"Мне было лет восемнадцать, когда я отправился искать счастья в Америку. Много наших земляков туда ехало. Это было начало пятидесятых годов, самый разгар калифорнийской золотой горячки. Для того чтобы попасть в Калифорнию, на берега золотоносной реки Сакраменто, надо было сперва эмигрировать в Нью-Йорк. Так я и сделал. Эмигрантские конторы работали тогда вовсю. Помимо разработки найденного в Калифорнии золота, шло громадное строительство; заселялся Дальний Запад, строились железные дороги, новые города росли как грибы, рос не по дням, а по часам американский торговый флот, росла промышленность. Не хватало рабочих рук. Американские агенты шныряли по всем рабочим центрам Европы, сманивали рабочих всех специальностей и просто здоровых молодых парней, суля им золотые горы по ту сторону Атлантики. Вот так-то и я, молодой здоровый матрос, попал из Триеста в Бордо, а из Бордо на французском пакетботе в Нью-Йорк.
Нас в твиндеке было напихано человек восемьсот, эмигрантов всех национальностей и всех специальностей. Только что судно отдало якорь в Нью-Йоркской гавани, как со всех сторон налетели вербовщики и начали тянуть кого куда.
Я не успел и опомниться, как меня притащили в контору и дали подписать какую-то бумагу. Оказалось, что я подписал договор на отправляющийся в Сан-Франциско новый клипер "Чалиндж" ("Вызов"), к капитану Вотерману, легенды о зверствах которого ходили тогда по всему свету.
Говорили, что он во время штормов у мыса Горн, когда команда брала рифы или крепила паруса, нарочно отдавал иногда подветренный грота-брас, чтобы "стряхнуть с рея" ненужных ему слабосильных людей. Рассказывали, что он застрелил собственного малолетнего сына… Но это рассказывали, а вот что видел я собственными глазами…
Подняли якорь. Знаменитый нью-йоркский буксир "Р.Б. Форбс" натянул канат и, развернув наш клипер вниз по течению, повел мимо города. Как только взяли якорь на кат и фиш и закрепили по-походному, раздалась команда: "Повахтенно, на шканцы, во фронт!"
Мы выстроились двумя шеренгами вдоль бортов, у передней переборки юта. Нас было пятьдесят шесть матросов и восемь юнг, два плотника, два матроса-парусника, два кока и два стюарда. За вычетом двух рулевых, стоявших у штурвала, на каждом борту оказалось по тридцать шесть человек - по восемнадцать человек в шеренге. Я посмотрел на своих товарищей - неважная была компания. По одежде, по манере держать себя, по выражению лиц и беганию испуганных глаз видно было, что большинство из них первый раз в жизни находятся на палубе судна. Многие имели болезненный и истощенный вид, некоторые едва держались на ногах, и по опухшим лицам, бессмысленным, оловянным глазам и трясущимся рукам можно было безошибочно признать в них неисправимых алкоголиков. Это была настоящая вотермановская команда, лучшее, что могли найти для него вербовщики, так как настоящих, знающих дело матросов, "матросов летучей рыбы", можно было залучить на судно, которым командовал Вотерман, или случайно, или обманом, предварительно напоив до бесчувствия.
К балюстраде, ограждающей возвышенный ют, подошел гладко выбритый джентльмен. Его узкое, как бы сплющенное с боков лицо завершал длинный, выдающийся вперед подбородок. Из-под ровных темных бровей глядели живые, пронизывающие насквозь глаза. На нем был блестящий цилиндр, черный с атласными отворотами сюртук, золотисто-желтый с коричневыми полосками бархатный жилет, светлые брюки с широкими лампасами из черной шелковой тесьмы и лакированные туфли. Туалет довершал громадный подкрахмаленный отложной воротник и черный шелковый галстук, завязанный большим бантом. Наружный вид этого франта, который был нашим капитаном, напомнил мне чей-то хорошо знакомый, много раз виденный портрет, но я не мог вспомнить чей.
Капитан сделал величественный жест рукой и произнес:
- Стюард!
Старший стюард бросился по трапу на ют.
- Ведро воды из-за борта!
Стюард схватил одно из тут же стоявших в гнездах пожарных ведер со стертыми и начищенными медными буквами C-H-A-L-L-E-N-G-E, зачерпнул воды из-за борта и поставил перед своим повелителем.
- Полотенце!
Стюард бросился в каюту за полотенцем. Вотерман начал речь.
Я плохо знал тогда английский язык, но понял суть. Капитан говорил, что его судно делает первый рейс, что это самое лучшее, самое красивое и самое быстроходное судно в мире и что рейс должен быть рекордным, что он позаботился о приобретении хорошей провизии, что кормить команду будет прекрасно, что послушным, старательным и трудолюбивым матросам будет легко жить под его командой. Все это говорилось ровным, спокойным, даже слащавым голосом протестантского проповедника. Затем голос Вотермана начал повышаться. Он продолжал:
- Но вы понимаете сами, что вы не матросы, - я не хочу говорить вам для первого знакомства, кто вы, - и вы должны понимать, что первое на судне - это дисциплина, быстрое, отчетливое исполнение моих приказаний и беспрекословное повиновение выбранным мною офицерам. Только при этих условиях наш клипер сделает рекордный переход, а вы сделаетесь матросами. Помните и зарубите себе на носу, что я сделаю из вас или матросов, или фарш для пирога чертушки Джонса. - Тут голос Вотермана зловеще прогремел: "Стюард!" - и Вотерман, не оборачиваясь, протянул ему свой цилиндр. Его пышные каштановые волосы были расчесаны на пробор и подвиты.
Байрон, вспомнил я, английский поэт Байрон - вот кому подражал Вотерман своим костюмом и видом.
- Вот, - продолжал Вотерман, обращаясь к команде,-- вы видели меня таким, каким я бываю на берегу, не в вашем, конечно, обществе, теперь вы увидите меня другим, я смываю свое береговое лицо! - Наклонившись, над ведром, Вотерман вымыл в забортной воде лицо, вытерся поднесенным почтительно изогнувшимся стюардом полотенцем и, повернувшись к нам спиной, важно зашагал к сходному люку в свою каюту.
Теперь выступил стоявший около рулевых второй помощник:
- Ребята, предъявите ваши ножи плотникам!
Плотники резким ударом ручника отшибали острые концы ножей и возвращали их владельцам. Теперь эти ножи походили на столовые, как оружие они больше не годились.
Пока мы слушали речь и глядели на представление Вотермана с ведром забортной воды, а потом проделывали процедуру "обезвреживание ножей", старший помощник Джим Дуглас, громадный рыжий атлет по прозвищу "Хват", перебрал в кубрике все наши сундуки и мешки в поисках оружия и спиртных напитков. Когда мы спустились в кубрик, то увидели, что все наши вещи валяются на полу и на койках.
Вотерман снова появился на юте. Теперь он был одет в свободный синий фланелевый костюм, на ногах мягкие вышитые туфли, на голове форменная капитанская фуражка с гербом компании. Из-под пиджака торчала кобура револьвера, а на кисти правой руки висела на ремешке гладко отполированная дубинка в виде бутылки или кегли, сантиметров тридцати длиной.
Первой жертвой Вотермана был почтительный стюард. Я видел, как он выскочил во время капитанского завтрака на палубу с рассеченной до кости головой. Оказывается, большой нож, который он подал капитану для торжественной операции разрезания на куски ростбифа, был недостаточно наточен, и капитан попробовал его на курчавой голове своего камердинера.
С этого момента каждый день на палубе лилась чья-нибудь кровь. Трудно рассказать о всех зверствах Вотермана и Дугласа.
На широте Рио-де-Жанейро в прекрасный солнечный день нам было велено вытащить все вещи на палубу, чтобы вымыть и продезинфицировать кубрик. Дуглас не удержался, конечно, чтобы еще раз не осмотреть нашего багажа. В сундучке одного пожилого и очень почтенного матроса, прозванного нами "Флотский" за то, что он прослужил пятнадцать лет в военном флоте и теперь первый раз после отставки нанялся на торговое судно, Хват нашёл великолепную стальную свайку с ручкой красного дерева. Такая свайка, незаменимая при мелких артистических такелажных работах, могла одновременно служить и превосходным оружием. Хват взбесился.
- Где ты украл эту свайку? - заревел он, наступая на Флотского.
Флотский побледнел от оскорбления, но ответил сдержанно:
- Я купил ее в Лондоне, сэр, лет семь назад.
- Врешь, негодяй! - и Хват двинул ни в чем не повинного Флотского в зубы.
Это было больше, чем тот мог перенести. Он был великолепным боксером, и Хват с расквашенной физиономией растянулся на палубе.
Вотерман, бравший в это время на юте высоту солнца новым блестящим секстаном, бросился как тигр на защиту своего помощника с секстаном в одной и дубинкой в другой руке и начал сыпать удары, не разбирая правых и виноватых. Вскочивший на ноги Хват моментально схватил железный болт и присоединился к капитану.
Кровавая свалка продолжалась минут пять. Два матроса лежали на палубе с раскроенными черепами, Дуглас получил несколько рваных ножевых ран (потому что концы ножей были обломаны), а из нового капитанского секстана получилась исковерканная лепешка, тут же брошенная за борт.
Во время этой свалки Флотский исчез. Решили, что он прыгнул за борт.
Но Дуглас не верил в это - он был убежден, что старый матрос прячется где-нибудь в рундуках кубрика и команда его подкармливает.
В темные ночи Хват по нескольку раз в вахту крадучись обходил палубу, присматриваясь к люковой рубке над сходом в кубрик: "Выползет же когда-нибудь этот сукин сын дохнуть воздухом". И действительно, недели через три в темную штормовую ночь Дуглас накрыл Флотского на палубе. Тот бросился перед ним на колени, прося пощады. Дуглас взмахнул дубинкой, которую он после случая с Флотским стал по примеру капитана носить на руке. Защищая голову от удара, Флотский закрылся руками… Дубинка хрястнула, и обе руки были переломаны выше кистей. После этого ему надели на ноги и на переломанные руки кандалы и бросили в одну из шлюпок, где и продержали на сухарях и воде до самого Сан-Франциско.
Во время штормов у мыса Горн в ужасную ледяную ночь крепили крюйс-марсель. Парус, плохо стянутый горденями, вздутый кверху и оледеневший лубком, не позволял матросам "расходиться" по рею. Второй помощник, по имени Колл, зверь не хуже своих старших собратьев, но трус, стоял посредине рея, вцепившись обеими руками в драйреп, и кричал не своим голосом:
- Расходись, дави его животом!
Вотерман с юта посылал угрозы и проклятия Коллу и его слабосильной команде.
Колл озверел и, стоя на рее выше матросов, начал их бить каблуками сапог по головам. Трое сорвались и полетели вниз. Двое из них, с подветра, были отнесены в море; минуты две слышны были их крики, но им не бросили ни круга, ни даже конца какой-нибудь снасти; третий, с наветра, упал на палубу юта и тяжело стонал.
- Уберите вон этого покойника! - заорал Вотерман.
К несчастному подскочил Хват.
- Что ты стонешь? Ты же уже сдох, сукин сын! Эй, кто там есть из его вахты, принесите его одеяло!
Когда принесли одеяло, Хват закатал в него стонущего человека и, пихая ногами, столкнул через балюстраду в море.
Скоро после того как мы обогнули Горн, поплатился и Колл.
Во время одного из поворотов судна Колл стоял у подветренных грот-брасов и по команде "пошел грота-брас" недостаточно быстро их отдал.
Вотерман, стоявший у руля, подскочил к Коллу и дал ему затрещину, но тот обернулся и так ударил капитана кулаком между глазами, что Вотерман растянулся на палубе. Поднявшись, он ничего не сказал Коллу и спустился к себе в каюту.
Через несколько минут к Коллу подошел стюард:
- Капитан просит вас, сэр, к себе в каюту.
- Скажите капитану, что я, как вахтенный начальник, не могу оставить своего поста.
Стюард спустился с докладом вниз, но через минуту снова появился перед Коллом.
- Капитан просил вас пожаловать к нему, когда вы сменитесь.
Делать было нечего. После смены полумертвый от страха Колл поплелся к капитану.
Вотерман с распухшей переносицей встретил его чрезвычайно любезно.
На столе стояла бутылка портвейна и две чеканные серебряные чарки.
- Я был не прав перед вами, - сказал Вотерман, - я погорячился, я не должен был поднимать руку на своего офицера при команде. Выпьем и помиримся.
Колл не ожидал такого приема.
- Простите и меня, капитан, вы лучший капитан из всех, с которыми мне приходилось плавать, - ответил он сконфуженно. - Я очень виноват перед вами.
- Ничего, выпьем, - и Вотерман налил чарки. Выпили, а через четверть часа Колл, с "браслетами" на ногах и руках, лежал в шлюпке, стоявшей в рострах, напротив той, в которой лежал бедный Флотский. В чарку Колла Вотерман подсыпал сонного порошка. В вахтенном журнале он записал: "8 сентября 1851 года, широта - не помню точно, ну, скажем, - 48°50' южная, долгота 77°15' западная, в 4 часа 15 минут пополудни арестован, с наложением наручников, помощник капитана Чарлз В. Колл за небрежное исполнение обязанностей и недисциплинированное поведение, выразившееся в попытках нанесения оскорблений действием капитану при исполнении последним служебных обязанностей и в присутствии команды".
В тот же вечер произошло глупое и бессмысленное по своей жестокости убийство старого матроса-итальянца.
Дуглас доложил Вотерману, что итальянец не вышел в восемь часов вечера на вахту и что он не стоял вахты с четырех до шести.
- Матросы говорят, что у него ноги болят, - добавил с усмешкой Дуглас.
- А вот мы вылечим ему ноги! - сказал Вотерман. Оба пошли к люку в кубрик и начали барабанить дубинками по сдвижной крышке, ругаясь и вызывая наверх итальянца. Скоро он показался на трапе и медленно поднялся на палубу.
Увидя разъяренные лица начальников, он стал что-то бормотать по-итальянски и показывать на ступни ног. Они были черны от гангрены. У старика кто-то украл единственные сапоги, и он в ледяные штормы у Горна отморозил босые ноги.
- Говори по-английски, когда с тобой порядочные люди разговаривают!.. - заорал Вотерман и стукнул старика дубинкой по голове.
Матрос рухнул на палубу как подкошенный.
- Стюард! - заорал Вотерман. - Принеси сюда стаканчик виски или рома, a то этому слабонервному шарманщику дурно сделалось.
Но спирт был уже бесполезен: матрос был мертв. В ту же ночь несчастный старик, "скончавшийся от гангрены" (как было записано в вахтенном журнале), был зашит в парусину и похоронен по морскому обряду, Вотерман, исполняя роль пастора, прочел по молитвеннику соответствующее напутствие.
"Вызов" не поставил рекорда, его рейс из Нью-Йорка в Сан-Франциско занял сто восемь дней. Рекорд поставил вышедший за месяц до него тем же рейсом и тоже прямо с постройки клипер "Флайинг клауд", сделавший этот переход за восемьдесят девять суток и двадцать один час.
Скоро рассказы о зверствах и преступлениях Вотермана и его помощников сделались известными всему Сан-Франциско, и на пристань повалили рабочие с золотых приисков. Собралась толпа тысячи в две и решила тут же линчевать Вотермана и Дугласа, но их и след простыл.
Двинулись по улице по направлению к конторе Ольсон и К. Матросы с "Вызова" вели впереди под руки Флотского с криво сросшимися руками. Он едва мог переступать ногами. Двери конторы оказались запертыми, их вышибли, но в конторе никого, кроме пары перепуганных насмерть клерков, не нашли. В это время с пожарной каланчи раздался звон набата, и явился маршал "Комитета бдительности", окруженный полицией. Он долго уговаривал толпу, и она разошлась только после клятвенного обещания маршала, что Вотерман и Дуглас будут разысканы, арестованы и преданы суду.
Этих зверей действительно разыскали дней через десять на какой-то испанской ферме, миль за сорок от Сан-Франциско, но суд освободил их из-под ареста под крупный залог. Их судили через месяц, когда "Вызов" выгрузился и ушел под командой другого капитана в Китай за чаем.
Ну, вы знаете американских судей, пословица чуть не на всех языках говорит: "С сильным не борись, с богатым не судись". Оба были оправданы.
А знаете, чем кончил Вотерман? Он больше не пошел в море, а купил в окрестностях Сан-Франциско большую ферму и сделался помещиком. Он дожил до семидесяти шести лет. Я как-то слышал от старых моряков, что Вотерман под старость сделался ханжой и добровольным проповедником среди моряков. У него была яхточка в Сан-Франциско, на которой он объезжал стоящие на якоре суда, читал матросам проповеди и раздавал библии.
Говорят, что при одном из таких посещений он нарвался на двух бывших матросов "Вызова"; они выкинули его за борт и стали топить шестами, но старый морской волк умел плавать как рыба; он вынырнул под кормой корабля, где на бакштове стояла его яхточка, вскарабкался на борт, перерезал бакштов, поставил паруса и удрал".
Возвращаюсь домой!
От Зондского пролива и почти до самого мыса Доброй Надежды "Армида" шла при сравнительно хорошей погоде с попутными ветрами. Дни и ночи так походили одни на другие, что о них теперь трудно рассказать что-либо интересное, кроме, пожалуй, случая с пропажей и находкой матросских трубок.
Приблизительно через неделю после выхода в океан у команды начали пропадать трубки. Большинство трубок было из белой глины, по пенсу за штуку, но были и деревянные, более дорогие.
Начались недоразумения, подозрения, ссоры. Дошло до того, что команда пригласила сама в кубрик старшего помощника Бубана, открыла свои сундуки, вытряхнула все, что было в мешках, на койки и попросила его обыскать всех. Трубки не нашлись.
Можно было подумать только одно: что кто-либо таскает трубки из озорства и бросает их за борт. Но кто?
Недоразумение это тянулось дней десять, до прохода нами Кокосовых островов. Когда мы их прошли, капитан приказал убрать в кладовую стоявшие у нас на корме две маленькие сигнальные пушки, и вот при уборке из одной пушки посыпались наши трубки. Вором оказалась одна из наших обезьян.
Вспомнили, что кто-то из матросов дал в лапы вертевшейся около него мартышке горячую трубку; она обожгла лапы и с визгом убежала на ванты. Потом, когда обезьяна приставала во время еды, ее часто пугали трубками, и вот, очевидно, она начала мстить - таскать по ночам все плохо лежавшие трубки и прятать их в пушку.
У мыса Доброй Надежды нас прохватило порядочным штормом и "вогнало в рифы".
Трое суток штормовали под нижними марселями и зарифленым фоком.
Есть такая загадка: "Что на свете всего быстрее?" Ответ: "Мысль". Говорят, что человек, когда спит крепко, никогда не видит никаких снов, что сны он видит только тогда, когда у него начинает работать мозг, а мозг начинает работать только за несколько мгновений до пробуждения, и работа мозга именно служит импульсом к пробуждению. Таким образом, длиннейшие, запутаннейшие, яркокрасочные сны успевают проходить перед нами в течение нескольких мгновений.
Так ли это, не знаю, но вот приблизительно то, что можно успеть передумать, падая с мачты на палубу.