Вторник, 3 июня
После напряжения – депрессия. У меня так мало желания выходить на улицу, что я сплю все утро, до половины первого. По-прежнему душно и холодно. Накануне вечер провела с Сартром и Бостом. Сегодня обедаем с Сартром, Понтали и Шапсалем. Только мы начали есть, как Сартру позвонили: "Господин Сартр, я хотел сказать вам, что генерал собирается установить мир в Алжире, что он вас не арестует и что мы сожалеем о позициях, которые вы заняли в "Экспресс". Очень любезно: Сартра хотели убедить!
Мне уже неинтересно отмечать такие вещи. Но я слишком подавлена, чтобы писать. Или подавлена, потому что не пишу? На следующей неделе мы едем в Италию. Это еще более усиливает ощущение переходности данного периода. Мне трудно интересоваться моим прошлым, я просто не знаю, что делать.
Сартр только что рассказывал Понтали, что, когда он ищет сюжет для пьесы, в голове у него образуется огромная пустота и в какой-то момент он слышит, как раздаются слова: "Четыре всадника Апокалипсиса". Это название романа Бласко Ибаньеса, который он читал в юности. Ему тоже трудно снова взяться за работу. Он опять пьет снотворное. "Я не ощущаю печали, – признался он мне, – я сплю. Мертвецкое спокойствие".
Четверг, 5 июня
Сама не знаю, почему вчера вечером меня охватило такое отчаяние; верно, от раздражения видеть все эти газеты и слышать, как все эти люди задаются вопросом, что "он" скажет, и теряются в догадках, истолковывая его молчание. И еще от того, что слушала его стареющий, загадочно напыщенный голос на фоне алжирских воплей, невольно думая, что они снова начнут расшифровывать оракула, во что бы то ни стало желая извлечь что-нибудь обнадеживающее, тогда как все бесповоротно решено: впереди годы войны, убийств и пыток.
Вторую половину дня я провела у Сартра, безуспешно пытаясь сосредоточиться на своей книге. Я тоже задавалась вопросом: что скажет де Голль? Теперь я знаю. Он приветствует "обновление" и "примирение", Алжир подал тому пример, следовать которому необходимо на всей территории Франции. Сустелль не отходит от него ни на шаг. Затем на Форуме де Голль воздает должное Алжиру, армии и, не сказав слова "интеграция", говорит, что мусульмане должны стать "полностью французами", говорит о "едином коллеже". Алжир разочарован, потому что для тамошних французов это еще недостаточный фашизм и настоящая интеграция сильно бы досадила им. Несмотря на все наше недоверие, мы все-таки удивлены, что он полностью смирился с политикой Алжира. Но зато все стало окончательно ясно. Весь вечер в "Палетт" мы только об этом и говорим. Я упрекаю себя в недостаточной активности. Сартр повторяет мне то, что я сама себе часто говорю: мне трудно дублировать его действия; наши два имени составляют одно целое. И все-таки. По возвращении из Италии я попробую занять более определенную позицию. Ситуация была бы для меня менее нестерпимой, если бы я более энергично боролась.
Я плохо спала и проснулась в состоянии крайнего нервного возбуждения. Иду за газетами и читаю их в кафе на углу. Аббас, Тунис, Рабат категоричны: то, что предлагает де Голль, неприемлемо. Один только сумасшедший Амруш берет под козырек в "Монде":
"Я верю вам, мой генерал". Стало известно, что во Франции существует более трехсот пятидесяти комитетов общественного спасения. При содействии де Голля дело принимает плохой оборот. Сартр говорит, что сейчас мы – он, я – не можем ничего сделать. Так что поедем отдыхать, работать будем, когда вернемся.
Обед с Реджиани и его женой. Сартр рассказывает им свою пьесу, которую он хочет поставить в октябре, потом это будет гораздо сложнее.
Сама не понимаю, почему я до такой степени взволнована. Фашизм станет реальностью, и тогда – тюрьма или изгнание, для Сартра все обернется плохо. Но меня терзает не страх, я по ту сторону, за его пределами. Чего я физически не выношу, так это сообщничества с поджигателями, истязателями, убийцами, которое мне навязывают под звуки барабанов. Речь идет о моей стране, я любила ее, и, без излишнего патриотизма и шовинизма, невыносимо быть против собственной страны. Отравлено все, даже деревни, даже небо Парижа и Эйфелева башня.
Пятница, 6 июня
Этим утром без всякой видимой причины что-то разомкнулось во мне, я вздохнула свободнее. Открытка от Ланзманна из Иркутска. Сибирь очаровала его. Я помню эти маленькие аэропорты и занавески с оборками! Взяв машину, я доехала до Фонтенбло и обратно, чтобы проверить ее. Все в порядке, я на ходу, машина тоже. Мне не терпится уехать.
Де Голль продолжает свою поездку по Алжиру, явно недовольный. В Оране кричали: "Сустелль! Сустелль!", и он сказал: "Прекратите, прошу вас". Ему определенно не нравится фашизм, который попытается захлестнуть и его, на руку которому он, однако, играет. Но довольно комментариев, пророчеств и толкований. Отмечу лишь, что прессе явно недостает теплоты и что это "comeback" [50] ни у кого не вызывает восторга.
Воскресенье, 8 июня Конец радионовостям по три раза в день и чтению всех выпусков газет. Дела теперь пойдут медленнее. В пятницу вечером в Мостаганеме де Голль произнес наконец слова "Алжир французский"; однако "левые голлисты" подчеркивают, что он отказался выговорить слово "интеграция". Для человека с характером он проявил странную покладистость, ибо – не говоря уже обо всем остальном – в столице Алжира оказались под замком два сопровождавших его министра, и, вместо того чтобы потребовать их присутствия на всех церемониях в последующие дни, де Голль стерпел это оскорбление. У него довольно гибкий хребет.
Вторник, 10 июня
Мальро заявил С.С, который передал его слова непосредственно Сартру: "Мы располагаем точной информацией о примирении: оно стало реальностью". Когда мифомания возводится в политическую систему, это уже серьезно. Он такое наговорил о "великодушии" Франции, что даже Клавель и тот возразил на страницах "Комба". Боста, который состоит в кинематографическом комитете по безопасности, приводит в ярость их осторожность. Сартр говорит, что речь пока идет лишь об учреждении, что до приближения срока референдума ничего серьезного комитеты предпринять не могут.
Ужин в субботу вечером с Сюзанной Флон, очень приятной женщиной, и Хьюстоном; несмотря на большой ячмень на глазу, он по-американски необычайно привлекателен. Мы много говорили о Фрейде, хранившем целомудрие до своей женитьбы в двадцать семь лет и безупречно верном супруге. У Хьюстона появилась идея сделать о нем фильм, после того как он снял документальный фильм о неврозах, вызванных войной; фильм получился таким антимилитаристским, что его запретила цензура.
Среда, 11 июня
Этим утром я заходила к Галлимару и часа два беседовала в "Дё Маго" с Жаком Ланзманном. Он рассказывал мне о своем путешествии в Мексику, на Кубу, Гаити, в Сан-Доминго. Он утверждает, что своими глазами видел в Сантьяго-де-Куба повешенных за яйца мужчин и тигра, которому бросали на съедение трупы. Но ведь он поэт. Пресса Батисты ежедневно публикует фотографии людей, которых он обрекает на пытки и смерть: больше сотни в день. Клод Жюльен, который в годы Сопротивления прошел через пытки, не мог оставить это без внимания. Они с Жаком нашли способ добраться до партизан, рассчитывая сделать репортаж о Кастро и повстанческой армии. Через час после отъезда их арестовали. Им пришла в голову мысль сказать генералу (который охотно кастрирует собственными руками): "У нас в Алжире проблемы, схожие с вашими, и мы приехали посмотреть, как вы их решаете". Благодаря своим документам Жюльен смог вернуться в Гавану, а Жака посадили в самолет и отправили на Гаити.
Вчера вечером алжирский комитет общественного спасения сделал взрывоопасное заявление. С одобрения Салана или нет? После некоторого колебания де Голль решается все-таки выразить свое недовольство.
У Сартра я правлю корректуру и делаю записи. Он, как и я, доволен отъездом в Венецию. Не могу работать до того, как устроюсь там. Три недели назад у меня был порыв, но я тут же выдохлась. Почему меня (и Сартра тоже) так мало трогает атомная угроза? Вероятно, потому, что нет ни малейшей возможности отвести ее, а только предаваться размышлениям – пустое занятие, в особенности когда проблемы Алжира так реальны, так неотложны и касаются нас непосредственно.
Понедельник, 16 июня – Милан
Внезапно полная смена перспектив: каникулы. В субботу я проснулась в 6.30, и кто мне мешал уехать сразу? Я уехала. И словно помолодела, снова приобщившись к одиночеству, к свободе, как во времена путешествий пешком. Прекрасное утро. Я люблю такие ранние отъезды, что называется, до поднятия занавеса. Красивая, еще пустынная дорога вдоль берега озера, и вот постепенно деревни оживают, прихорашиваются. В Пти-Сен-Бернар лежит снег, и лыжники устраивают соревнования по слалому. Горные пейзажи вызывают у меня чувство легкой ностальгии, потому что навсегда утрачены длинные переходы по десять – двенадцать часов на высоте двух или трех тысяч метров, а то и выше, сон под навесом или в сараях, все, что я так любила. Обедаю я в Сен-Венсане. "Как там дела во Франции?" – спрашивает меня хозяйка. "Это зависит от того, на чьей вы стороне, зависит от того, любите вы генералов или нет", – отвечаю я. Проезжаю еще несколько городишек, переполненных воскресной радостью, мощенных желтыми камнями, затем автострада и площадь Ла Скала.
Сартр приехал сегодня утром в 8.30; мы читали газеты в кафе на Ла Скала. О Франции в сегодняшних газетах пишут мало, но у парикмахера в одном номере "Оджи" я нашла очень забавную статью "Десять заповедей голлиста". Там сравнивают нынешние события у нас с событиями 1922 года у них. Теперь наша очередь отведать фашизма, веселятся они. Левые смеются, но с тревогой: правда, диктатура во Франции и для Италии представляет большую опасность.
Этим утром мы бродили по Милану, потом обедали с четой Мондадори в ресторане на Ла Скала. За двенадцать лет сам Мондадори ничуть не изменился, все тот же вид неотразимого корсара; она стала блондинкой, но все с той же улыбкой, той же естественностью, тем же очарованием. Он пишет свои первые стихи, ангажированные стихи, и придерживается левых взглядов. Мы говорим о Хемингуэе. Мондадори рассказывает, что в Кортине тот пил по обыкновению, но был затерроризирован своею печенью, сердцем и мыслью о том, что питье убьет его.
Однажды в конце трапезы у него началась икота. Напуганный, он позвал врача. "Надо сесть в лифт", – сказал врач. И шесть раз кряду Хемингуэй поднимался, спускался, поднимался, спускался, поддерживаемый с одной стороны врачом, с другой – Мондадори. Икота прекратилась. Поправив свой зеленый козырек, он лег спать.
Мы пошли посмотреть выставку старого ломбардского искусства; ничего хорошего, кроме большой заалтарной картины. Сартр рассердился: "Это военное искусство! Вот какая бывает живопись, когда у власти военные!" (Мондадори говорил нам не без лукавого сочувствия: "В течение двадцати лет у нас не было ни искусства, ни литературы…")
Под вечер, избавившись от Франции и почувствовав облегчение, мы поужинали на Соборной площади. Сартр сказал, что давно уже не ощущал такого спокойствия.
Вторник, 17 – Венеция
Тем не менее я по-прежнему вижу плохие сны и утром спешу проснуться.
Мы выезжаем чуть раньше десяти часов; небо серо-голубое, погода солнечная и влажная: Северная Италия. Обедаем в Падуе. Пьем кофе в кафе, которое славится как самое большое в мире. Я купила газету. На первой странице: Надь расстрелян, Малетер тоже и еще двое других. "Не надо больше покупать газет!" – говорит Сартр, все его спокойствие улетучилось.
Венеция: в десятый, в двенадцатый раз? Мило привычная. Прелестные комнаты в "Каваллето". Сартр заказывает "три чая" и располагается работать.
Пятница, 20 июня Мне очень нравится моя комната с игрой света и тени на потолке и batti-becco [51] гондольеров. Но до сегодняшнего утра я работала плохо, в основном только читала, я была очень усталой. Этим утром я решила погрузиться в работу. Мне следует заставить себя писать по десять страниц в день чернового наброска. В конце каникул у меня будет материал, целая куча "заготовок", на которых я смогу что-то выстроить. Столько нужно собрать воспоминаний, что это единственный, как мне кажется, метод. Перечитав с начала до конца "Гостью", я записала свои мысли об этой книге. В ней я почти слово в слово нахожу те вещи, о которых говорю в "Воспоминаниях", и другие, те, что обнаруживаются в "Мандаринах". Да, – тут, впрочем, нечего смущаться – все всегда пишут только свои книги.
Суббота, 21 июня
Письма. Одно от римлянки, замужней женщины, матери двоих взрослых детей, она боролась с фашизмом, активно работала в компартии, ее сразила расправа над Надем, и она жалуется на свою жизнь: нечего делать, и нет возможности ни на что повлиять. Сколько корреспонденток твердят мне: "Как ужасно быть женщиной!" Нет, я не ошиблась, написав "Второй пол", для этого у меня даже было гораздо больше оснований, чем я думала. Из отрывков писем, полученных после выхода этой книги, можно составить удручающий документ.
Налаживается ритм нашей жизни. В 9.30 подъем, продолжительный завтрак с чтением газет на площади Сан-Марко. До 2.30 – работа. Потом легкий обед. Прогулка или музей. Работа с 5 до 9 часов. Ужин. Виски в "Баре Харри". Последнее виски в полночь на площади, когда она наконец избавляется от музыкантов, туристов, голубей и, вопреки стульям на террасах кафе, вновь обретает ту трагическую красоту, которой наделил ее Тинторетто в картине "Похищение тела святого Марка". Вчера во второй половине дня я просмотрела большую пачку корректуры, присланной Фести: в кои-то веки мне доставляет удовольствие перечитывать написанную мной книгу. Если не ошибаюсь, она должна иметь успех у девушек, которые испытывают трудности в семье и в отношениях с религией и которые еще не дерзают дерзать. С другой стороны, думается, я собралась с силами, чтобы приняться за новую книгу.
Воскресенье, 22 июня Да, я снова пустилась в путь и, думаю, по меньше мере на два года. В каком-то смысле это своего рода надежность. Мне по-прежнему присущ дух прилежной школьницы, которая беспокоится, если больше одной или двух недель "я остаюсь без дела". Путешествие – это деятельность, которой я отдаюсь без угрызений совести. Но в Париже я колебалась, хотя и осыпала себя упреками. И все-таки я не совсем зря потеряла время. Кроме этого дневника и поправленной корректуры, я собрала материал для новой книги, перечитала свои старые романы, письма, записала воспоминания. Думаю, что теперь я действительно сумею писать по десять страниц в день.
Среда, 25 июня "Коррьере делла Сера" вовсю подшучивает над пресс-конференцией Мальро. Фотографы, телевидение, пыль в глаза; Мальро вещал тоном мистического проповедника, сильно удивив многочисленных журналистов. Информации мало, сообщал итальянский корреспондент, но зато мы многое узнали о "психологическом и хореографическом стиле режима".
Четверг, 26
Письмо от Ланзманна, восторженное и удрученное. Он пишет, что корейцы необычайно симпатичны, но официальный оптимизм там хуже, чем у китайцев.
Предъявлен судебный иск газетам "Обсерватёр" и "Экспресс": по крайней мере, со свободой слова теперь все ясно. Впрочем, если сравнить французскую прессу с итальянскими газетами, легко понять, что она подвергает себя самоцензуре, она оскоплена. Вменявшиеся в вину газетные статьи, конечно, касались Алжира, не говоря уже об интервью одного руководителя Фронта национального освобождения. Алжир между тем кипит от ярости, причиной тому – пресс-конференция Мальро.
Вторник, 1 июля
Отъезд. Но сначала мы завтракаем в "Риальто" на Большом канале и читаем газеты. Де Голль вместе с Ги Молле отправился на алжирский "фронт".
Остановка в Ферраре. В 6 часов прибытие в Равенну. Все очень мило с наступлением сумерек, но нет ничего более шумного, чем эти маленькие итальянские города с их мотоциклами и мотороллерами. Уже шесть лет минуло с тех пор, как я была здесь, как я впервые вела машину на протяжении всего путешествия, как я познакомилась с Ланзманном.
Среда, 2 июля
Как прекрасен Сполето с его улицами сплошь в перилах и лестницах, с маленькими камешками мостовых. На черных фасадах подвешены большие фонари, и столько тени, что пауки мнят себя где-то на чердаке и плетут между телеграфными проводами огромную паутину. Отель смотрит на небольшую, неровно вымощенную площадь в окружении зелени, где всхлипывает маленький фонтан, она похожа на частный сад. Аромат цветущих лип смешивается с запахом сапожной мастерской и ладана. А вокруг – иссохшие холмы, далекая синь Италии.
В Сполето продают "La Tortura" [52] Анри Аллега. На стенах плакаты: де Голль il dittatore [53] , Ги Молле il traditore [54] , Пфлимлен il codardo [55] . И комментарий: "Вот к чему приводит антикоммунизм: к фашизму…" Чудесное голубое небо и радость встречи с Италией: Венеция – это не Италия.
Вечером мы гуляем с Сартром по улицам, которые пахнут настоем из трав. Зажигаются большие фонари.
Пятница, 4 июля
Вчера мы видели улицы, собор и великолепный мост с высокими арками, перекинутый через узкую и неглубокую лощину: зачем этот мост? Перед отелем официанты расставляют столы и вешают цветные фонарики, красят в лиловый цвет заграждения, уж не знаю для какого праздника. Мы едем в Рим.
Шел дождь, и вторая половина дня пропала, несмотря на мою радость поселиться в отеле "Сенато" на площади Ротонда. Когда я засыпаю на час после обеда, перед самым пробуждением меня охватывает тревога: нам исполнится по семьдесят лет, и мы умрем, это правда, так и будет, это не кошмар. Словно бодрствование было неким сказочным сновидением, где смерти места нет, но зато во сне я достигала самой сердцевины истины.
Сегодня погода прекрасная, небо голубое, и меня снова охватывает радость от того, что я в Риме надолго, и появляется желание писать. И я пишу. Длинное письмо от Ланзманна, его терзают противоречивые чувства: любовь к корейцам и скука от путешествия в составе делегации. Де Голль возвращается из Алжира. Он не принял Комитет общественного спасения в Алжире; они в бешенстве. Но повод для кривотолков остается: символ и пустословие.
Сартр счастлив в Риме и с удовольствием пишет свою пьесу. Я еще ее не читала. Похоже, что в Париже Симона Беррьо начинает волноваться.
Когда теперь у меня появляется желание писать, я сажусь за свою книгу; когда желание пропадает, то даже этот дневник наводит на меня скуку.
Пятница, 11 июля
Да, Рим – это счастье, и моя работа, хотя и слегка обескураживающая, меня интересует, работа Сартра трудная, но увлекает его. Вот только существует Франция. За последним стаканом виски на улице Франческо Криспи мы признались друг другу, что на сердце у нас невесело. Мы делаем вид, будто живем тихо, мирно, но настоящей каждодневной радости не испытываем.
Вчера над Римом прокатилась гроза, и вечером на Виа Венето, еще мокрой, почти ни души. Я не очень люблю Феллини, но разве можно смотреть на Виа Венето, не вспоминая "Ночи Кабирии".
Флоренн доброжелательно отозвался в "Монде" об отрывках из "Воспоминаний благовоспитанной девицы", появившихся в "Тан модерн". Мне хотелось бы, чтобы моя книга понравилась, это помогло бы мне написать следующую.
Социалисты попросили де Голля упразднить алжирские комитеты; как писала "Коррьере делла Сера", это весьма показательно, но не имеет особого значения. Молчаливое смирение французской прессы. "Экспресс", "Обсерватёр" с отчаянием обращают внимание на такую безучастность и нарастание, едва прикрытое, уверенное и неизбежное, всего, что вызывает у нас ненависть.