В конце выступления возразил Горбачеву, который днем раньше, в начале Пленума, говоря о трудностях в стране, в очередной раз призвал не нервничать. Сегодня, когда события приняли катастрофический характер, наш спор с Горбачевым на сентябрьском Пленуме ЦК 1989 года выглядит символичным. "Консерватор" Лигачев предупреждал об опасности сепаратизма, вспышек националистических страстей, развала экономики и государства, предлагал принять специальную резолюцию о единстве партии, о том, что необходимо, пока не поздно, удержать страну от сползания в пропасть.
А в ту пору Горбачев призывал "не нервничать".
Как распорядилась история, кто оказался прав - сегодня ясно каждому. И дело тут вовсе не в амбициях. Я еще и еще раз утверждаю: катастрофического развития событий можно было избежать!
Но и на сентябрьском Пленуме 1989 года была упущена еще одна возможность всерьез обсудить положение в стране. Просто приняли постановление о полной несостоятельности выдвинутых против меня обвинений во взяточничестве, иными словами, дело свели только к моей персоне. Между тем шельмование честных людей - руководителей, литераторов, деятелей искусства, стойких коммунистов - шло повсеместно - в городах и областях.
Кстати, на Пленуме произошел любопытный инцидент. Предварительный проект постановления состоял только из одного пункта, касавшегося моей невиновности. Однако опытный политик Горбачев, поняв, что Пленум безусловно принял мою сторону, сам предложил внести второй пункт: "Пленум поручает Московскому горкому КПСС рассмотреть вопрос о партийной ответственности Т.Х. Гдляна и Н.В. Иванова в соответствии с выводами Прокуратуры СССР".
Для меня решение Пленума было важным. Оно снимало тот жирный слой клеветы и наговоров, под которым я жил эти трудные месяцы.
* * *
Деструктивная пресса приняла решения Пленума в штыки. Политическая борьба в стране нарастала, возня вокруг Гдляна и Иванова была ее отражением. Еще раз повторяю, что дело не только в них - они обслуживали определенные антисоциалистические силы.
Между тем из всех республик в ЦК КПСС лично на мое имя начали приходить письма с поддержкой. Любопытно, что письма шли только положительные, только в поддержку. И я не раз говорил работникам отдела писем ЦК КПСС:
- Почему вы передаете мне только добрые, утешительные письма? Где остальные? Те, что против меня? Но мне отвечали:
- Передаем то, что получаем. Вся почта регистрируется, можете проверить.
Учитывая отрицательное отношение ко мне ультрарадикальной, антисоциалистической прессы, я считал, что в моей почте обязательно должны быть и злые письма. Но их почему-то не было. Поистине психологическая загадка! Размышляя над этим странным феноменом, я прихожу к выводу, что так называемая левая, а по сути самая что ни на есть правая пресса периода перестройки неадекватно отражала настроения людей. Правда, позже пришло несколько негативных писем.
Одно из них, кстати, переслали мне из Президиума Верховного Совета СССР. Оно было написано от руки на бланке народного депутата СССР. Давая советы, автор вежливо писал: он допускает, что "слава" вокруг меня чьей-то умелой рукой создается многие годы, но в этом виноват я сам. В условиях, когда "партия с каждым днем теряет свой авторитет", убеждал меня автор, даже если я выйду на Красную площадь и поклянусь в своей невиновности, чистоте именем матери, в стране никто не поверит. "Нужно время". Поэтому, принимая во внимание обстановку в партии и государстве, автор письма предлагал мне подать в отставку. И далее писал: "А в ближайшие годы ситуация прояснится, и все встанет на свои места".
Под письмом стояла подпись: "С уважением Т. Авалиани, Кузбасс".
Что ж, я воспринял письмо как факт, как точку зрения. Другая многократно повторявшаяся точка зрения была выражена в письме инженера И. Демина из Ростова-на-Дону. Он писал:
"Элитаристы всех мастей, противники социализма не могут простить вам выступлений в защиту принципов социализма, за общественную собственность, за интересы трудящихся, против частного предпринимательства, расформирования колхозов. С тревогой наблюдаю, как на местах элитаристы и противники социализма раздувают в массах недоверие к вам, выставляя вас как коррумпированного бюрократа, предвещают вашу отставку. Знаете ли вы размах этой кампании, возглавляемой определенными группами? В этих условиях ваше молчание нас тревожит. Займите активную позицию как депутат. Ни в коем случае не подавайте в отставку. А если подали заявление, возьмите его обратно. Держитесь!! Вам терять нечего. Не разочаровывайте наших надежд".
Что и говорить, сотни душевных писем были для меня бальзамом. Я их бережно храню. В конце концов это не просто частная переписка. Они являются важными политическими документами наших дней, и, думаю, когда-то будут опубликованы.
И еще. В час испытаний, выпавших на мою долю, рядом со мной были всегда семья, верные друзья, товарищи. Когда дела идут благополучно, мы как бы не замечаем друг друга. Но стоит грянуть грозе, как сразу становится ясно, есть ли у тебя настоящие друзья и что такое святое чувство товарищества. Друзей у меня оказалось больше, чем я предполагал. Ни один от меня не отвернулся.
Кстати, в почте попадались письма и от людей знакомых. Пришла, например, большая телеграмма от Льва Давыдовича Будницкого. В Томске он вырос в крупного хозяйственника, стал директором крупного завода. Героем Социалистического Труда. Лев Давыдович телеграфировал:
"Узнал из газет об оскорбительном выступлении в ваш адрес следователя Иванова. Вы проработали в Томской области семнадцать лет. Почему у нас не было коррупции, злоупотреблений? Потому что вы были нетерпимы к недостаткам, нечестности, нарушениям морали. Потому что вы лично были образцом скромности, честности. Поэтому мне совершенно ясно, что заявление Иванова - это злостная клевета".
Письма шли от рабочих и инженеров, от военных и учителей, от людей всех возрастов и многих национальностей - русских, украинцев, азербайджанцев, армян, евреев, татар… Преподаватель Военной академии имени Ф.Э. Дзержинского подполковник В.В. Круглов так заканчивал свое письмо: "Егор Кузьмич! В интересах партии вы должны, вы обязаны выдержать этот удар и не сдавать своих партийных позиций.
Отстранение гибельно для партии. Ради партии надо все выдержать!"
Я отобрал около пятидесяти писем, содержавших особенно точные оценки складывающейся ситуации в стране, попросил снять с них копии, сложил в папку и как-то вечером передал Горбачеву. В отобранных письмах речь шла не только и не столько обо мне, сколько о положении в стране, о трудностях перестройки. Я не сомневался, что, прочитав эти тревожные письма, Михаил Сергеевич найдет способ обсудить складывающуюся обстановку. Либо на заседании Политбюро, либо в личной беседе.
Я ждал день, второй, третий. Прошла неделя, другая.
Михаил Сергеевич молчал…
* * *
27 июня 1988 года, накануне XIX партийной конференции, я получил письмо такого содержания:
"Вы сейчас перед конференцией очень заняты, и попасть к вам трудно… Поэтому убедительно прошу вас обязательно прочитать мое письмо, может быть, последнее. Вопрос стоит о моей чести. Я сейчас из бывшего руководителя превращаюсь в преступника. Такое общественное мнение создают некоторые газеты и журналы. Еще и еще раз прошу поверить мне, коммунисту, что я никогда никаких подачек, взяток не брал и никому не давал. Все это клевета! Направленный удар по мне. Есть группа обиженных людей, которые хотят уничтожить меня и отомстить за все, что я сделал в борьбе с негативными явлениями в республике при большой помощи ЦК КПСС. Очень прошу внимательно рассмотреть мою просьбу и по справедливости решить мои вопросы. С большой надеждой смотрю и жду, что наш Центральный Комитет оградит от клеветы коммуниста.
С большим уважением к Вам Усманходжаев".
Усманходжаева до 1983 года я не знал, никогда с ним раньше не общался. Предложение выдвинуть его на пост первого секретаря ЦК КП Узбекистана поступило от Черненко. В тот период Андропов уже лежал в больнице, и кадровые дела все больше переходили к Черненко.
Осенью 1983 года, когда решался вопрос с Усманходжаевым, Черненко был вторым секретарем ЦК, но уже заметно возрастал вес Горбачева. Хотя он занимался вопросами сельского хозяйства и формально не мог оказывать решающего влияния на кадровые назначения. Однако в кабинете Черненко я часто заставал Михаила Сергеевича, и он принимал активное участие в обсуждении кандидатуры. Когда Черненко рекомендовал Усманходжаева, Горбачев и другие члены Политбюро и Секретариата ЦК его поддержали.
Таковы факты. Впоследствии от самого Усманходжаева стало известно, что Гдлян уговорил его дать показания против меня под таким "соусом": будто бы он, Усманходжаев, отблагодарил Лигачева за назначение первым секретарем ЦК Компартии Узбекистана.
Перед XIX партконференцией, когда я получил письмо от Усманходжаева, я посчитал, что во всем должно разобраться следствие. Разве мог я предположить, что письмо от Усманходжаева не будет последним, что я получу от него еще одно письмо?
И какое!
Но тут следует воскресить в памяти последовательность событий.
Усманходжаева арестовали 19 октября 1988 года. На первом допросе он вообще отрицал свою причастность к взяткам. Затем допрос был продолжен в воскресенье, 23 октября, хотя юристам хорошо известно, что без самой крайней необходимости по воскресным дням следственные действия не проводятся. Тем не менее следователи организовали допрос именно в воскресенье. Думаю, это было сделано с целью психологического давления на обвиняемого, создания взвинченной атмосферы. И еще для того, чтобы обойтись без лишних свидетелей.
Вот тогда-то, в воскресенье, в протоколе допроса и "замелькали" фамилии одиннадцати руководящих работников партии, аппарата ЦК КПСС, союзной прокуратуры.
Моей фамилии среди них не было.
Она появилась 25 октября, на следующем допросе.
Одновременно Усманходжаев направил Генеральному прокурору СССР заявление, в котором просил поручить расследование его дела только Гдляну и Иванову, а также их непосредственному начальнику Каракозову, которым он "абсолютно доверяет". В заявлении говорилось, "что другим сотрудникам никаких серьезных показаний давать не будет".
А затем произошло нечто неожиданное, видимо, Гдляном не запланированное, по сути, сорвавшее всю игру, весь замысел. Полностью получив следствие в свои руки, следователи, видимо, слишком лихо взяли с места в карьер, и Усманходжаев сразу понял, какую страшную ошибку он совершил, поддавшись на их посулы.
Моя фамилия продержалась в показаниях только восемь (!) дней.
Уже первого ноября на очередном допросе с применением звукозаписи Усманходжаев отказался от показаний в отношении меня и заявил, что никаких денег мне не передавал, принес извинения.
Естественно, в тот период я ничего не знал об этих вот допросах Усманходжаева. Все, что здесь написано, стало известно мне из выступления Генерального прокурора СССР Сухарева на сентябрьском Пленуме ЦК КПСС 1989 года. Сухарев сообщил также, что 8 марта 1989 года, то есть спустя пять месяцев, Усманходжаев через администрацию следственного изолятора направил Генеральному прокурору заявление, в котором отказался от показаний и в отношении других работников центра. В этой связи 8 апреля обвиняемого допросил лично Сухарев в присутствии двух своих заместителей. Усманходжаев заявил, что он по требованию Гдляна и Иванова оговорил честных людей.
Хочу обратить внимание читателей на следующее. Над следователями нависла угроза разоблачения, и они решили сыграть ва-банк. Вот почему на ленинградском телевидениивозник Иванов. Ведь моя фамилия продержалась в показаниях всего-навсего восемь дней. Усманходжаев очень быстро отказался от оговора, а косвенных доказательств моей причастности к взяточничеству у следователей не было абсолютно. Между ноябрем 1988 года и маем 1989 года прошло полгода. Так вот - с позиций порядочности, нравственности - можно ли было скрьюать от телезрителей тот факт, что Усманходжаев взял назад свои показания?
Я понимаю так: если уж ты, следователь, решил вступить в бой с коррупцией, то сам обязан быть предельно порядочным, честным. Впрочем, о таких категориях с Гдляном и Ивановым разговаривать, разумеется, бесполезно.
* * *
А политические события в стране, между тем, продолжали стремительно раскручиваться. После того как на сентябрьском Пленуме ЦК 1989 года я был полностью реабилитирован от обвинений следователя, нападки со стороны части прессы не прекратились - это, безусловно, был политический заказ. Они, конечно, связывали руки, мешали в полной мере противостоять тем действиям, которые я считал дестабилизирующими, деструктивными. Но я продолжал драться. Думаю, рано или поздно будут обнародованы документы заседаний, совещаний в ЦК и из них станет ясно, что мои предложения неизменно были нацелены на то, чтобы не допустить сползания в кризис. Если бы к ним прислушались!
На мой взгляд, первым явным симптомом серьезного недуга, охватившего перестройку, стал второй Съезд народных депутатов СССР, который много времени потратил на разбирательство таких вопросов, как "Дело Гдляна", "тбилисское дело", пакт Молотова - Риббентропа. Не многовато ли для одного раза?
Когда шло разбирательство по докладу комиссии, проверявшей следственную группу Гдляна, ему, конечно, предоставили слово. Все ждали, что он наконец предъявит конкретныедоказательства моей виновности. Ведь такой удачный момент! - по телевидению на него смотрят десятки миллионов людей, самая высокая трибуна страны, здесь же иностранные корреспонденты. Поистине "звездный час" для того, чтобы с треском разоблачить "кремлевскую мафию". Но, увы, Гдлян никаких конкретных фактов опять не привел, вызвав сильное раздражение в зале. Помню, депутат Э.А. Памфилова гневно сказала ему от микрофона:
- Тельман Хоренович, вы как юрист должны нести полную ответственность за те заявления, которые вы делаете по телевидению и на митингах. Я сама лично слышала по ленинградскому телевидению ваши обвинения в адрес Лигачева о том, что у вас лично находятся материалы, в которых есть доказательства обвинения. Я прошу вас предъявить их здесь, на съезде. Вы знали, что сегодня мы будем слушать материал вашего дела. Понимаете, вся страна ждет этого. Если есть - выкладывайте, если нет - значит хватит демагогии, хватит будоражить всю страну!
Разумеется, Гдлян ничего не ответил, и все были крайне разочарованы, более того - возмущены. Депутат Памфилова очень верно выразила чувства депутатов.
Что касается лично меня, тех обвинений, которые выдвинули следователи, то на съезде народные депутаты окончательно убедились в моей невиновности, акцент явно сместился в сторону злоупотреблений Гдляна и Иванова. Забегая вперед, скажу, что в апреле 1990 года сессия Верховного Совета СССР рассмотрела выводы созданной съездом комиссии для проверки материалов, связанных с деятельностью следственной группы Гдляна, и приняла специальное постановление. В нем осуждены "бездоказательные заявления народных депутатов СССР Т.Х. Гдляна и Н.В. Иванова, порочащие Верховный Совет СССР, отдельных народных депутатов и должностных лиц", и сделано предупреждение: "В случае продолжения такой деятельности Верховный Совет СССР выступит с инициативой лишения их депутатской неприкосновенности". Крометого. Верховный Совет дал согласие на увольнение следователей из прокуратуры.
Они были уволены.
В общем-то, я мог бы торжествовать. Однако настроение было прескверным: в душе чувствовал, что на страну надвигается большая беда.
Помнится, в дни союзного съезда депутаты решили возложить венок к Мавзолею В.И. Ленина. Мы шагали через весь Кремль к Спасской башне, чтобы выйти на Красную площадь. Ко мне подошел Горбачев, взял под руку, спросил, как настроение.
Я находился под впечатлением только что состоявшихся, поразивших меня дебатов по "тбилисскому делу" и задал ему встречный вопрос:
- Почему никто из руководства не выступил по "тбилисскому делу" и не рассказал о разговоре в аэропорту, когда вы прилетели из Лондона и когда поручили Шеварднадзе срочно вылететь в Тбилиси?.. В вашем окружении, Михаил Сергеевич, есть непорядочные люди. Они погубят вас.
Мы шли по Кремлю быстро, кучной группой, и я намеренно говорил громко, чтобы мои слова слышали идущие рядом.
- Ты что, считаешь, что вот и Лукьянов такой? Он ведь тоже в моем окружении, - спросил Горбачев, показывая на шедшего рядом Анатолия Ивановича.
- Лукьянов - нет. Прежде всего я говорю о Яковлеве, вы знаете это. Придет время, вы поймете…
- Ты не прав.