряли к переговорам с цесаревной. Однако Нолькен долго не мог добиться успеха. В этом оказались виноваты сами шведы. Они действовали слишком прямолинейно - согласиться, даже ради власти, на отдачу территорий, завоеванных ее отцом, Елизавета никак не могла. Это понимали даже в Версале. Амело, внимательно читавший все донесения Шетарди, писал ему: "Я ничуть не удивлен, что принцесса Елизавета избегала предварительных объяснений о какой бы то ни было земельной уступке Швеции со своей стороны; я всегда думал, что эта принцесса не пожелает начать с условий, которые могли бы обескуражить и, пожалуй, расстроить ее партию, опозорив принцессу в глазах народа". Позже он высказал предположение, что Елизавету останавливает, вероятно, то, что Россия лишается "по ее вине выгод и приобретений, составлявших предмет громадных усилий Петра I" (РИО, 96, с.289).
Так оно и было. Нет сомнений, что столь пристальное внимание к полуопальной цесаревне со стороны представителей великих держав того времени не могло не воодушевить Елизавету, придавало ей силы и надежду на успех дела, о котором она раньше и не помышляла. Ухаживания дипломатов поднимали ее значение в ее собственных глазах, служили для "куражу" или, научно говоря, для повышения собственной самооценки. Кроме того, были и житейские проблемы - у нее, модницы и транжиры, никогда не было денег, да и любовь гвардейцев к дочери Петра Великого без звонкой монеты оставалась бы платонической. А вот здесь-то и возникали серьезные трудности в переговорах Елизаветы с Нолькеном, а потом и с обаятельным Шетарди.
Дело в том, что Нолькен, строго следуя инструкциям из Стокгольма, хотел, чтобы все условия тайного соглашения были записаны на бумаге и заверены рукой будущей императрицы Всероссийской Елизаветы I. Нолькен предложил ей простой и ясный план: цесаревна подписывает обращение-обязательство к шведскому королю Фредерику I с просьбой помочь ей взойти на престол, король начинает войну против России, его войско наступает на Петербург и тем самым облегчает переворот в пользу Елизаветы. При этом будущая русская государыня должна была заранее согласиться на "все меры, которые Его величество и королевство Шведское сочтут уместным принять для этой цели". В случае исполнения задуманного плана Елизавета обещала "не только отблагодарить короля и королевство Шведское за все издержки этого предприятия (иначе говоря - оплатить расходы шведов на войну с Россией. - Е.А.), но и представить им самые существенные доказательства (своей) признательности" (РИО, 92, с.247). Это уже было требование уступок от России значительных территорий в Прибалтике. Во исполнение задуманного плана король обещал передать цесаревне Елизавете через Нолькена огромную сумму в 100 тысяч экю. Более того, Юлленборг пошел дальше - он потребовал, чтобы цесаревна готовилась бежать в пределы Швеции, "когда наступит момент нанесения решительного удара", дабы потом (добавим от себя, с обозом оккупационной армии) вступить в Санкт- Петербург.
Цесаревна оказалась в безвыходном положении - подписать такую бумагу значило для нее либо вынести самой себе смертный приговор в случае провала всего задуманного дела, либо добиться закабаления собственного государства шведами. Но полностью выйти из игры и отказать богатым политическим сватам она тоже не могла - и власть, и деньги ей были очень нужны. Поэтому она тянула время, пыталась отклонить идею подписания бумаги, просила ограничиться только устными обязательствами в обмен на обещанные деньги. Нолькен не проявил в этих переговорах необходимой гибкости, и вскоре переговоры зашли в тупик. В этот-то момент к спорам сторон и присоединился Шетарди, стремившийся силой своего красноречия, изощренностью обаяния и блеском французского золота (в виде аванса) убедить цесаревну подписать столь нужную шведам бумагу.
Однако усилия шведско-французского дуэта оказались также напрасными. Уже тогда Елизавета Петровна проявила одну из своих главных черт политика - не спешить с решениями, которые имеют особо важное значение для страны, но вести переговоры так, чтобы партнерам казалось: вот-вот победа будет за ними, вот-вот цесаревна сдастся и подпишет нужную бумагу. Поэтому в Стокгольм и Версаль летели депеши о том, что "партия" цесаревны готова выступить, что нужное соглашение почти подписано. Но это было обманчивое впечатление. Время шло, зиму сменила весна, потом пришло лето 1741 года. Шведские войска стягивались к русской границе в Финляндии, пора было уже начинать кампанию, а трактат из Петербурга все еще не присылали. Только к лету Нолькен и Шетарди стали понимать причины досадных для союзников проволочек. Шетарди писал об этом в Версаль: "Что касается нерешительности принцессы, мы с Нолькеном предполагаем, что партия ее, с которой она не может не советоваться, ставит ей на вид следующее: она сделается ненавистной народу, если окажется, что она призвала шведов и привлекла их в Россию" (РИО, 92, с.228, 247).
Дипломаты были правы - именно это более всего волновало будущую императрицу, которая не хотела вступать на престол с помощью вражеских войск, да потом еще отдавать шведам завоеванные русскими территории. Так повелось в России, что самым страшным грехом государственного деятеля является его намерение отдать соседям что-либо из некогда захваченных земель. Российская империя умела только присоединять новые земли, а отдавать их назад всегда считалось позором. И тем не менее, понимая причину колебаний и сомнений цесаревны, союзники не нашли правильного решения проблемы и, полагая, что у Елизаветы все равно нет никакого иного выхода, как только подписать проклятую бумагу и получить деньги, шли напролом.
В начале лета Нолькен получил из Стокгольма указание собираться домой - его миссия в связи с приближающимся началом войны заканчивалась. На последнюю встречу с цесаревной он явился с готовой бумагой, чтобы, получив тут же подпись Елизаветы, самолично отвезти документ в Швецию. Но и на этот раз его постигла неудача - цесаревна под благовидным предлогом отказалась подписать обязательство перед шведским королем. Впрочем, шведский посланник не очень расстраивался-в Петербурге оставался Шетарди, а главное - он полагал, что неизбежные военные победы шведов в ближайшем будущем сделают цесаревну более сговорчивой.