С восходом солнца буря точно набирается новых сил и ревет какими-то особенными, как будто пропускаемыми через гигантский рупор басовыми звуками.
Жалобно ноют стеньги и реи. Им вторит доносящийся снизу скрип корабельных переборок.
Порывисто качаясь, перелетая с волны на волну, "Карлтон" черпает громадные количества воды то баком, то шканцами, а сумасшедший Норман и не думает убирать брамсели. Он хочет выжать из тупорылого барка тринадцатый узел.
Страшно смотреть на брам-стеньги. Их гнет в дугу, несмотря на заведенные в помощь фордунам тали.
Норман прав, когда с ядовитой улыбкой говорит своему менее храброму помощнику:
- Теперь уж если бы и захотели, так брамселей самим не убрать. Вот если, фордуны или брам-шкоты сдадут, тогда ветер сам уберет их вместе с брам-стеньгами.
Что же делает команда корабля в это время?
Команда… трет молитвенным камнем палубу юта - последняя шлифовка перед приходом в Сидней.
От сто двадцатого меридиана ветер начнет стихать, и тогда можно будет всю палубу просушить и покрыть блестящим масляным лаком…
Сотый день в море.
Люди озверели от тупой, никому не нужной работы. Устали от вечной "соленой лошади", галет, манных кексов с ароматом кошки и вываренного, пахнущего веником чая.
В первые два месяца плавания в свободное время, от шести до семи часов вечера, матросы, бывало, пели, играли на гармонике, боролись. Во время длинных ночных вахт, если не было луны и нас не заставляли работать, мы, собравшись в кучку у грот-мачты, рассказывали друг другу бесконечные сказки и истории из былых плаваний.
Теперь все сумрачны, все молчат и только ждут порта.
Ждут этого благословенного Сиднея, где можно будет потребовать от капитана в самой категорической форме сокращения срока контракта, увеличения жалованья, улучшения стола и пополнения лавочки более доброкачественным товаром.
Если капитан не согласится на эти требования, можно пойти к консулу. Ну а если и консул не поможет, так можно и убежать с судна. Можно поступить работать на ферму или даже на угольные копи.
Да в Австралии вообще не пропадешь; это не Бостон в декабре, где не знают, что делать с безработными. В Австралии рабочие в цене: три-четыре фунта в неделю можно заработать шутя.
Эти мысли начали открыто высказываться в кубрике с добавлением более или менее крепких ругательств по адресу Нормана. Более молодые и горячие имеют твердое намерение хорошенько избить на берегу Нормана и его второго помощника - норвежца Карльсона.
Этот Карльсон - грубая, здоровая скотина - любит давать волю рукам. Его ненавидит вся команда. Он принадлежит к типу тех начальников, которым в темные штормовые ночи не рекомендуется ходить на бак проверять вахтенных…
В сиднейской тюрьме
Утро. На этот раз тихое, теплое, ласкающее. Круглая гавань Сиднея спит в прозрачном розовом тумане.
Кричат и шлепают крыльями по воде чайки. Дерутся из-за отбросов, выброшенных за борт черным коком с "Карлтона".
На палубе "Карлтона" ходит в мягких войлочных туфлях сгорбленный седенький старичок - нанятый с берега ночной сторож.
Он уже разбудил Карльсона и Хочгингса и теперь ждет только шести часов, нетерпеливо смотря на часы, выставленные в оконце капитанской рубки. Ровно в шесть он разбудит команду, напьется вместе с ней горячего кофе и уляжется спать до обеда в одной из свободных кают.
Без одной минуты шесть.
Старик идет на бак и бьет в колокол четыре склянки. Ему, как эхо, отвечают колокола с десятка других судов.
Сладко потянувшись, он идет в кубрик и, остановившись в дверях, веселым, бодрящимся старческим голосом кричит привычную фразу:
- Вставай, шевелись, четыре склянки раздались!
Затем идет в камбуз и тащит оттуда большой закопченный кофейник и корзину с галетами.
Медленно поднимается с коек команда.
Лица заспанные и злые.
Увидя корзину с неизменными галетами, люди приходят в ярость.
- Что?! И в порту, после четырехмесячного перехода, будут давать эту червивую гадость?!
- Неужели нельзя было купить или испечь свежего хлеба?
- Нет, это уж чересчур!
Вчера, после того как судно было ошвартовано у пристани, команда ходила объясняться с капитаном. Два делегата толково и обстоятельно высказали Норману все претензии команды и выставили требования.
Норман выслушал ораторов, усмехаясь и попыхивая сигарой. Затем сказал, что даст ответ завтра.
Галеты в порту вместо свежего хлеба - достаточно ясный ответ.
Возмущенная команда решила не выходить на работу, а в десять часов идти к американскому консулу жаловаться на капитана и просить удовлетворения своих требований.
Сложились и послали ночного сторожа на пристань купить в ближайшем ларьке свежего хлеба и молока. Никто не хотел смотреть на галеты и черный кофе с противной патокой.
Позавтракали, закурили трубки и снова улеглись на койки.
В кубрике воцарилось молчание. Каждый упорно думал свою думу.
Ровно в половине седьмого в дверях показался Карльсон. "Пошел все на работу!" - свою обычную фразу он не произнес, но, пораженный видом лежащей на койках команды, вошел в кубрик и строго спросил:
- В чем дело, ребята?
Ему никто не ответил.
- В чем дело, черт вас возьми? Отвечайте, когда я спрашиваю! - заревел он.
- Иди сам к черту! - ответил ему кто-то. Карльсон осатанел.
Подскочив к койке оскорбителя, он схватил его за ноги и сдернул с такой силой, что бедный матрос со всего размаха ударился головой о палубу.
Но тут же вскочила на ноги вся команда…
Несмотря на отчаянное сопротивление Карльсона, матросы схватили его за руки и за ноги, раскачали и выбросили из дверей кубрика с такой силой, что Карльсон, ударившись всем своим огромным телом о бортовые стойки, минуты две пролежал на палубе без движения.
Затем медленно поднялся и, шатаясь, молча поплелся на ют.
Через несколько минут на фалах бизань-мачты взвился сигнал: "На корабле бунт".
Матросы видели поднятый с юта сигнал, и хотя не могли прочесть его без сигнальной книги, но догадались и приготовились к ответу.
Но им не пришлось много говорить: ворвавшийся на судно отряд портовой полиции в один момент надел всем наручники и без разговоров погнал дубинками на пристань.
С пристани полицейские повели матросов через весь город в участок, где всех моментально развели по разным камерам и заперли на замок.
На другой день команда "Карлтона" предстала перед портовым магистратом.
Обвинителем выступал весь перевязанный и распухший Карльсон.
В качестве свидетелей были вызваны капитан и американский консул.
Суд мыл скорый, "справедливый и милостивый".
Объяснений команды о вынужденном трехлетнем контракте и своеволии Карльсона магистрат не стал слушать. Факт был налицо, и вопросы задавались только по существу. Дело было решено в пять минут.
Магистрат постановил: команду "Карлтона" препроводить в полном составе в тюрьму на все время стоянки судна в порту; по готовности судна к отходу и выходе на рейд доставить команду на судно для окончания подписанного ею контракта; полиции проследить за выходом судна в море вместе с доставленной командой. Американский консул возражения против приговора английского магистрата не заявил…
Арест судовых команд на время стоянки корабля в порту был старым, испытанным австралийским приемом, практиковавшимся многими капитанами.
Начало этому жестокому способу борьбы с забастовками и недовольством судовых команд было положено в пятидесятых годах, во время золотой лихорадки, охватившей Австралию, когда судовые экипажи неудержимо бежали на прииски.
Вот как спокойно говорят о таких бесчеловечных капитанских трюках буржуазные морские писатели:
"Знаменитый "Марко Поло" прибыл на Мельбурнский рейд в 11 часов утра 18 сентября 1852 года после блестящего перехода в 68 дней. На рейде капитан Форбс увидел штук сорок судов, стоявших без дела из-за отсутствия команд. Он не растерялся и моментально засадил весь свой экипаж в тюрьму под предлогом непослушания и нарушения дисциплины в море. Команду продержали в тюрьме до дня отхода и доставили обратно на "Марко Поло", когда корабль выгрузился, нагрузился и вытянулся на рейд. Этот прием дал капитану Форбсу возможность благополучно сняться и выйти в обратный рейс 11 октября того же года".
Итак, ловкий капитан Форбс обернулся в Мельбурне в двадцать три дня и без задержки вышел в обратный рейс, сделав своему хозяину несколько тысяч фунтов стерлингов. Хозяин, конечно, хорошо поблагодарил своего верного и сметливого капитана. А команда?
А команда, проработав хуже всяких каторжников шестьдесят восемь дней, рискуя почти ежедневно жизнью, потому что Форбс отчаянно форсировал парусами и выжимал из своего "Марко Поло" рекордные скорости, просидела ни за что ни про что двадцать два дня в тюрьме, затем проработала еще семьдесят дней и на сто шестьдесят шестой день, службы на блестящем пассажирском корабле, после нечеловеческого труда, ругани, побоев, бесконечной подозрительной солонины, галет и прочих прелестей, не погуляв ни одного дня ни в одном порту, была выкинута на берег, "за окончанием договора", в Ливерпуле, всегда переполненном безработными матросами всех наций. В этом порту цена матросского труда никогда не поднималась выше двух фунтов и десяти шиллингов в месяц, о чем, как уверяют матросы, предупреждал всех приходящих в порт стоящий на рейде буй с колоколом. Непрерывный автоматический звон этого колокола: "дин-дун-дэн, дин-дун-дэн…" - ясно напоминал матросам английские звуки: "ту-паундс-тэн, ту-паундс-тэн…"
Итак, мы все, за исключением кока, очутились в сиднейской тюрьме. Нас остригли машинкой, начисто обрили и одели в полосатые, желтые с черным, штаны и куртки. На спине и на груди у каждого был крупно написанный номер.
С этого момента мы потеряли свои имена - мы были только номерами, и номерами почти бессловесными, потому что за всякий разговор, за всякое слово, кроме ответов на вопросы тюремного начальства, сажали в темный карцер.
Нас назначали на огородные работы, и это было счастьем, потому что тех, кого англичане считают преступниками, назначают на тяжелые и непроизводительные работы.
Каторжная работа не должна быть созидательной, не должна радовать работника, она должна угнетать.
Тюремный день распределялся следующим образом. Вставали в шесть утра. Мылись, убирали свои койки и камеры и шли на общую получасовую молитву, вернее на проповедь, в которой тюремный пастор объяснял нам, как тяжелы наши грехи и как мы оскорбляем своим поведением господа бога.
Эта канитель тянулась до семи с половиной часов. Затем нас вели в столовую и давали по кружке какой-то жидкости, средней между кофе и чаем, и по кусочку хлеба. После этого разводили на огородные работы - кого полоть, кого рыть картошку. В полдень мытье рук и обед, состоящий из тарелки очень жидкого супа и ломтика хлеба. После обеда до пяти часов мы трепали паклю из старых тросов, затем снова мыли руки и снова шли в церковь.
Церковь устроена так, что каждый сидит в деревянном ящике, открытом только спереди, и не видит своих соседей; виден только пастор на кафедре да четыре-пять тюремных надзирателей, сопровождавших нас.
Вечерняя проповедь - на ту же тему, но длиннее утренней. Затем мы пели хором под орган, не видя друг друга, в унисон псалмы и гимны из книжек, которые нам раздавали при входе.
Пастор объявлял:
- А теперь, братья (как это он нас, таких негодяев, называл братьями?), споем гимн номер тридцать четыре.
Орган начинал, и мы тянули за ним.
После второй проповеди мы получали ужин - повторение обеда, а затем нас разводили по камерам и запирали до утра.
Так шел день за днем.
Вдруг на седьмой день нашего сидения всех вызывают в тюремную контору и объявляют, что мы свободны.
Мы ничего не могли понять, а тюремное начальство ничего не могло нам толком объяснить.
- Магистрат постановил вас освободить, а капитан порта требует вас к себе. Сдавайте казенное платье и белье, надевайте свое и идите в контору порта; там все узнаете.
- Зачем же вы, черт вас подери, нас обрили, изуродовали? - не удержался старый матрос-немец: раньше у него была прекрасная золотистая борода, которой он очень гордился.
- Таков закон. Не рассуждайте и не теряйте времени.
Мы не стали больше разговаривать.
Мрачной, озлобленной, готовой на всякую выходку голодной толпой собрались мы в портовой конторе. Нас не заставили долго ждать.
Так называемый шиппинг-клерк, чиновник, заведующий наймом и увольнением судовых команд, задал нам вопрос: продолжаем ли мы считать наш контракт незаконным?
На это он получил немедленный утвердительный ответ.
Второй вопрос был: желаем ли мы получить расчет в Сиднее?
- Да! - вырвалось у нас общим криком.
Третий вопрос был коварнее: желаем ли мы оплатить из нашего заработка по пять фунтов стерлингов судебных издержек?
Пауза, возникшая после этого вопроса, была прервана нашим немцем:
- Да, если без этого нельзя освободиться.
- Все так думают? - спросил клерк.
- Все.
- Получите расчет.
И мы получили: за четыре с половиной месяца службы матросам первого класса причиталось шестьдесят семь с половиной долларов, матросам второго класса - сорок пять долларов минус месячный задаток, минус стоимость гнилья, забранного во время рейса в капитанской лавочке, минус пять фунтов стерлингов судебных издержек в пользу того же проклятого капитана; итого по курсу на Лондон…
Ну, одним словом, максимальная получка оказалась не превышающей нескольких шиллингов, а то и пенсов.
После этого нас отпустили на все четыре стороны.
Но почему же нас все-таки отпустили?
Скоро мы узнали и это: на рифах, у подходов к Сиднею, в одну из бурных темных ночей, которой мы не заметили, сидя в тюрьме, разбился английский корабль калькуттской линии "Лорд Каннинг", случайно направленный в Сидней за шерстью. Весь его экипаж, в том числе восемнадцать матросов-ласкаров, был спасен, и капитану Норману удалось переманить ласкаров на "Карлтон" с жалованьем по два фунта стерлингов в месяц.
Вот почему он милостиво согласился нарушить с нами контракт, получив с нас к тому же еще и по пяти фунтов стерлингов "судебных издержек".
Да, недорого обошлось ему содержание команды за рейс Бостон - Сидней…
Маляр
На другой день утром, просматривая сиднейские газеты, я наткнулся на такого рода объявление: "Ищу учеников, знающих начало малярного дела, Индиан-стрит, №27, малярная мастерская Смит".
Я отправился по указанному адресу. Переговоры были недолги и окончились к обоюдному удовольствию.
Первое время я ходил на работу вместе с хозяином и, помогая ему, научился великой премудрости - "разделке" под дуб, красное дерево, мрамор и т.д. Я оказался довольно понятливым учеником, и хозяин был мною доволен. Недели через две я начал работать уже самостоятельно. Бывало, утром мой патрон даст свою визитную карточку и скажет:
- Сегодня, Дим (так он сократил мое имя, а с фамилией у него ничего не выходило), вы отправитесь на Броад-стрит, номер одиннадцать, разделать парадные двери квартиры номер семнадцать под дуб.
- Иес, сэр, - отвечаю я почтительно, отбираю какие надо краски, лак и кисти, получаю от миссис Смит два жестяных судка с кофе и обедом и отправляюсь по указанному адресу.
Здесь, предъявив хозяйскую карточку кому следует, весело принимаюсь за работу… Вот на городских часах бьет полдень. Кисти и краски быстро складываются, и я направляюсь в кухню квартиры, где работал и где благодаря любезности какой-нибудь Китти или Мери уже шипят на плите мои судки с обедом.
Нужно отдать справедливость сиднейским кухаркам: они в большинстве случаев были добрые женщины и не только разрешали мне присесть к чисто выскобленному кухонному столу, но и разнообразили мой скудный обед образцами собственного кулинарного искусства; нередко перепадал мне и стаканчик вина из буфета хозяев.
Без четверти шесть я складывал свои несложные инструменты и ровно в шесть, простившись с представительницей согревшего меня в этот день очага, отправлялся восвояси. Дома, умывшись и поужинав, отправлялся гулять по городским улицам или провести вечерок в кухне одного из домов, где на дверях или заборе красовались образцы моей блестящей палитры. Так прошло два месяца. За это время я сделался заправским маляром и, постигнув все тонкости искусства, зарабатывал два фунта в неделю.
Впрочем, жизнь в Сиднее так дорога, что это были вовсе не большие деньги.
Не знаю, сколько я проработал бы еще маляром в Сиднее, если бы не трагикомический инцидент с обезьяной, поссоривший меня со Смитом. Я красил, как теперь помню, в две тени оливково-зеленого цвета изгородь перед каким-то загородным коттеджем. Работы там было на один день. По крыше дома прыгала, очевидно ручная, обезьяна из породы крупных мартышек. Иногда она садилась на край крыши и внимательно за мной наблюдала. Один раз перепрыгнула с крыши на соседнее дерево и, спустившись, подбежала ко мне.
У меня в кармане было несколько леденцов ячменного сахара. Я поманил ее леденцом; она осторожно взяла его из рук, понюхала, положила за щеку и снова забравшись на дерево, начала грызть.
В двенадцать часов я собрал свои ведерки с краской и кисти и пошел обедать в кухню.
Во время обеда и любезного разговора с самой миссис - прислуги в этом доме не было - в дверях показалась обезьяна. Остановясь на пороге, она пристально посмотрела на меня и на хозяйку, затем быстро бросилась к моим ведеркам, схватила большую кисть и бросилась вон из кухни. Я за ней; она на дерево и на крышу, Я, конечно, мог влезть тоже на крышу по железной стремянке, находившейся на задней стороне дома, но пытаться ловить обезьяну голыми руками на остроконечной черепичной крыше, окруженной деревьями, на которые она могла перепрыгнуть, было бы глупо.
Я стал манить ее леденцами. Она не обращала на них внимания и нежно прижимала к груди мою кисть, пачкаясь зеленой краской.
Хозяйка вынесла ей банан, звала ее самыми нежными именами - все было напрасно.