– Я надеюсь. Думаю, иначе ко мне не стояли бы очереди посетителей с того момента, когда я вернулся из плена. Петра (жена. – А.Д.) свидетель. Один мой фельдфебель живет в Вене. Его жена позвонила, сказала, что он в больнице. В его палате лежит 20 человек, и за ним плохо ухаживают. Тогда я на машине поехал в Вену в больницу Марии-Терезии, пошел к главному врачу. После этого его перевели в палату на двоих. Такое у нас товарищество! Или фельдфебель Керше! Он жил в баварском лесу, как в русской деревне в самой глубинке. Грязь, никакой дороги! Я хотел сделать ему сюрприз, поехал к нему в 1952 году, после того как он вернулся из русского плена. Я ездил к каждому, кто возвращался из плена. Его мать спала в сенях, вокруг нее гуляли куры – совсем все примитивно. У них было четверо детей. Они просто бедствовали! Я сказал ему: "Тебе ничего не остается… Если ты хочешь вырастить своих детей, иди в Бундесвер!" В Бонне служили два офицера, один из них был моим инспектором, а второй моим командиром в резервном батальоне. Я стал упрашивать их взять Керше. Они сказали: "Да, да, нам нужны фельдфебели для обучения!" Потом пришел еще один офицер, спросил у меня, чистый ли он, не совершал ли каких-нибудь преступлений. Я за него поручился. В результате один из его сыновей стал врачом во Фрайбурге, а второй был в Наблюдательном совете "БМВ", у дочери три магазина и три дома в Ингольштадте. А еще одна дочка – директор торгового дома. Мы всех вытащили, вырастили! Еще один наш товарищ был генералом в Бундесвере. Он тоже всех тащил. Был убежденным танкистом и стал генералом. Сейчас он в доме престарелых. А поначалу тоже не хотел в Бундесвер! Но он не смог учиться в университете, потому что после плена был для этого слишком стар. Но знаете, что я считаю самым большим своим достижением? Самым большим своим достижением считаю то, что 18 апреля я распустил роту, чтобы все вернулись домой, не попав в плен.
Людвиг Бауэр
Я родился 16 февраля 1923 года в Кюнцельзау в Вюрттемберге. В моей семье и отец и дед были офицерами, так что желание стать военным было для меня естественным. Еще до окончания школы, осенью 1940 года, я записался добровольцем в кандидаты в офицеры. В моем лице вы имеете бывшего офицера, который воевал за свою родину убежденно, верно и надежно. Мы, точно так же как и ваши предки, русские, воевали за свою родину. А кто победитель, тот всегда прав.
2 сентября 1940 года я начал прохождение повинности в Имперской трудовой службе. Наш 354-й батальон RAD находился в Гиллерсдорфе, в Австрии. Мы строили дороги. Работать приходилось до изнеможения. Надо сказать, что всего за два года до этого Австрия была включена в состав Германии. Практически всю войну я воевал в 9-й танковой дивизии, комплектовавшейся австрийцами. Между нами было такое тесное товарищество, что мы до сих пор дружим. Поскольку я числился кандидатом в офицеры, то был уволен из RAD досрочно, уже через три месяца, в конце ноября 1940 года.
В начале февраля 1941 года меня призвали. В полученной мной повестке было написано, что я должен прибыть в 33-й учебный танковый батальон в Санкт-Пельтен-Шпрацерн.
Четыре недели отводилось на базовую военную подготовку – уставы, строевая, изучение карабина 98к. Кроме этого проходили так называемое "привыкание к танку" – влезть в танк Pz-I и вылезти из него. По окончании этого курса началась собственно подготовка танкового солдата, Tankist. Изучали танки Pz-II, Pz-III и Pz-IV.
Кандидатов в офицеры 1922-го и более поздних годов рождения не переводили в действующую армию, поэтому меня и других отправили в Путлос, на курсы наводчиков. Там мы прошли интенсивное обучение. Много стреляли, изучали материальную часть. Кроме того, прошли дополнительные курсы саперов, разведчиков, посыльных и связистов.
В августе по моему ходатайству меня перевели в действующую армию. Я попал в 521-й батальон самоходных противотанковых орудий 3-й танковой дивизии. В бой я пошел на самоходке Panzerjäger SFL на базе танка Pz-I с 4,7-сантиметровой пушкой.
– Что вы знали о России, до того как вы туда попали?
– Ничего.
– Что вас больше всего удивило или впечатлило?
– Больше всего меня удивила и впечатлила бедность населения. Мы, танкисты, в городах практически не были. Все время шли через маленькие крестьянские деревни. Бедность нас очень впечатлила.
2 октября 1941 года началась операция "Тайфун". Для защиты наступающих во второй линии самоходок мы неожиданно получили четыре танка Pz-II без экипажей, и меня, как прошедшего обучение на танке Pz-II, перевели на них командиром. На танке я чувствовал себя в своей тарелке. Меня, как молокососа, быстро обучили тому, что я должен делать и чего я делать не должен.
Если говорить о танке, то с механической точки зрения он был хорошим. Но двигатель бензиновый. При попадании в танк он легко загорался. Броня тонкая. Поэтому нас вводили в бой только вместе с Pz-III и Pz-IV, всегда во второй волне или на флангах. Этот танк прошел в 1940 году французскую кампанию. Там он был еще так-сяк, но для России он уже не годился и быстро сошел со сцены.
Вскоре после начала наступления пошел дождь. Дороги раскисли. Мы медленно двигались через Мценск, Чернь на Тулу. Вражеское сопротивление было очень сильным.
– Кто был главным противником летом 1941 года – русская авиация, артиллерия или танки?
– Авиация – нет. Она присутствовала, но ее воздействие было не очень заметным. Артиллерия была очень хорошая. Было слишком много пехоты, это всегда меня очень удивляло, почему русское командование использует так много пехоты и так мало танков. До сентября русские танки были неактуальны, а в сентябре появился Т-34. Проблема в России была в отсутствии дорог, распутице. Но и сопротивление русских было очень сильным. Бои были интенсивные и очень тяжелые. У нас периодически были проблемы с боеприпасами, потому что приходилось много стрелять. Я не понимал, как русская пехота могла оказывать такое интенсивное сопротивление?! Тогда я не знал, это я сейчас знаю, что там были комиссары.
– Я от ветеранов Вермахта часто слышал, что русские солдаты были хорошие, а командование скорее плохим. Какое ваше мнение?
– Мне сложно судить, но я не считаю, что русское командование было таким уж плохим. Проблемы, которые были у русских, были вызваны ситуацией, возможно, также приказами, которые приходили слишком поздно. В русской армии приказы, которые поступили сегодня, завтра должны были быть выполнены абсолютно точно, хотя ситуация могла уже кардинально измениться. Русские офицеры часто не могли действовать согласно ситуации, потому что они были связаны приказом. В немецкой армии офицер имел свободу действия независимо от своего звания. Я бы сказал так: русская и американская армии были ориентированы на исполнение приказов, а немецкая – на реагирование в соответствии с меняющейся со временем ситуацией.
У немецких командиров была большая свобода действий. Например, у немецкого командира батальона был приказ атаковать населенный пункт А. Русский командир постарался бы в точности исполнить приказ. Немецкий командир посмотрел бы, что так не получится, и действовал бы так, как требовала ситуация, а не приказ. Немецкий офицер и солдат мог действовать по ситуации, он должен был выполнить задание, но у него была свобода действий. А у русского и американского офицера свободы действий не было. В этом была проблема. Я глубоко убежден в том, что начальные успехи немецкой армии были такими большими только потому, что каждый отдельный немецкий командир имел свободу действий.
– Фактически вы говорите о чувстве превосходства над противником. Когда оно начало исчезать?
– Я считаю, что немецкое армейское командование всегда превосходило противника. Проблема была только в недостатке людей, вызванном большими потерями, особенно пехоты.
– 11 октября несколько русских танков ворвались в Мценск, который был уже занят немецкими войсками. Вы помните этот эпизод?
– Да, да, да! Я там был! Ночью часов в 10 или 11 они ворвались в Мценск. Я должен был доставить сообщение из штаба батальона в церковь, в которой мы остановились на ночлег. Я был как раз в дороге, когда неожиданно увидел эти Т-34. У меня с собой был только пистолет, так что я просто спрятался в укрытие, а они проехали мимо. Где и как их подбили, я не знаю, знаю только, что их подбили. Там я впервые видел, как бегают генералы – он бежал в укрытие.
– В октябре 1941 года была распутица, а в ноябре был мороз. Что было хуже?
– Мороз. Когда солдаты рассказывают о морозах в России в 1941 году, каждый следующий год становится на один градус холоднее. Многие уже говорят, что было 50 градусов мороза! Меня ранило 26 или 28 ноября, так что больших морозов я не застал, но был такой случай. Мы еще сидели в грязи. Остановились где-то переночевать, а танки остались стоять возле дома, в котором мы разместились. Утром ударил мороз, и танки оказались вмерзшими в землю. Когда их попытались силой вытащить, то ничего не получилось – рвались тросы, ломалась ходовая. Нам пришлось лить бензин под танки и его поджигать, чтобы отогреть грунт. Стартеры моторов не работали. Приходилось каждый час прогревать двигатель, но на это тратилось много бензина и моточасов. Тогда стали под днищем поджигать бензин, налитый в разрезанную вдоль канистру. Разумеется, это было запрещено, но иначе завести танк не получалось. Кстати, у русских танков был такой недостаток – когда они заводились, то облако дыма было видно издалека. Еще запомнился эпизод, который случился много позднее. У русских была makhorka, это такой специальный табак, прототабак, обладавший сильным запахом. Как-то ночью я его учуял и поднял тревогу. Оказалось, что к нам подобрался взвод пехоты 30–40 человек. Если бы я не учуял его, они бы нас убили. После этого я всегда нюхал, русские пахли махоркой, а американцы – ароматизированными сигаретами.
– Вы курили?
– Тогда – да, сейчас больше не курю. Я, когда уже стал офицером, всегда пытался получить в экипаж минимум двух некурящих: они отдавали мне сигареты. Когда выдавали сигареты, не спрашивали, куришь ты или нет. Мой водитель, который был у меня долгое время, был некурящий. Я был офицер, он был обер-ефрейтор, и я у него стрелял сигареты. В зависимости от позиции и ситуации, каждый солдат получал 6, 10 или 15 сигарет в день.
– Можно было купить сигареты?
– Изредка приезжали так называемые маркитанты, у которых можно было купить сигареты и алкоголь. В 1942 году на вокзале в Запорожье горел эшелон с 20 цистернами с бензином. Пехотный капитан сказал нам, что мы танками должны вытащить этот эшелон с вокзала. Мы двумя танками оттащили его. За это экипажи получили по 30-килограммовому бочонку с шоколадом.
– Где вы обычно спали?
– Как и русские – под танком или в танке. Копали яму и на нее наезжали. Если было надо, зимой танк маскировали снегом или ветками. Печки у нас не было, так что просто укрывались одеялами, которые возили на танке.
– У русских еще был брезент, накидка, чтобы накрывать танк и укрыться самому, у вас он был?
– Нет.
– Горячая пища всегда была?
– Нет. В 1941-м мы часто за день проходили 50–70 километров, и кухни не могли нас найти. Но русским было хуже. Они были гораздо голоднее, чем мы. Русский хлеб был такой клеклый! Вообще у нас всегда было достаточно еды, но регулярного горячего питания у нас не было.
Если говорить о снабжении, то надо сказать следующее. В каждой роте было отделение снабжения и кухня. Кухня была смонтирована на полноприводном грузовике, там были повар и два его помощника, чаще всего ХИВИ. При запросе питания надо было докладывать численность. Отвечала ли она количеству едоков, количеству голов, дневной численности или боевой численности, я не могу уже точно сказать. Поскольку горячей пищи мы частенько не видели, у нас с собой все время был запас, так называемое "холодное снабжение". В самом танке для него не было достаточно места. Поэтому у нас было два или три так называемых "ящика для жратвы", которые монтировали на крыльях гусениц. Недостатком было то, что эти ящики повреждались или уничтожались вражеским огнем. Зимой хлеб, находящийся в них, замерзал. Тогда от буханки топором отрубали кусок, который оттаивали в кармане брюк. Когда определенный слой хлеба размораживался, его скусывали зубами, и так, пока кусок не съедался. Пытались укрепить мешок с хлебом за башней, над теплым мотором, но из этой затеи ничего не вышло.
– Русские солдаты ругали немецкий хлеб, упакованный в целлофан…
– Я хлеб, упакованный в целлофан, вообще никогда не получал. Нет! Никогда! Вообще никогда!
– А что вы обычно ели?
– Ржаной хлеб. Мясные консервы. Если колбаса была в банках, то она была немецкая, а если свежая, то откуда-то из России. В каждой дивизии была рота хлебопеков и рота мясников.
– Что вы делали, чтобы спастись от холода? Были какие-то хитрости?
– Мы дрожали. В первую зиму у нас не было зимней одежды. Во вторую зиму мы ее получили. Когда мы получали зимние сапоги, мы старались взять сапоги на два номера больше, и засовывали туда солому или газеты. Был приказ под одежду наматывать газеты, но они все время съезжали, это было неудобно. У нас, танкистов, основной проблемой были ноги. Танки железные, ноги мерзли.
– Ботинки из соломы делали?
– Да, но потом запретили, поскольку можно было застрять в танке. Это было хорошо, но непрактично, воевать в них было нельзя.
– Русским солдатам зимой давали водку, вам давали?
– Нам не давали, нет. Мы захватывали алкоголь у русских в качестве трофея, но его у нас сразу забирали, чтобы мы не напились.
– Трофеи брали?
– У пленных мы ничего не брали. С мертвых снимали валенки. Полушубки не брали – лучше было не носить никаких русских вещей, потому что если в них попасть в плен, то тебя сразу застрелят.
– Чего вы больше боялись – быть раненым, погибнуть или попасть в плен?
– Быть раненым в бою – это нормально. Все знали, что тебя могут ранить. Попасть в плен мы боялись. Особенно потому, что у нас была черная униформа, а всех тех, у кого была черная униформа, сразу же убивали.
– Русские использовали противотанковых собак, вы их видели или что-то слышали?
– Да, слышал, что у русских есть собаки, которые ложатся под танки, но я это рассматривал как сказку.
– Какое было моральное состояние немецких войск к зиме?
– Я должен вам сказать, что мы были уверены в том, что мы все делаем правильно. Мы были уверены в том, что мы ведем войну ради нашего отечества. В церквях молились за нашу победу, священники молились, чтобы Бог был с нами, а не с другими. Поэтому я больше не верю…
– Поражение под Москвой вы восприняли как временную неудачу или как поворот в войне?
– Как поворот в войне я его не воспринимал. Мы просто думали, что мы не рассчитывали на такой холод и на проблемы, связанные с ним.
В конце ноября 1941 года наши силы уже заканчивались, но мы все еще пытались овладеть Тулой. Перед городом была пологая долина, перегороженная противотанковым рвом. Сровнять его артиллерией было невозможно, потому что у нас не хватало боеприпасов, саперы подорвать его также не могли, поскольку любое движение машин или людей вызывало сильный огонь русской артиллерии и минометов. Разобрав деревенские дома, на корму шести или восьми танков саперы укрепили веревками бревна. На следующее утро эти танки на максимальной скорости должны были проскочить полтора километра, что отделяли нашу передовую от рва, развернуться кормой, экипажи должны были перерубить веревки топорами.
Так и получилось. Танки подъехали к противотанковому рву. Русские немедленно открыли огонь из всех имеющихся у них орудий. Скоро мы перестали что-либо видеть, земля тряслась, каждый танк был окружен взрывами, дымом и огнем. Это был ад! Один из танков с бревнами свалился в ров, но остальные сбросили свой груз так, как это было задумано. Танки второй и третьей волны переехали через ров по проложенному настилу и вышли к высотам прямо перед городом, за ними шли гренадеры на бронетранспортерах и мы на танках Pz-II.
Я поднялся на высоту и увидел красные тормозные огни городского трамвая. В этот момент по нам попали. Танк сразу же загорелся, я успел выскочить, а водитель и радист сгорели, не успев покинуть танк. Выскочив из танка, я получил ранение большим осколком мины в ногу, а через короткое время еще пять осколков в бедро. Маленький осколок попал мне в правый глаз, я его не заметил, его мне удалили только в госпитале в Германии. Вскоре подошли санитары и вытащили меня с поля боя, а после обеда меня с еще тремя ранеными товарищами отвезли на главный перевязочный пункт "Ясная поляна". Там меня прооперировали и после операции положили во флигеле. Неожиданно прилетел русский самолет и обстрелял дом, несмотря на вывешенный флаг с красным крестом. На следующий день нас в заполненных соломой товарных вагонах перевезли в госпиталь в Орел. Там я лечился, пока не стал транспортабельным. Примерно через две недели нас погрузили в теплый санитарный поезд, который привез меня в Грюнберг в Силезии.
Там, в лазарете, мне должны были снять гипс, но они этого не сделали. Под гипсом завелись вши. Зуд был невыносимый. Я пытался чесать под гипсом карандашом. Когда в конце концов гипс сняли, под ним вся кожа была съедена вшами, там было просто мясо. Очень, очень плохо…
– Какое отношение было к раненым в Германии? Можно ли сказать, что раненых встречали как героев?
– Нет. Принимали хорошо, но обыденно, героями нас не считали. В феврале был наплыв раненых с Восточного фронта, в основном с обморожениями. Было принято решение выздоравливающих отправлять в больницы у себя на родине. Вот так четыре недели плюс отпуск я провел дома.