Уже через год я не только работал пантомиму, но и стал играть небольшие драматические роли. В спектакле "Жизнь Галилея" вначале у меня была всего одна фраза. Из глубины сцены я появлялся в облачении патера Клауса и, протянув длань в сторону Галилея - Высоцкого, изрекал: "Он прав!". И еще одна бессловесная роль - стукача в доме Галилея. И однажды на репетиции я попытался "озвучить" дверь, из-за которой я подглядывал за Галилеем. От неожиданности Володя на сцене и Юрий Петрович в зале рассмеялись… И с этого времени все двери в этом спектакле имели свой голос и свой характер. А в награду за инициативу я получил еще одну роль в финале пьесы.
И вот вечером мы играем "Галилея", а после спектакля - концерт у физиков в Дубне. В финале спектакля у нас был выход снизу, прямо на сцену. Вначале поднимался я и говорил:
- Господин Галилей скоро прибудет сюда. Ему может понадобиться постель. В пять часов зазвонят колокола собора Святого Марка, и текст отречения будет прочитан всенародно. Ввиду большого скопления народа на улице господина Галилея проведут через садовую калитку позади дворца.
Я должен был сказать все это и спускаться вниз. А на* встречу - Володя в мантии…
Физики для поездки к ним в Дубну выделили нам "Чайку" - по тем временам роскошь невероятная! Мы с Володей стоим под сценой и обсуждаем, кто поедет, как будем работать… И вдруг я слышу: кто-то сверху громко стучит по полу сцены. Оказывается, мне давно пора выходить! Как джин из бутылки, выскакиваю наверх! Выскочил и понял: я все забыл! Абсолютно все! Выскочил и стою. Судорожно соображаю, что же нужно сказать… Ну, кое-как…
Слышу, Володя хохочет внизу во все горло! Я думаю, даже в зале было слышно. Наверное, после этого ему нелегко было продолжать сцену… В полной прострации, сгорая от стыда, спускаюсь вниз… А навстречу, давясь от смеха, пунцовый Высоцкий…
Один забавный эпизод… Мы тогда "огребали" за концерт рублей по десять-пятнадцать. И вот на спектакле Володя говорит:
- Завтра работаем. Дают по двадцать пять.
Ну, это уже деньги… Собираем всю команду - выдали концерт на полную катушку. Вкалывали часа два! Володя как организатор всего этого дела уходит… Через пять минут возвращается. Смотрим, лица на человеке нет… В конверте действительно было двадцать пять рублей, но на всех…
Когда начались репетиции спектакля "Принцесса Турандот", Юрий Петрович спросил у меня:
- Юра, а почему ты не входишь в спектакль?
- Юрий Петрович, а мне интересна другая роль - предводителя банды в Пекине…
После некоторой паузы Любимов сказал:
- Ну, хорошо…
С моей стороны это была, конечно, авантюра: предводитель банды - главная роль, но я полагался на свою пластику и опыт работы в "Галилее". Начали репетировать. Работаю, смотрю на Петровича… Он сидит в зале, рядом - актеры. Вижу его глаза… Если актеры смеются, то глаза у Любимова зажигаются. А потом - скучающие… Найду какой-то трюк - снова Юрий Петрович "заводится". А потом переведет взгляд на меня - вижу: глаз холодный… От этого я стал дико зажиматься… Очень неуютно себя чувствовал.
Выхожу расстроенный. Володя встречает меня в верхней гримерной:
- Юра, иди сюда. Я смотрел твою репетицию с балкона. Ты пойми одно: Петрович хотел меня видеть в этой роли…
У меня сразу: "Господи, ну конечно!" И сразу стало понятно - и отношение, и реакция Юрия Петровича…
Больше часа Володя мне показывал, как он это видит:
- Я все равно играть это не буду, но вот посмотри… Это ты делаешь, по-моему, неверно, а это у тебя получается хорошо…
И было ясно, что Володя вводил меня в роль, уже тщательно им обдуманную.
Потом мы вместе с Высоцким репетировали и играли в спектакле "Берегите ваши лица". Он прошел всего несколько раз. Одной из причин короткой жизни этого спектакля была потрясающая реакция зала на песню Высоцкого "Охота на волков". "Искусствоведы в штатском" прекрасно поняли, о чем эта песня.
Позже у Юрия Петровича появилась идея свести в одном спектакле Володю, Аиду Чернову и меня. Это было в самом начале семидесятых годов. Но при всем моем уважении к Володе я был категорически против. Я понимал, что зритель будет ждать, когда мы уйдем со сцены и появится Высоцкий. Слава Богу, Любимов не очень настаивал на этом… А потом возник вариант "Работа есть работа": Дима Межевич с песнями Окуджавы и мы… Репетировали в малом зале, Володя вместе с Булатом Шалвовичем несколько раз приходили на репетиции…
Наши личные отношения были предельно уважительными. В то время, когда мы работали вместе, я профессионально занимался пантомимой - Володю это интересовало. А у меня всегда было безмерное уважение к его дару и делу. Я не был другом Высоцкого, даже никогда не был у него дома. Хотя Володя дважды приглашал… У меня была очень серьезная травма, я чудом выжил… На несколько лет я вылетел из работы. И Володя, наверное, чтобы поддержать меня, звал к себе. До сих пор храню записную книжку, в которую он сам записал номер телефона. (После травмы правой рукой держать ручку я не мог, а левой еще не научился писать.) Сейчас, конечно, жалею, что не воспользовался этим приглашением, но тогда… Я оказался "на нуле", а Володя уже был Высоцким, перед которым открывались все двери. И если я и испытывал зависть, то только к этому. И еще Володя знал, что любой человек (будь то крупный ученый или знаменитый художник) не сочтет время, проведенное с Высоцким, потерянным…
28 июля. Этот день останется в памяти на всю жизнь. Я хотел попрощаться и уйти. В этот день не хотелось видеть людей, ищущих глазами Марину Влади или сыновей от первого брака… Вы знаете, я ошибся. Я стоял у изголовья, и в мою невольную обязанность входило просить людей не задерживаться у гроба… Ведь могла бы остановиться вся многотысячная очередь людей, которые пришли проститься с Володей…
- Будьте добры, пройдите, пожалуйста… Прошу Вас, не задерживайтесь…
Я стоял у гроба, пока Володю не вынесли из театра. И я не видел ни одного любопытствующего! Только ощущение большой личной потери…
И слезы… Казалось, что я уже давно забыл, что это такое… А тут слезы лились непрерывно все эти часы… Что-то не совсем понятное происходило со мной. Да и не только со мной…
Июнь 1989 г., Москва
Елизавета Иннокентьевна АВАЛДУЕВА
В Театре на Таганке я работаю с 20 апреля 1968 года заведующей отделом кадров. Тогда секретаря у Любимова не было, сидела здесь, в приемной, и все было на мне: и телефон, и чай, и гости… В половине седьмого вызывает Юрий Петрович:
- Елизавета Иннокентьевна, сегодня будут восемь послов с женами. Надо организовать места.
- Но Юрий Петрович, мест же нет…
- Посадите на мои стульчики.
А это значит - надо поставить шестнадцать дополнительных стульев.
Я думаю, что это легенда, якобы Юрий Петрович сжег в пепельнице трудовую книжку Высоцкого, потому что там были выговоры и приказы об увольнении… Во-первых, никакие выговоры в трудовую книжку вообще не вносятся. Во-вторых, актерам практически никогда не записывают приказы об увольнении по статье… А Высоцкий "по статье" никогда не увольнялся из Театра на Таганке.
Когда Володю уволили в мае 1969 года "за срыв спектакля", то он пришел ко мне и говорит:
- Пожалуйста, не оформляйте пока трудовую книжку…
Тогда Володя написал большое письмо на имя Любимова… "Я знаю, что подвожу театр, но без театра не мыслю жизни. Прошу меня простить".
Наверное, недели через две Володя вышел на работу. Кстати, его трудовую книжку я передала на хранение в ЦГАЛИ, расписка об этом хранится у меня.
Одно время мы с Володей жили рядом в Черемушках, на улице Шверника. Иногда он подвозил меня… Я гордо выхожу из театра вместе с Высоцким! Садимся в машину, а весь капот в надписях… Володя говорит:
- Хорошо, что у меня машина грязная, - легко расписываться. Только одна девушка нацарапала гвоздем.
Проходу от этих поклонниц не было. Одна звонила несколько месяцев:
- Передайте ему, что я жду у газетного киоска.
Письма собирались у меня, иногда отдавала ему целую кипу.
- Володя, смотри, сколько влюбленных девушек!
- Елизавета Иннокентьевна, это не влюбленные, это - сумасшедшие! Когда я пою, у них в мозгах что-то происходит.
Утром у нас в Черемушках пошла гулять с маленьким внуком… Смотрю: машина Высоцкого, крыло помято, фара разбита… Что случилось?! Выходит Володя…
- Знаете, выскочила женщина! Еле успел отвернуть - врезался в столб. Вот, шишку себе набил.
Прихожу в театр, Любимов спрашивает:
- Что, правда - Высоцкий на машине разбился?
- Да нет… Ничего серьезного. Я его видела.
- Может быть, Вы от меня скрываете?
Вечером встречаю Володю в нашем торговом центре:
- Обязательно позвоните Юрию Петровичу, а то он очень беспокоится.
В театре отношение к Высоцкому, конечно, было особым. Актеры обижались… Один сидел здесь и жаловался:
- Вот, меня выгнали, а Высоцкому все сходит с рук…
Этот актер пил, но далеко не так, как Володя… Любимов вызовет Высоцкого, они поговорят, и этим часто все кончалось…
Однажды Володя позвонил часа в три:
- Елизавета Иннокентьевна, передайте шефу, что я сегодня на спектакль не приду… И еще неделю играть не смогу…
Что делать… Иду к Любимову…
- Юрий Петрович, Володя сломал ногу. Играть не сможет…
- Да врет он…
- Нет-нет. Он попал в больницу…
Юрий Петрович запретил в нашем буфете продавать пиво актерам… Володя подходит ко мне:
- Елизавета Иннокентьевна, купите мне пиво. Очень нужно! Я болен.
- Володя, но Юрий Петрович запретил.
- Вы только посмотрите на меня! Я же болен…
Несколько раз легко ударил себя по щекам - пошли красные пятна… Ясно, что человеку очень плохо. Пошли в буфет, я взяла бутылку пива. Сели за столик, я налила два стакана. Володя медленно выпил стакан, я придвинула другой… Вижу, он немного отошел…
Когда Володя уезжал во Францию, я всегда писала приказ "предоставить отпуск без сохранения заработной платы". Если Марина жила в Москве, Володя практически не пил… Юрий Петрович сердился:
- Может же он бросить, когда Марина приезжает! А так - что, не может?!
На репетициях Володя иногда забегал ко мне, звонил домой:
- Ну, Мариночка, хватит валяться… Вставай.
Я спросила у него:
- Володя, а кто у вас готовит, убирает? Кто о тебе заботится?
- Ой, Елизавета Иннокентьевна, Марина сама все умеет.
Из Парижа Володя привез мне кофточку и платок белый с цветами…
- Вам идут закрытые свитерочки…
Свитер я не носила, а после смерти Володи отдала его на память Тане Иваненко… Дома стоит свеча с подсвечником, которую Володя подарил мне прямо на Новый год:
- Зажгите и поставьте на стол…
Зарплата?.. В последнее время Высоцкий получал 180 рублей - ставка актера высшей категории. Концертная ставка - 19 рублей - была назначена приказом министра культуры СССР. С надбавками за мастерство и за гастрольный характер работы это составляло 32 рубля за сольный концерт.
В январе 80-го из Управления культуры пришла бумага: готовьте документы на присвоение звания Высоцкому… В таких случаях листок по учету кадров заполняется лично. Я подошла к Володе:
- Надо заполнить…
- Нет, Елизавета Иннокентьевна, я еще не заработал… Вот не дадут - Вам будет больно, а мне - обидно. Еще поработаю как следует - тогда будем оформлять…
В январе же Володя взял творческий отпуск на год. Он собирался снимать фильм "Зеленый фургон" в Одессе. И был устный договор с Юрием Петровичем, что Высоцкий будет играть только "Гамлета".
Володя позвонил 22 июля…
- Елизавета Иннокентьевна, это Володя…
Голос совершенно непохожий…
- Какой Володя?!
- Володя Высоцкий.
- Господи, Володя, что с тобой?!
- Я болен… Я, наверное, скоро умру.
На следующий день он приехал в театр. Бледный, нет, даже - серый, таким я его никогда не видела. Тогда он вернул Галине Николаевне Власовой старинную брошь. Он брал оценить ее и возможно купить для Марины…
Утром 25-го мне домой позвонил знакомый с телефонной станции.
- Звонили Марине Влади в Париж. Сегодня ночью умер Высоцкий.
Сентябрь 1989 г., Москва
Юрий БУЦКО
Я не пишу воспоминаний о Владимире Семеновиче Высоцком, ибо никогда не был, да и не стремился стать ни его безоговорочным адептом, ни его другом. Что-то мешало: вероятно то, что Юрий Петрович Любимов называл "звездной болезнью", применяя иногда и другие, совсем не метафорические эпитеты. Разумеется, в воспитательных целях. Для меня наличие такой "звездной болезни" в некоторых "делателях" культуры начинается с какого-то внутреннего, личного "грехопадения": жажда славы, известности - это есть признак вырождения, падения собственно культуры, начало ее перерождения из культуры "большой" в "массовую". Однако, моя излишняя, быть может, жестокость явно помешала мне увидеть в Высоцком другую половину - рост, жажду внутреннего обновления, его личный выход к подлинной интеллектуальности, точнее интеллектуальнойнапряженности как обязательному состоянию любого человека любой профессии и возраста. То, что я сам люблю в людях более всего, оказывается, было скрыто в Высоцком под "игрой", под "маской". Впрочем, об этом важном принципе творчества и жизни скажу в свое время.
В коллектив Театра на Таганке я вошел в 1967 году, начиная со спектакля "Пугачев", и сразу ощутил иную температуру, нежели та, которая существовала вне стен театра. Дело в том, что, создавая театр из своих учеников (людей поколения 1938 года, к которому я тоже принадлежу, поколения во многом единого в своих запросах и забросах), Ю.П. Любимов, мне кажется, точно рассчитал и хорошо почувствовал человеческий материал, из которого лепил: его воспитательный бич и плетка часто мелькали в воздухе над головами и судьбами "пасомого стада".
Чтобы выполнить требования, поставленные мастером, необходимо было преодолеть себя, найти решения вопросов, казавшихся сначала неразрешимыми. Кто понимал это - выигрывал. Мы все, кажется, чувствовали, ощущали, догадывались, что театром становится некий новый, по крайней мере, иной в сравнении с окружавшим эксперимент, и хотелось этому соответствовать. Помимо того, каждый, я думаю, видел в этом эксперименте возможность реализовать свой собственный, иногда последний, шанс, взять реванш, проявить себя, высказаться. "Демократический театр", "социальный театр", "площадный театр", "брехтовский стиль" - так определял Ю.П. Любимов свое направление.
Театр был бедный. Советники - мудрые. Люди театра - горячие, увлеченные, все удивительно талантливые и сердечные (люблю их до сих пор - всех и каждого в отдельности). Надрыв - общий. Задачи - сиюминутные, острые. Темы - наболевшие. Темпы постановок - бешеные. Театр на Таганке стал для меня формулой победы творчества, победы личной свободы и - почти единственным в 60-е годы - местом проявления этого. Это было поразительно: вроде окна или форточки, через которые можно дышать в спертом, отравленном ложью воздухе "общественного помещения"…
Театр как пространство состоит из двух половин: до сцены и за сценой. Театр Любимова имел еще дополнительную структуру: кабинет Юрия Петровича - и все остальное - то, что за кабинетом. Как участнику работы, автору музыки к шести спектаклям ("Пугачев", "Мать", "Что делать?", "Гамлет" и, частично, "Зори здесь тихие" и "Товарищ, верь…") мне посчастливилось в течение более десяти лет видеть обе эти половины за сценическим пространством.
С одной стороны - мощный пресс "кабинета", состоявшего из постоянно приглашаемых консультантов-интел-лектуалов: критиков, художников, социологов, литераторов - "мозговой трест" театра. С другой - эмоциональная и социальная заряженность публики - народа, любившего свой театр ревнивой любовью невысказанного, нереализованного, своего личного. Посредине - жесткая выгородка и почти скрупулезная лепка декораций (здесь работали лучшие театральные художники). Точка схода - репетиция. Репетиции напряженные, ожесточенные, нервные - на износ.
Только так, между молотом и наковальней, могли сформироваться личности ныне всем известных людей этого театра.
Театр (был период) явно моделировал Высоцкого, а он - моделировал театр. Помню репетиции "Пугачева". Все говорили, перенимая друг у друга интонации Высоцкого - Хлопуши:
- Сумасшедшая., сссу-масшед-ша-я-а-а!
Беш-ше-нна-я-а-а-а!
Кррр-овавая муть…
Что ты - сссмерть или
Иссс-целенье кккалекками?..
Сошедшие с пандуса "Пугачева" три мальчика-три ангела со свечами и тихим пением - шествуют с тех пор по многим сценам чужих постановок (драматических спектаклей и опер), шествуют кстати и некстати.
Любимов заказал Высоцкому написать тексты скоморо-шин (от этого, думаю, пошла целая линия его песен). Я выбрал наиболее, как мне казалось, удачные и чуть-чуть сократил некоторые строки. Это вызвало его ревнивое замечание:
- Это почему Вы, Юрий Маркович, мои тексты сократили?
- Не входят в музыкальную фразу. Фраза имеет свою структуру, и необходимость ее повтора потребовала сокращений.
- А, значит, у Вас не входит, а у меня входит?..
Впрочем, песни были приняты. Другие тексты хоров я подбирал или сочинял сам:
О, Русь! Как долго ты будешь еще
в неволе тяжкой биться
и смутой кровавой
тревожить сумрак в глухой ночи?
Хлопуша - Высоцкий, Губенко - Пугачев, Зарубин - Иванов были, несомненно, лидерами спектакля. Их выходов, их монологов ждали, как хорошо разыгранных и забитых голов. И они, конечно, "забивали". Не забыть другое: как после отгремевших аплодисментов в конце эффектной мизансцены - падения с цепями на помост - только что рыдавший в истерическом безумии Хлопуша абсолютно спокойно, даже цинично-спокойно поднимался и, указывая на зал, явно довольный произведенным эффектом, продолжал свой монолог, похохатывая:
- Ха, ха, ха, это очень неглупо…
И, явно вкладывая свой, личный подтекст:
- Ну, как я вас провел? Как наподдал? Вот, что хочу, то с вами и сделаю!.. - дополняя таким образом рассчитанную режиссером мизансцену и своим расчетом.
Цепкость, ухватистость этой натуры, многослойность эмоциональных пластов, быстрота их перемен были поразительны. Вспоминаются строки Есенина:
Если не был бы я поэтом,
То, наверно, был мошенник и вор.
Схватывал на лету, доучивался, горячился. Очень гордился вдруг свалившейся на него удачей и повторял мне:
- У меня первый диск вышел. Я Вам подарю.
Или вдруг набрасывался в обиде (когда на одном из композиторских съездов безупречно-нравственный Д.Б. Кабалевский "покрыл" его песни): "Что это Вы меня ругаете?"
Пришлось объяснить ему, что я хотя и член Союза композиторов, но мы - это не я. Он понял и принял эту разницу.
Помню Высоцкого с гитарой у рояля, осваивающим под мой аккомпанемент трудную интонацию: ход на септиму вниз (часто потом она встречалась в его собственных песнях). Часто, разгуливая за кулисами в одеждах Хлопуши или Гамлета, он разминался, напевая тему марша из "Матери":
- Та-та-та-та - та - та-а-а…
И, приседая, делал гимнастику.