Стану на некоторое время ретроградом. Наука много раз обещала человечеству счастье и достаток, а через них, через свое материальное могущество, спокойную совесть, не отягощенную суетной необходимостью искать пропитание. Выполнила ли она свои обещания? Слава Богу, рухнули режимы, построенные на принципах двоемыслия и шпионства, но, может быть, рухнули они потому в первую очередь, что при их закладке мало было обращено внимания на саму чистую науку и математику совести, которая была включена в эту науку, а строители торопливо воспользовались жесткими фантазиями - "утопиями". Может быть, сама наука созидает, а человек с его мизерабельными интересами к общему все разрушает? Я уверен, что не один оратор здесь вспомнит человеческий гений, приоткрывший дверь в мир, чтобы в мир, как созидатель, вошла атомная энергия. Но, оттолкнув от бронированной двери реактора человека в белом халате и с логарифмической линейкой, в мир выпрыгнула атомная бомба.
И подобные примеры можно множить. Бывший российский премьер Черномырдин обессмертил себя, рассматривая подобную ситуацию, знаменитым афоризмом: "Хотели как лучше, а получилось как всегда". Кто же думал, что светильный газ, впервые дебютировавший на средневековых улицах наших городов, со временем превратится в "Циклон Б", от которого во время войны в фашистских застенках погибли тысячи наших соотечественников?!
Я никогда не поверю, что братья Райт, строившие свои летательные аппараты, предвосхитили совершенно научные и выверенные удары по Косово. Да и вообще албанцы и сербы, жившие столетиями в косовских долинах мирно, может быть, как-нибудь и продолжили мирно существовать, поклоняясь разным ипостасям Бога, если бы не существовали могущественные, начиненные техникой и горящие поддержкой соседи и не имелась бы масса технических устройств, от электронной трубки до любимого сотового телефона. Развитие техники провоцирует электронную трубку. Как завоевание человечества, она, конечно, дорога, но человеческая жизнь дороже. Я боюсь науки.
Теперь мне предстоит сказать несколько слов о преимуществах сегодняшней русской литературы. Парадокс заключается в том, что, сдав свои советские, а по сути социальные, позиции, литература почти прекратила создание фундаментальных произведений. Нашу страну, как раньше, не потрясают сочинения писателей, которые прочитывались всеми. Куда-то даже делись напряжения пытливого русского духа. Я бы сказал - даже наоборот, на передний план вышла какая-то яркая шутейностъ и безобразие плоти. Может быть, потому, что оказался доступен компьютер и его главный герой - всеобщая технотронная личность с присущими ей чертами - принципиальной аморальностью и аполитичностью.
Вы помните, как в середине XIX века Ф. Достоевский говорил о будущем человечестве, которое утвердится на "научных началах"? Не утвердилось ли оно в типографских картинках, которые создают приукрашенное ощущение полноты иллюзий и цвета в мире, и в электронных текстах, создающих иллюзию многолагерных и философских?
Но пока, и к счастью, еще нет электронной философии, и первый держатель и создатель виртуальной реальности, мира образов - литература - еще цепко держит свои позиции. Нет пока ничего более художественно емкого и эмоционально потрясающего, как картины ада, рая, чистилища "Божественной комедии". Можно, конечно, это все, что словами сотворил флорентиец Данте, перевести в электронные образы, включая образ автора, его вожатого и Люцифера, но все это получится мелко и скучно.
Поэтому предоставим литературе те специфические возможности, которыми она и занимается - исследовать сердце человека и его божественную крепость. Предоставим литературе в яркой обложке заниматься тем, чем она занимается - развлекать и искушать человека. Она уже не литература, как придание формы зубной щетке, по большому счету, не искусство, а дизайн.
Удивительно емкое слово! Дизайн литературы, дизайн философии, дизайн человеческих отношений. Без какого бы то ни было принципиально нового внутреннего содержания. Это новизна, старая как мир, лишь отложенная временем. А сущностью по-прежнему занимаются литература и наука. Две любящих и воюющих сестры! Две распределительницы знаний и счастья. И ничего нового.
В той цитате, которую я вспомнил в начале своего выступления, я приводил слова одного из героев Достоевского. В них мне дорога лишь часть фразы: "……человеку трудно отказаться от безусловного права собственности, от семейства и от свободы". Ну, от права собственности я еще откажусь…
В этом году в Литинституте, в элитарном московском заведении, среди выпускников которого из последних имен и Фазиль Искандер, и Чингиз Айтматов, итак, в этом году были выпущены пять албанских студентов. В свое время их приравняли к студентам русским, Джон Сорос дал им кое-какие деньги на проезд. Они пришли к нам - повторяю - пять лет назад, и их специальностью стал перевод русской художественной литературы на албанский язык. Хорошие ребята, хорошие специалисты. Сегодня я полагаю, что мне уже необходимо входить к начальству с тем, чтобы в ближайшее время постараться принять в институт с полдюжины сербов. Мы и из них сделаем специалистов. Я знаю, что быстрее всего общий язык сегодня находят люди, занятые одним из двух благороднейших в мире дел - наукой и литературой. Два зернышка из спелого яблока рая…
7 июля, среда. Возможно, для "Труда". Если все будет в порядке, то заметочка выйдет лишь в номере от 16–22 июля.
"Самое крупное художественное впечатление от прошедшей недели - это интервью Павла Бородина по поводу окончания первой очереди реконструкции Кремля. Всей реконструкцией, оказывается, лично руководил Ельцин, и поэтому так и хочется воскликнуть: какой художественный руководитель! Теперь-то мы точно знаем, чем знаменательны годы его президентства. Какие снова возникли залы с орлами, какая роскошная средневековая позолота. И все это сущие, по словам Павла Бородина, гроши. Какие-то 350 миллионов долларов. И при этом было вполне взвешенно сказано, что Россия всегда занималась духовностью. Беда только, что тысячи и десятки тысяч обнищавших учителей и врачей, не имеющих медикаментов и средств добраться к тяжелобольному, под духовностью понимают нечто другое. Но главное, успокоительное слово произнесено. У реставрационной команды возникают даже какие-то идеи насчет Дворца съездов, который как-то не вяжется с общей царской обстановкой. Я уже подумал, не ждет ли этот Дворец нечто такое, что уже случилось с храмом Христа Спасителя. Какие роскошные были кадры взлетавшего на воздух храма. Ломать - не строить. Мельком замечу, что, кажется, навсегда в этих реставрациях исчез прежний зал заседаний Верховного Совета, в котором творилась наша история. Но, похоже, у истории теперь новая система координат, она начинается с Бориса Ельцина и Павла Бородина, соседей по Кремлю и соседей по дому".
(Все, что в этом материале отмечено жирным шрифтом, результат редакторской правки, и правка эта, конечно, имеет некоторый политический, а не стилистический привкус.)
В Москве невероятно жарко, весь день провел на работе. Прочел труды некоего абитуриента Сафьянова, отвергнутого на публицистику Юрой Апенченко. Парень еще хороший спортсмен, кажется, играет за дубль "Торпедо". В конце концов оказался же чуть ли не лучшим аспирантом мой бывший ученик, мастер спорта Валера Осинский. Единственное, что меня смущает, сам ли это все написал парень.
9 июля, пятница. Утром рано улетаю в Италию. Поездка короткая - три дня, участие в дискуссии на "круглом столе" национальной премии Флаяно. Всё это произойдет в Пескаро - городе на берегу моря. Здесь надо обязательно написать, что поездка возникла почти случайно, благодаря итальянским связям Миши Семирникова. Я написал заранее речь, оригинал отослал по факсу, но все равно бросился в эту поездку как в омут. Всему этому посвящены мои "итальянские" страницы в записной книжке. Но начинать надо с Инны Ростовцевой.
Только, пожалуй, в самолете, когда улетаешь от одних забот и еще откладываешь, чтобы начать думать о заботах будущих, ты вроде бы свободен. В самолете притворяюсь перед собой, что я свободен, имею досуг и могу просто так, от любопытства и любознательности перелистать прессу. Перелистал.
Писал ли я, что за несколько дней до этого ко мне в институт зашла Инна Ростовцева, наш знаменитый литературовед и критик? Я ворвался откуда-то со двора в приемную, а в приемной, в кресле, сидит то ли какая-то барышня, то ли старушка. Я даже будто бы не очень вежливо рявкнул: "В чем дело? Вы что, насчет жилья?" Я подумал, что меня подстерегает какая-то просительница из жилого корпуса общежития, но просительница сказала: "Сергей Николаевич, вы меня не узнаете? Я - Ростовцева". Я сразу смутно вспомнил наш с ней какой-то разговор еще на радио, когда шел ее материал. Я относился к ней почему-то тогда настороженно. Поговорили в моем кабинете. Инна Ивановна рассказала почему-то мне о встречах с Твардовским. Ее рассказ не пересказываю, видимо, он ею уже где-нибудь опубликован. Но весь разговор у меня оставил очень славное впечатление. Постепенно обнажилось и то, с чем Ростовцева пришла. Просьба у нее была только одна, довольно типичная для нашего писателя: она хотела бы поработать в институте. С подобными просьбами ко мне обращаются довольно часто. Вот недавно об этом же просил поэт Устинов. Причем обижаются, когда я отказываю. Но здесь другое. Я давно уже думаю еще об одном мастере-критике, но никогда имя Ростовцевой в этом переборе не возникало. Ростовцева принесла мне журнал "Всемирная литература" со своей статьей. То ли подарок, то ли "пробный материал". Вот статью Ростовцевой я и начал в самолете читать.
Оказалось, что в статье довольно много цитат из моего выступления на Тютчевской конференции в 1996 году. Я-то делаю быстро, как бы вскользь, по должности кропаю отдельные материалы, а они постепенно уходят в работу. Воистину, "нам не дано предугадать…". Прекрасная статья об одном из феноменов тютчевского стиха - он виден из названия статьи: "Принятый в XX веке как современник" - практически открывается моей цитатой. "Наверное, нет в русской литературе другого такого поэта, творчество которого настолько бы не принадлежало себе. Ничтожно малый остаток его стихов, которые сами по себе являются благоуханными цветами поэзии, заключен в обложках его книг. Это, может быть, самое небольшое в России собрание поэтических произведений. Все остальное из авторской собственности нашего национального поэтического гения принадлежит уже читателю, читательской народной душе, формулам нашего национального самосознания и думанью, нашему языку: "Умом Россию не понять…", "Молчи, скрывайся и таи…", "Счастлив, кто посетил сей мир" и т. д.". Порадовался и за себя, и за институт, потому что есть ссылочка на то, что подобные конференции, тютчевские чтения проводятся у нас через два года. Как бы теперь нам не забыть об этом начинании. Ушел, умер Лев Адольфович Озеров, и конференция почти иссякла. Да и сам я все еще не привык, что меня цитируют, все приходит слишком поздно, а сверстники уже мрут.
Итак, Италия. Аэропорт, такси до Рима - в этот день, как назло, бастует электричка, - потом двухпалубным автобусом почти через всю Италию, от одного моря к другому - в Пескару. Невероятная дорога через горы, мимо крошечных городков на вершинах горных отрогов, мимо полей и фруктовых рощ, через ту самую голубую дымку, которую можно увидеть на полотнах мастеров Возрождения.
Наконец, как корабль в причал, автобус тыкается в железнодорожный вокзал Пескары. Меня должен встречать синьор Креати, смутно припоминаемый мною по книжному конкурсу Пенне - мы оба с ним в жюри. Синьора Креати нет, но у меня есть название отеля. Идет теплый летний дождь, и это придает мне уверенность. Я нахожу отель, разыскиваю некую Христиану. Мой номер на втором этаже. Умываюсь, спускаюсь вниз. В вестибюле новые приезжие. По лицам я всю эту тусовку не различаю. Прилетел только смутно знакомый мне Данте Марнанаги - парень, похожий на Стенфорда. Он итальянец, занимается итальянским институтом в Шотландии. Публика все пожилая, известная в собственной среде, и это ее час. Они ходят и собирают свой виноград, Но, может быть, и я живу, чтобы писать своего Ленина - ленинский текст о кооперации у меня с собой - и дневник? Где счастье? Где развлечения?
Тут меня встречает наконец-то синьор Креати. Он ни слова не знает по-английски. Я совершенно забываю, что он чуть-чуть понимает по-русски. В моей памяти вдруг всплывает слово "манже". Я хочу есть. Тем временем Креати скрывается.
Премия Флаяно относится и к телевидению, и к кино, но это, то есть сама церемония, через день - пока мы во власти слова. Я также помню наказ Миши: "не миндальничать, напомнить Креати о деньгах…". За мое выступление мне должны оплатить билет и дать 500 долларов. Мысль о долларах делает меня расчетливым.
Если тебе платят деньги, естественно, надо отрабатывать. Не успел оглянуться - я в автобусе, и через час куда-то привезли. В автобусе представительные дамы-профессорши со всей Италии, старики-профессора и, кажется, писатели. Ужинать? Не тут-то было. Сначала какие-то посиделки. Куда они дели обещанного мне переводчика?
У меня ощущение, что я уже на каком-то "круглом столе".
Пожилые джентльмены по очереди занимали внимание зала. Я находился в каком-то старинном палаццо, прекрасно отделанном и перестроенном под ресторан. Во время всей этой собеседующей процедуры я скромненько сидел на стульчике и разглядывал кусочки, под старину, фрески на потолке, покрытие полов из крупной керамики, стулья под старину, крытые полосатым репсом. Здесь я впервые ощутил пытку безъязыкости. Положение обязывало постоянно общаться с маститыми, но мой английский язык сразу же буксовал, когда от приветствий собеседник переходил к чему-либо более существенному. С некоторым недоумением наблюдала за мной Христиана.
Это молодая полная женщина в дальнейшем оказалась очень заботливой и даже мне сочувствующей. Сначала она приткнула меня к итальянке, но та оказалась беременной. Мы поговорили с грехом пополам о будущем мира и о том, что его обживать молодым. Но тут "круглый стол" заканчивается, и все отправляются ужинать. Манже! Тут мне не нужен ни язык, ни Вергилий.
10 июля, суббота. Утренняя прогулка: в белых штанах и своей светло-голубой рубашке, в которой я проехал все тропические страны, - покупал ее еще в Таиланде - иду по набережной Пескары. До 12-ти я свободен. На завтрак съел творог, корнфлекс, кекс и кофе. Такое я раньше видел только в американском кино с местом действия во Флориде. Один к одному стоят, без промежутков, отели, потом довольно ухоженная набережная, потом, напротив, огромные, но разделенные на сферы влияния пляжи. Перед каждым - то ли пропускной пункт, то ли кафе. Видны ровные ряды зонтов от солнца и шезлонгов. На каждом пляже свой цвет. Все это очень увлекательно. Народу много, вдоль всего пляжа запаркованы машины. Среди ряда отелей попадаются частные виллы: небольшие, под черепицей, старинные - и огромные современные монстры.
Навстречу мне едут на велосипедах загорелые старички и трусцой бегут 30-35-летние перекормленные джентльмены. Здесь эстетика - солнце, загорают все, не задумываясь о радиации.
Сижу на пресс-конференции молодой американки, которая, кажется, пишет какие-то ужастики. Американка - негритянка, миловидная, с тучей мелко заплетенных косичек. Когда она моет голову, интересно, расплетает их или нет? Она, как и молодой китаец с модными локонами, основные претенденты на лауреатство. Войдя в комнату, я немедленно перевожу кондиционер с отметки 9 "холода" на 1 "тепла". Со своей болезнью я теперь на "вы". Идут разговоры, все время звучат интернациональные слова: "культура", "литература", "эмоции"! Опять "культура"! Несмотря на это, естественно, я ничего не понимаю. В окно царапается пальмовая ветвь. На втором плане - раскаленная розовая улица с ползущими вереницей машинами и за улицей пляжные кабинки. За ними - этого уже не видно - Тирренское море, похожее на щавелевый суп. Жара, море начинает цвести. Пескара - в переводе рыболовное место, по народной этимологии вспоминаю пескарей. Но вообще-то это большой город со своей промышленностью и огромным курортно-туристическим бизнесом.
В президиуме наш председатель и еще другие люди со значительными лицами, корреспондентов немного, лениво в крошечный зальчик заглядывает иногда человек с видеокамерой: в другом зале отеля тоже проводят какое-то собрание. Мне, как и всегда, кажется, что русских здесь не любят. Сижу одиноко, чуть в стороне, ближе к двери. В американку президиум вцепляется, как собака в кость. У итальянцев страсть к американцам, как и у нашего правительства. Когда ей что-нибудь, американке, переводят, все терпеливо пережидают. Я тоже пережидаю, а потом снова вслушиваюсь в округлость итальянского языка. Одновременно завидую, как это все раскручено, и хотя я, возможно, пишу лучше всех в зале, мне таких пресс-конференций не устраивают. Принадлежать бы к какому-нибудь национальному меньшинству и заплетать косички.
Для американки пригласили переводчика. Это, конечно, позволяет ей чувствовать себя значительным лицом. Собственно, она и китаец будут главными действующими лицами литературной части Флаяно. Между ними и разыграется конкурс, организованный по тому же принципу, что и московский конкурс Пенне. Голосует то ли публика, то ли жюри. Говорят, что и на мое выступление тоже переводчика наняли. Но только на выступление, а пока я неприкаянный и потому злой. Во время этой чужой пресс-конференции, на которой я присутствую из вежливости, по своему обыкновению веду "дневник глухонемого". (Позволю себе быть искренним. Это старая история, как русский путешествует без знания языка, как бывает стыдно - не уметь выразить свою мысль.)
Как мне кажется, разговор идет о том, что и слушающим, и ораторствующим хорошо известно. Судя по интернациональным словам - типичный жаргон интеллигенции. Сидящие в президиуме лениво, как наркоманы косяк, перекидывают микрофон от одного к другому. Я злобствую, что меня не пускают поучаствовать в этой сладкой говорильне на жаргоне. Жаргоне интеллигенции.
Обед. Первые спагетти в моей жизни.
Я решил вынести всю кухню за пределы других своих переживаний. Настоящие спагетти, главное, начать есть, попробовать первую порцию. Дальше ты будешь как упырь, попробовавший свежей крови. Это я записываю в блокнот в ресторане.
Я читаю речь.