Потому и был самым тяжким наказанием запрет выходить на улицу. Обычно мать говорила:
- Коль провинился, недельку посидишь дома. Ниче, ума наберешься. А то избегался, дома не живешь, от рук отбился.
А у сруба такие заковыристые и страшные истории рассказывались - оторопь брала. Больше всех старался двоюродный брат Петька. Фантазия у него была необузданная. Сидеть без дела не мог. Выдумывал сказки, устраивал набеги на чужие огороды, чаще по вечерам. Что было, то было.
3
Верхний завод официально назывался Кыштымским литейно-механическим. Литье требовалось для новостроек Свердловска и Челябинска. Заводу посылали новые и новые грузовики из Нижнего Новгорода. Такую новенькую полуторку получил и мой отец. На борту крупно белой краской вывели: КЛМЗ.
Отец часто ездил в Свердловск и Челябинск. Вез туда литье, а оттуда - кислород в баллонах, всякие железяки-детали и даже жидкое стекло. Летом в поездки брал и меня. Кабину занимало начальство, а два грузчика и я устраивались в кузове.
Сразу за Кыштымом в сторону Челябинска есть железнодорожный переезд. Проселочная дорога здесь поднимается на бугорок, пересекает рельсы и снова сбегает вниз. Обычно отец вел машину осторожно: ухаб на ухабе. Но однажды он понадеялся, что одолеет бугорок на той же скорости. Но когда машина передними колесами уперлась в железнодорожную колею, отец решил переключить скорость и мотор вдруг заглох. И надо же - из-за поворота вынырнул поезд и устремился на нас. Товарный. Грузчиков из кузова как ветром сдуло. Закричали:
- Павлыч, тикай! Тикай скорее!
Из кабины вывалился начальник и пустился к домику путевого обходчика. Я тоже дал стрекача. Лишь отец остался в машине, отчаянно пытаясь завести мотор. А поезд приближался и приближался. Вот… Вот… Наконец, мотор яростно взревел, и полуторка, словно козел, подпрыгнула и сорвалась с полотна. И тут мимо бжихнул паровоз, а за ним, перестукивая колесами, покатились красные вагоны.
Мы остались на кыштымской стороне дороги, а отец с машиной - на той. Дядька-грузчик стер со лба холодный пот и облегченно вздохнул:
- Отчаянный!
Когда поезд скрылся за поворотом, мы подбежали к машине, заняли свои места. Молчали. Отец, как ни в чем не бывало, обошел вокруг полуторки, пинком проверил скаты и спросил:
- Чё, мужики, поехали?
Мужики согласились.
А в другой раз, когда ездили в Свердловск, стряслась беда. Прогремела гроза, пролилась обильным ливнем. В те времена свердловский тракт был грунтовым, с деревянными мосточками через речушки и канавы. Недалеко от села Никольского, где дорога прорывалась через густой березняк, для чего-то прорыли канаву, через нее перебросили неошкуренные сосновые бревна. Сотворили что-то вроде мостика. Но не догадались скрепить бревна хотя бы скобами.. После ливня бревна осклизли и, когда полуторка въехала на них передними колесами, вздрогнули, а под задними, ведущими - расползлись. Одно бревно попало под карданный вал. Каким образом машина преодолела коварную канавку, осталось загадкой. По инерции, наверное. Но лишь бревна остались позади, как кардан издал резкий скрежещущий звук и мотор заглох.
Это теперь просто - подождал попутную, проголосовал - вот тебе и помощь. Возьмут немощную машину на буксир и доставят до первой мастерской. А тогда? Можно ждать и день, и два, и неделю - не дождешься. И село не близко. Да если бы и было близко, все равно утешение небольшое.
Отец напористо взялся за ремонт. Стал разбирать кардан и дифер, выправлять вал. Прямо на дороге, без подручных средств и материалов. Возился до сумерек, помогали ему грузчики. Как стемнело, запалили костер, старались и при его трепетном свете. Я поглазел малость, погрелся у костра и полез в кузов спать. Утром протер глаза: отец с грузчиками все еще возятся с карданом - ночь не сомкнули глаз. Днем собрали-таки, опробовали. Пошла машина, скрежетала, но двигались со скоростью улитки, правда, но все же вперед, все ближе к дому. Так вот и доползли до Тюбука, где была МТС. Тамошние механики руками развели - как это мы ухитрились добраться при такой аварии от Никольского? Сначала и не поверили.
Школа наша была деревянной, построена еще до революции. Учился в ней и мой отец. Зимой ее хорошо протапливали березовыми дровами. От березы тепла больше, чем от сосны, и держится оно дольше.
Приходит в класс учительница, садится за стол и говорит:
- А сегодня, дети, будем читать Максима Горького "Детство".
Сидим не шелохнувшись: какой мир открывается перед нами!
А то учительница приносит на урок цветные картинки. На них жирафы с длинными шеями, и гривастые львы, и зубастые крокодилы, и чудные, как зонты, деревья. Тихим голосом учительница начинает рассказ про далекие жаркие страны. Вечно бы слушал, но звенит звонок. Учительница говорит:
- Дома, дети, нарисуйте жирафу и крокодила.
Я старался вовсю, про улицу забыл. Бабушка даже удивилась:
- Минь, чё с тобой? Иль мать наказала?
- Н-е-е-е…
- Чё на улку не идешь? Колька Глазок сколь раз прибегал.
- Баб, у меня уроки.
- Ну, ну, старайся, - добреет бабушка. - Бог старательных любит.
А то по арифметике задачки решать зададут. Про трубы, по которым вода течет, или про поезда, идущие навстречу друг другу с разными скоростями. Маракуем. Затылки чешем, в потолок задумчиво глядим. Кто-нибудь поднимет руку и спросит:
- Пал Сергеич, а зачем это?
- Что зачем?
- Водопровода-то у нас нет.
Павла Сергеевича веселит этот вопрос. Он подходит, кладет на вихры любознательного ладонь и спрашивает:
- Скажи, Вася, тебе уже тринадцать?
- Не, Пал Сергеич, тринадцать с половиной.
- А как ты думаешь, Вася, когда тебе стукнет двадцать пять, жизнь будет такая же?
- Не знаю, Пал Сергеич.
- Напрасно! Надо мечтать, - учитель отходит от Васи и говорит уже для всего класса. - Через десять-пятнадцать лет, дорогие мои, жизнь изменится неузнаваемо. И что там водопровод, человек научится жить красиво, его пытливая мысль разгадает не одну тайну природы. Что же мы будем делать без знаний? Станем водовозами? Уверяю вас, к тому времени такой профессии не будет.
Мы слушаем, открыв рты.
Идешь из школы и от слов Павла Сергеевича остынуть не можешь.
4
Мои закадычные друзья - два Кольки, Бессонов и Глазков. И что удивительно: все трое мы Петровичи. С каких пор повелась у нас дружба, сказать трудно. Здесь родились, здесь ходить научились.
Росли, подпирая друг друга, наперегонки: кто кого выше? Колька Бессонов поднимался, как на дрожжах. На глазах вылезал из одежонки: только сошьет ему мать рубашку, глядь-поглядь, а рукава уже локти не закрывают. Колька Глазок рос спокойнее, не так порывисто, но все же подавался заметно. А я застрял на капелюшечном росте. Зарубки на дверной притолоке, которые делал отец, что-то подолгу близко-близко друг от друга удерживались.
Мы любили лес, охоту, рыбную ловлю, покосы, сбор ягод и грибов, разные путешествия по своим краям. Бывало, примчишься из школы, портфель побоку и скорее на улицу. Мать кричит:
- Минь, а уроки?
- В школе сделал!
- Ну, гляди, пострел!
И с друзьями в лес, к Липинихе. Разъезд так называется. А то к семафору, там железная дорога проходит в выемке. Сядем на горку и смотрим на проходящие поезда. Чего только не везут в вагонах и на открытых платформах - и дрова, и уголь, и трактора, и автомобили. Считаем, много их или нет? Интереснее, конечно, смотреть на пассажирские поезда: люди куда-то едут, спешат, машут нам руками. Вот бы и нам податься в неведомые края.
Однажды весной мой двоюродный брат Петька спросил:
- Ну чё, мать отпустит?
- Куда, Петь?
- На Егозу, во-он, на самую вершину.
Я давно изнывал от желания побывать там, не раз просился у Петьки: "Возьми меня в горы". Но он не брал, матери моей побаивался - не отпустит да еще поругает за то, что сманивает. На этот раз я твердо решил: настою.
А гора - вот она! Широкая, лесистая, с лысой вершиной. На макушке вышка стоит, а под вышкой - избушка. До горы километров семь и все лесом. На горе, конечно, здорово!
- Закачаешься, - щурит веселые глаза Петька. - Мечта!
У Петьки есть друг - Борис Бессонов, старший Колькин брат. Собрались они на Егозу и дальше - до Разрезов, берут с собой Кольку. Петька зовет и меня. Бегу к матери, а она и слушать не хочет:
- Еще чего? Выдумал тоже!
- Мам, ну пусти!
- И не канючь. Я же сказала нет, значит, нет. А то возьму ремень да ремнем.
- Ну почему, мам?
- Пусти ты его за ради бога, - заступается бабушка. - Петюнька же с ним будет, да еще Бессоновы ребята.
- А если змея? - сомневается мать, но уже твердости в ее голосе не слышно, и я в душе начинаю ликовать.
- Эка чего испугалась! Мы с ним по ягоды ходим, змей-то и там сколько. А ничего, бог миловал.
- А с горы-то не упадет?
Бабушка смеется, словно клушка квохчет. Мать обидчиво поджимает губы, но в горы с Петькой отпускает. Бабушка проверила мои ботинки, чтоб не жали, не терли ноги.
- В гору-то шибко тяжело забираться, - напутствовала, - так ты сразу-то не рвись, а то упаришься и не доберешься до макушки.
И вот мы в пути - Петька, Борька, Колька и я. У старших дробовики за плечами. Тогда не очень четко разграничивали охотничий сезон от неохотничьего. Может, и разграничивали, да не очень соблюдали. И опасно идти без ружья: мало ли кто встретится? Рысь, например. С нею что поделаешь голыми-то руками?
Идем знакомой дорогой - по Уфалейской улице, через перевалочную базу, мимо разъезда Липиниха, вдоль речки Егозы, возле Разлива к канифольному заводу. С бабушкой я здесь хаживал, с друзьями тоже. Но одно дело за ягодами или забавы ради, другое - когда тебе предстоит путешествие к облакам. Когда миновали деревянный скрипучий мостишко через Егозу, Петька сказал:
- Теперь, Михель, держись. Тут лесом и лесом, по тропке. Не потеряйся.
- А потеряешься, шпарь к горе, - усмехнулся Борис. - Ее отовсюду видать.
Тропка пробивалась сквозь мелкий, но густой и колючий сосняк. Пахло смолой, нагретой солнцем. Вот она выскочила на еланку с россыпью ромашки и уперлась в глухую стену корабельного леса. В бору сумеречно, таинственно, под ногами лежит ковром сухая желтая хвоя, мелкий валежник-сухарник похрустывает. Петька и Борис вдруг замедляют шаг, настораживаются. Мы с Колькой затаили дыхание. Петька смахнул с плеча ружье. Бессоновы остановились, а я зазевался и налетел на Кольку. Тот зашипел:
- Тишшше ты!
В сумеречной глубине леса послышалось тяжелое хлопанье крыльев. Пока Петька водил стволом, прицеливаясь, птица исчезла.
Колька пояснил:
- Глухарище!
Опять продвигаемся вперед, так же медленно. Тропка ныряет в овражек, зеленый, сырой и прохладный. Такие у нас зовутся логами. Над ним сосны сомкнули свои кроны.
Устраиваем привал. Из-под земли прозрачный ключ пробивается и ручейком стекает по дну лога. Петька снял сапог: камушек в него попал. Борис лег на спину и всматривался в сплетение сосновых ветвей, голубое призывное небо. Колька макнул в воду кусочек сахара и ломоть хлеба, принялся закусывать. А я не нашелся, что делать. С удовольствием бы пожевал, как Колька, полежал бы, как Борис. Петька заметил мою нерешительность:
- Чё стоишь? Садись. Отдыхай. Сейчас в гору полезем.
- Ты почему не стрелял? - спросил Борис.
- Сосна помешала.
- А я белку видел, - сказал Колька.
- Тут и волка встретишь, - отозвался его брат.
- Ну, что, двинем? - поднялся Петька.
Тропка круто устремилась к небу по прямой просеке, которая походила на длинный-предлинный коридор, прорубленный сквозь тайгу. Я даже не представлял, что подъем будет таким трудным. Идешь вперед, а невидимая сила толкает тебя назад.
Было совершенно тихо. Земля прогрелась и парила. Зелень травы сочная и теплая. Тут и там горели цветы мать-и-мачехи. Свежие, ярко-желтые. Возле вершины лес поредел. Тропка огибала большой серый шихан: с обрывистыми боками, мшистый. Кое-где в его расщелинах росли карликовые березки. Мы обошли его и побрели по каменьям к избушке. Трава здесь скудная и не зеленая, а салатная, с проседью, как полынь. Обдувал нас, распаренных ходьбой, свежий горный ветерок.
Мир неоглядно расступился. Я остановился потрясенный. Многого ожидал, но такого… Кругозор наш всегда чем-то ограничен. Четырьмя стенами дома. Домами улиц. Стеной леса. На озере видно далеко, но все равно на том берегу поднимается та же стена леса.
А тут ничто не ограничивало взгляд. Никакого препятствия до далекого горизонта. На все четыре стороны - неоглядная синяя даль. Как, оказывается, огромен мир! И какой он разный! На востоке - почти равнинный, слегка всхолмленный. Самой чудесной особенностью этой стороны были озера - большие и малые, оправленные в зелень тайги. И голубые-голубые, как незабудки. Родной Кыштым. Маленький, домишки как спичечные коробки, уложенные в линеечки-улицы. А нашу косогористую улочку ладонью можно накрыть. Вон электролитный дымит, а правее - Верхний. По железной дороге ползет красный червячок с черной головой-паровозом.
На юге громоздятся горы - синие-синие, лесистые и таинственные, будто из другого мира. Меж гор, где-то у самого горизонта, сочится сизый дымок, клубится к небу и там распыляется.
- Видишь? - тронул меня Петька за Плечо, показывая на дым. - Карабаш.
Мать честная! Вон он где, оказывается. С пеленок о нем слышал, поскольку там медь добывают. У Глазка там тетка живет, и он ездил к ней в гости. Затаился в горах Карабаш, а дым его выдает.
Возле избушки, под прохладным ветерком, отдохнули, закусили. В ней обитал сторож-наблюдатель. Появлялся здесь летом, когда наступала пора лесных пожаров, палов, как у нас говорят. Увидит где-нибудь подозрительный дымок, покрутит ручку телефона, вызывая лесной кордон, и докладывает: в таком-то квадрате признаки пала. Но в тот день, когда мы здесь были, сторож отсутствовал: видно, куда-то отлучился или время дежурств еще не пришло.
Борис спустился вниз и вернулся с двумя пучками травы. В одном пучке черемша - горный лук. Он такой же, как огородный, только перышки у него тоньше и на вкус слаще. В другом - кислица. Стебель ее надо очистить от верхней жесткой пленки, и откроется тебе сочная кисло-сладкая мякоть. Объедение!
Сидели на горе наедине с небом, выше нас уже ничего не было, разве что облака. Даже коршуны, по-моему, на такую высоту не поднимались. Ели черемшу с хлебом и кислицу. Смотрели вдаль, и ничто нам не мешало ощущать громадность и необъятность мира, его непередаваемую красоту.
Потом Петька показал на запад, в междугорье:
- Во-он озерко, видишь? Это Разрезы. Туда мы и пойдем.
В демидовские времена там пробили шахту, чтоб руду добывать. Но руды оказалось мало, шахту затопили водой, и образовалось озеро. Между Разрезами и Кыштымом - горы Сугомак и Егоза. С этой незнакомой стороны они казались непривычными, незнакомыми, пугающе чужими. И на душе неспокойно - отгородили от дома.
Путешествие прошло без приключений, ружья ни разу не выстрелили. Домой заявились ночью. У ворот поджидала мать. Извелась вся. Какие только страхи за меня не обуревали ее. Она, возможно, наплыла бы на Петьку за то, что припозднились, но вовремя появилась бабушка и радостно хлопнула в ладоши:
- Вот и заявился! Устал, поди?
- Н-е-е-е…
- Что уж не. Петюшк, - Петька был ей таким же внуком, как и я, - не путался он под ногами?
- Он молоток!
- Вот видишь, - сказала бабушка маме, - а ты его все младенцем считаешь.
Отец спал. Мать обиделась. Она изнервничалась, а ему хоть бы что! Мой приход, громкий разговор разбудили отца. Мать горько упрекнула:
- Пень ты бесчувственный!
- Ты чё, мать? Он же мужик и с мужиками в горы ходил. Он же сейчас на седьмом небе, он сегодня мир открыл, а ты ругаешься. Я и сам до сих пор помню, как первый раз на Сугомакскую гору забирался.
Мать потихонечку плакала, но не от обиды, конечно. Поход завершился благополучно, зря она так расстраивалась.
5
Летом мы с Николаями пропадали на озерах.
Первая половина тридцатых годов была голодной. Подолгу простаивали в очередях за хлебом. Собственно, не за готовым, хлебозавод только строился, за мукой. Каждый был сам себе хлебопек. Огородной картошки хватало до весны, а других запасов не было. Соленые грибы и моченую бруснику за продукты не считали, от них сыт не будешь. Особенно туго приходилось многосемейным, Бессоновым, например. У них было семеро ребят, а работал один дядя Петя. Тетя Тоня едва управлялась с домашним хозяйством - всех надо накормить, обуть, одеть, обстирать. Потому у них в доме рыба никогда не была лишней.
У меня к рыбалке сохранялось романтическое отношение - ночевки у костра, азартное ожидание клева, тайное соревнование: кто больше поймает и крупнее. А Колька Бессонов - это совсем другое.
Уйдем, бывало, на озеро с ночевкой, чтобы порыбачить и на вечерней зорьке. Дневной ветер стихает, озеро успокаивается: в эти часы хорошо похватывают окуни и чебаки. Лесные озера отменны еще и тем, что можно ловить рыбу с берега. На Сугомак-озере, скажем, или на заводском пруду на берегу можно простоять весь день и на уху не надергать. С лодки другое дело, но где ее взять, лодку? На лесном же озере в любом месте клев. Порой цеплялись и крупные окуни.
Доберемся до озера, например, до Теренкуля. В первую очередь вырубим удилища. В густых сосняках деревья наперегонки тянутся к свету и совсем не прибавляют в толщине. Выживают только сильные, хилые засыхают на корню. Продерешься в такой сосняк, облюбуешь засохшую тоненькую сосенку, высотой метра в два, а то и подлиннее. Лучшего удилища и не надо - сухое, легкое, гибкое. Ошкуришь быстренько - и готово. До сумерек нарыбачишься досыта. Заводишь костер и начинаешь колдовать над ухой. Брали с собой ведро или котелок, картошки, луку, перцу и укропу. Мы с Глазковым отдавали в уху весь вечерний улов. Колька Бессонов отходил в сторонку, рвал крапиву и заворачивал в нее свою рыбу. Чтоб не попортилась.
- Ты чё? - спрашивал Глазок.
- Варите с Мишкой, я не буду.
Мы сварим уху, достанем ложки. Бессонов отодвинется в сторонку, вытащит ломоть черствого хлеба, круто посолит его. В эмалированную кружку наберет озерной воды и начнет по-своему ужинать. А у нас уха в рот не лезет.
- Ну ты чё в самом деле? - нервничает Глазок.
- Я так. Ешьте…
- Может, у тебя ложки нет? - спрашиваю я. - Так у меня две.
Колька поупрямится, поупрямится, но вкусный въедливый запах ухи, аромат укропа агитируют полуголодного Кольку сильнее нас.
После ужина, прижавшись друг к другу поплотнее, чтоб не продрогнуть, умещались на подстилке из папоротника. Бессонов виновато признавался:
- Вам хорошо. Принесете на уху - и ладно. Мне мало. У нас каждому по рыбке, вот уже и десять рыбок. А по три - тридцать. А чё это - три рыбки? Рази много?