Еще во время голодовки я перестал бриться, и за то время, что я голодал, у меня выросла черная курчавая борода и усы. Из-за этого зэки прозвали меня "пахан". Как-то раз я попросил у начальника лагеря разрешения помыться в бане. Он мне разрешил. Когда я мылся, пришли три зэка и стали отталкивать меня от чана с горячей водой. После того как я их тоже оттолкнул, один из зэков меня ударил. Я дал сдачи. Тогда на меня набросились все три зэка. Я хорошо играл в футбол и побил их в основном только ногами. Эти зэки работали столярами - делали начальнику лагеря мебель. Они пожаловались начальнику, и он приказал парикмахеру сбрить мне бороду и усы. Один зэк после этого тут же сказал про меня: "Был пахан, а стал - пацан".
В целом сплав леса прошел хорошо, и инженер по сплаву при всех похвалил меня за работу.
После этого начальник лагпункта назначил меня каптером. Я должен был получать от завхоза продукты, отдавать их на кухню, а хлеб раздавать по утрам зэкам. Среди молодых ребят, отбывавших срок, было много доходяг, которых я подкармливал, - многие поправились и стали выполнять норму работы, за что получали по 800 граммов хлеба и приварку по первой категории.
Через два месяца после того, как я начал работать, у меня в каптерке случилась ревизия, после которой обнаружилась недостача на 300 рублей. За это меня должны были судить как за диверсию на продуктовом фронте (в то время голодавшим колхозникам, собиравшим с уже убранных хлебных полей колоски, давали от 5 до 10 лет лагерей по 58-й статье). Но так как я уже отбывал срок по 58-й статье, а за то, что я работал каптером, должен был быть наказан начальник лагеря, мою недостачу списали на усушку и утруску. Работа каптера, конечно же, мне больше не светила, и меня определили в бригаду пожарных для тушения костров, которые оставляли лесоповальщики.
К тому времени я был физически здоров и уже начал выступать среди заключенных с эквилибром. Но после голодовки я был духовно мертв, меня ничто не интересовало и мне ничего не хотелось.
Глава 8
Я обретаю себя
Однажды я ловил на удочку рыбу в реке (за зону меня выпускали) и поймал двухкилограммового язя. После этого, казалось бы, незначительного происшествия внутри меня как будто что-то перевернулось. Я снова почувствовал себя живым, восстановил свой танец "Яблочко" с акробатикой, с одной заключенной сделал номер поддержки. Мы даже выезжали выступать в близлежащие села.
Как-то раз в лагере кончились продукты, а привезти их должны были только через сутки. Меня и еще двух заключенных вызвал к себе начальник и сказал, что мы под руководством одного зырянина пойдем ловить рыбу. Зырянин познакомил нас с нашими обязанностями. Я должен был стоять на носу лодки и бить острогой щук; второй зэк должен был сидеть посредине лодки и добивать щук, чтобы они не бились. Зырянин же управлял лодкой. На высоте двадцати сантиметров от носа лодки была "коза" - площадка из проволоки, на которой жгли сосновые коренья (горят они очень ярко).
Мы сели в лодку и поплыли вверх по течению. После трех часов гребли мы сделали остановку, развели костер и попили чаю. После этого мы разожгли смолье на "козе" и тихо поплыли вниз по течению. В темноте были ясно видны спинные плавники щук, стоявших у берега. Я бил щуку острогой, тут же вынимал ее из воды и передавал сидящему посредине. Он добивал щуку на остроге и тихо клал ее в лодку, чтобы не спугнуть рыбу. Утром мы вернулись в лагерь с полной лодкой щук. Начальник лагеря был очень доволен - он не ожидал такого улова.
В то время я уже работал три номера: эквилибр, танец "Яблочко" и поддержки. Мы часто ездили в близлежащие села и лагпункты, выступали там вместе с другими артистами. Помимо нас в программе был певец, разговорник и баянист.
Когда едешь в село и ветер дует навстречу, то всегда издали чувствуешь запах шанег - пирогов с чуть протухшей рыбой.
Так я прожил до 1939 года. Ранним утром 14 марта начальник дал мне справку о том, что я отбыл свой срок, и я поехал в Сыктывкар, чтобы получить документы. До тракта было километров двадцать, и, когда я дошел до него и сел на пень возле дороги, у меня неожиданно хлынули слезы. Машины проезжали мимо, а слезы текли и текли, хотя я не знал отчего. Когда слезы перестали течь, я встал, умылся снегом, остановил машину, идущую в Сыктывкар, и, показав справку, поехал…
А. П. Буцковский
Судьба моряка
Глава 1
Моя жизнь до ареста
Родился я в 1926 году, 30 сентября, в деревне Песчано-Озерка Амурской области в семье крестьянина.
То, что я впервые запомнил в своей жизни, - это коллективизация. Жили плохо, семья была большая - девять человек. В колхоз родители не вступили, и мы переехали в Благовещенск Амурской области.
В начале 30-х шел по России страшный голод. Мы жили в городе в нищете и голоде. Однажды я с отцом пошел на базар и там увидел брошенных голодных детей. Они лежали под базарными прилавками, на тротуарах. Их, живых, но уже не способных двигаться, ели мухи и черви. Это было так страшно, что с тех пор прошло уже более полувека, а я все еще вижу это, как наяву. Брошенных детей было очень и очень много.
Спасая от голодной смерти, родители вывезли нас на остров Сахалин.
В 1937 году мы возвратились с Сахалина в Благовещенск. Отца не прописали, причина - выехал из деревни, не вступив в колхоз. В тот же год отца сослали в село Мазаново Амурской области. Не колеблясь ни минуты, я с отцом отправился в ссылку, чтобы облегчить его судьбу. Поездом доехали до станции Белоногово, а потом проделали длинный путь пешком. Начиналась зима, был октябрь или ноябрь, уже много снегу. Мы шли пешком и тащили за собой санки со своими пожитками, и так двести с лишним километров. Мне тогда было одиннадцать лет.
Зиму 1937/38 года прожил я с отцом, вернее, отец всю зиму работал в тайге, от поселка в шестидесяти километрах, а приходил в поселок раз в месяц. Однажды, идя из тайги через реку Селемджу, он провалился под лед и чуть не утонул. В тот вечер я очень ждал отца, но вместо обычных 10 часов вечера он пришел почти в 2 часа ночи, весь обмерзший. Благодаря его крепкому здоровью все обошлось благополучно, и через день он опять ушел в тайгу заготовлять лес.
Лес заготовляли вручную, норма на человека - 15 куб. метров, а оплата слишком маленькая: 150–180 рублей в месяц (цены довоенные).
Я учился в четвертом классе, школа маленькая, деревянная, в классах холодно, хотя печи топили два раза в сутки. Ученики - дети ссыльных, таких же, как и мой отец. С питанием было плохо, не всегда я ел хлеба вволю, всегда чувствовал голод, и ко всему этому заедали вши, от которых трудно было избавиться. Спали все на полу, и взрослые и дети, коек не было.
К концу апреля 1938 года отцу разрешили выехать к семье, и вновь двухсоткилометровый путь прошли мы с отцом пешком. Еще лежал снег, и фанерный ящик с нашими пожитками, к которому были подделаны полозья, мы тащили волоком по снегу. Шли почти десять дней. Вскоре снег растаял - это было, когда мы вновь пришли на станцию Белоногово. Затем поездом с тремя пересадками приехали в поселок Кивдо-Копи Амурской области. Здесь я встретился со своими сестрами, Анной и Полиной, братьями, Афанасием и Виктором, и самым близким для меня человеком - мамой.
1938 год подходил к концу. В одну из октябрьских ночей агенты НКВД ворвались в нашу комнату, где мы жили семьей в семь человек. Я проснулся от резкого стука и, открыв глаза, увидел людей в черной одежде - их было трое: один стоял в раскрытых дверях, а двое - у нашей постели (спали мы все на полу). Один из этих людей ударил отца сапогом, а у мамы потребовал на всех документы. Мама дрожала и плакала, но агенты ругали маму, что она долго ищет документы, хотя на поиски документов ушло каких-нибудь три-четыре минуты.
Пнули и меня и приказали закрыть глаза. Я сильно боялся за отца, что его могут забрать, но на этот раз все обошлось. Агенты ушли, хлопнув дверью. Сестры мои ничего этого не видели и не слышали - они спали. Мама с отцом так и не смогли уснуть до утра. Этот день я никогда не забывал, где бы ни был.
В предвоенные годы приходилось много работать: косить и убирать сено, копать огород, а осенью собирать урожай и переносить его на себе за шесть - восемь километров. Урожай убирали всей семьей. Зимой - учеба. Одежды не хватало, обуви была одна пара огромного размера на двоих.
А еще труднее стало в 1941 году, как началась война. Через год, когда мне исполнилось шестнадцать лет, я добровольно ушел в армию, прибавив себе в возрасте два года, но вскоре меня отчислили как несовершеннолетнего. Пошел работать в шахту мотористом. Трудное было время: карточная система, в основном хлеб, и никаких других продуктов. За перевыполнение плана по выходе из шахты - два пирожка.
В 1943 году меня призвали в армию. Уходя на Великую Отечественную, я не предполагал, что мне долгие годы после ее окончания придется томиться в тюремных застенках, в лагерях Сахалина, мыса Лазарева, Колымы и холодной Якутии, а выйдя на свободу, еще не раз столкнуться с произволом властей. Но это будет потом. В армии я служил пулеметчиком станкового пулемета максим, вторым номером, в 12-й отдельной стрелковой бригаде. Вес у меня был 48 килограмм, боевая нагрузка - 43 килограмма.
Много я увидел уже здесь несправедливости и жестокости по отношению к военнослужащим. После учебной подготовки наш батальон вышел в лес. В течение недели нам приказывали на ночь раздеваться до нижнего белья, и мы спали на ветках, лежащих на снегу. Палатки были летние и не отапливались. Многие заболели. Я дважды выступал против таких порядков, меня наказывали.
В конце концов меня перевели в Военно-Морской Флот. Я благодарил судьбу, что оказался во флоте. Здесь было легче, хотя бы кормили сытнее. В рационе часто была американская тушенка, колбаса в банках, сыр.
Победоносно заканчивалась война, в числе других моряков я побывал на Аляске, на американской военно-морской базе Колд-Бей, где мы получали боевые корабли для Советского Союза. На одном из них, фрегате 25, я вернулся в СССР.
Принимал участие в войне с Японией, освобождал порты Северной Кореи. В 1946 году мне повезло: опять поездка в США. Я увидел города Портленд, Чикаго, Новый Орлеан, Сан-Франциско, Сиэтл, Панамский канал. Вновь закупали корабли для России. По возвращении в СССР продолжал служить в разных портах - Владивостоке, Советской Гавани, Камчатке, Порт-Артуре - и не догадывался, что, написав однажды в автобиографии о ссылке отца в 1937 году, сам окажусь жертвой.
По флоту идут разговоры: арестованы Русланова Лидия Андреевна - Народная артистка СССР, Кузнецова - жена секретаря Ленинградского обкома партии; какое-то "Ленинградское дело" открыто, по нему арестовывают сотни людей. Прошел слух, что арестована часть моряков из тех, кто был в США. Слухи, как эхо, доносились до каждого моряка.
И вот зловещая дата в моей жизни - 4 марта 1950 года. Я, матрос миноносца "Ведущий", арестован агентами МГБ войсковой части 25084. Меня обвинили в восхвалении жизни в США. Допросы велись по ночам, показания вырывали силой.
Суд приговорил меня к 10 годам лишения свободы и 5 годам поражения в правах с запретом проживания в крупных городах, то есть - после отбытия всех мер наказания - к "добровольной" ссылке в Сибирь. Вот об этом и пойдет речь дальше.
Глава 2
Арест и тюрьма
Ничего плохого по службе не предвещал Новый, 1950 год. В конце 1949 года мы вернулись из города Комсомольска-на-Амуре на новом миноносце "Ведущий". По тому времени техническое вооружение корабля соответствовало последнему слову техники.
Я стал подумывать о гражданской жизни, о демобилизации. Хотя я уже и находился седьмой год во флоте, на кораблях еще служили моряки 1921 и 1922 года рождения, поэтому никто не знал, когда начнется демобилизация военнослужащих 1926 года рождения. А время было тревожное. На флоте с быстротой молнии расползались слухи о репрессиях. Вскоре я убедился, что репрессии - это явь. Мои знакомые гражданские моряки, братья Коваленко, рассказывали об арестах в гражданском флоте. Все, о чем они говорили, подтвердилось, когда я сам оказался в тюрьме.
Думаю, что меня взяли на прицел давно. Может быть, за месяц или за два до ареста я стал замечать, что меня больше не ставили в наряды, воздерживались отпускать в увольнение. К тому времени я был женат. Если женатых в субботу или воскресенье отпускали в увольнение с ночевкой, то меня увольняли с 19.00 до 23.00. Все это меня настораживало. Однажды я увидел на корабле в каюте замполита человека в гражданском костюме. Наверное, в эту же ночь мне приснился сон, как будто у меня оторвался на левой руке мизинец, а мне не было больно. Дня через два, 4 марта 1950 года, я в 14.00 отправился со службы домой, по пути зашел к жене на работу, взял у нее сапоги, чтобы сдать в ремонт. Придя домой, решил переодеться в гражданскую одежду. Надел плащ, в сумку положил сапоги и вышел на улицу. Не успел отойти метров на двадцать - двадцать пять от ворот дома, как и ко мне подскочили два неизвестных человека, схватили за руки, нанесли удар по шее и потащили к машине. Сознание я не терял и, оказавшись в машине, понял, что это агенты МГБ: это их почерк, почерк 1937 года.
В машине кроме шофера и этих двух, которые схватили меня, находился еще один человек. Теперь я отчетливо сознавал, что прощаюсь со свободой надолго. Привезли в МГБ по улице Китайской; это зловещее здание во Владивостоке знают почти все. Мимо этого здания я ходил несколько раз, будучи в увольнении. Здесь содержались заключенные, здесь их допрашивали и пытали, а их стоны и крики заглушал стук колес трамвая по рельсам. Втолкнули меня в одну из трех камер подвального помещения. Просидел в ней три дня, никуда не вызывали, не кормили; спал, сидя на бетонном полу. Затем отвели в один из кабинетов - там сидел полковник. Меня посадили на стул, прикрепленный к полу. Когда я сел, полковник сказал с усмешкой: "Вот, голубчик, и ты поймался, отсюда еще никто не уходил, и ты не уйдешь живым". Потом вошли еще двое, и меня заставили подписать какую-то бумагу; думаю, что это был ордер на арест. И в тот же день (это было уже 7 марта) меня отправили в тюрьму.
Оказавшись в одиночной камере владивостокской тюрьмы и сознавая всю несправедливость этого, я пришел к выводу, что лучше всего покончить с собой. Но как? Никаких средств, какими можно было бы воспользоваться для этой цели, в одиночной камере не было. Камера находилась на втором этаже, размером два на четыре метра, толщина стен - более метра, сводчатый потолок, окно с решеткой и козырьком и мощная металлическая дверь. В потолке, примерно на высоте двух метров, вмонтирована электрическая лампочка. Первая мысль, пришедшая в голову, - замкнуть на себе провода, но брали сомнения: мне не было известно напряжение сети. Спустя пару дней мне удалось через охранника узнать, что напряжение всего лишь 127 вольт, но я все же решил попробовать замкнуть на себе провода. Несколько дней я тренировался в прыжках в высоту и уже свободно мог достать электролампочку и патрон, хотя они находились в металлической сетке. За эту сетку я мог бы и держаться.
В камере я был один. Ну, думаю, надо решаться. Вдруг мне показалось, будто за моей спиной что-то мелькнуло. Я невольно повернулся и увидел на полу небольшой свернутый листок - страницу из какой-то книги. Я развернул его и начал читать: там шла речь о большевиках, приговоренных к расстрелу. Сидя в одиночных камерах и зная, что уже завтра будут расстреляны, они занимались физической зарядкой. Это придало мне силы, и я отказался от попытки самоубийства, ведь я точно знал, что мне грозил не расстрел, а 10 лет заключения: такой приговор выносили всем непокорным - тем, кто хотел знать правду и видел несправедливость.
Начались допросы, они проходили ночами в здании на Китайской. Следователи применяли физическую силу. Как правило, били двое - резиновыми сапогами по почкам. Так длилось около десяти дней. После изнурительных допросов и побоев меня перевели в другую камеру, в которой находилось два уголовника. С ними оказался и я, политический. С этого момента на допросах стали меньше применять побои, да к тому же и я решил оказывать сопротивление. На очередном допросе следователь Гурьянов взял пистолет и, подойдя ко мне, чтобы нанести удар, несколько раз замахнулся им, но я сказал, что если он ударит меня еще раз, то я задавлю его. В то время у меня было еще достаточно сил сделать это, невзирая на последствия. Тогда меня продержали в МГБ всю ночь, не давали пить и даже не водили в туалет, хотя такая необходимость была. Через двенадцать часов меня снова отправили в тюрьму.
В апреле 1950 года меня перевели на третий этаж, уже в третью по счету камеру. В камере находились Боев Анатолий Яковлевич и два японца: один из них, Савамура, - простой рабочий, второй, Имай, - настоящий самурай. Чуть позже к нам поместили Емшанова Толю, армейского солдата.
Итак, нас в камере пятеро. Следователь оставался у меня все тот же Гурьянов, но он уже не предпринимал попыток применять физическую силу. Он понимал, что физически слабее, и один на один не рисковал связываться со мной, но путем разных обманов начал фабриковать протоколы допросов. Он заставлял меня подписывать чистые листы бумаги, а затем заносил в них все то, что нужно для обвинения, и так делалось неоднократно.
В тюрьме было тяжело морально, газет не давали, передачи не разрешали, не было переписки с женой.
В один из дней я поставил вопрос перед следователем: если не разрешат продуктовые передачи, я что-нибудь сделаю с собой или со следователем. После этого разрешили получать от жены продуктовые передачи.
Конечно, все это время жена не знала, где я, хотя и предпринимала все усилия к моему розыску. Была и на корабле. Командир корабля, капитан третьего ранга Жеребин, знал, где я, но ей сказал, что ему неизвестно мое местонахождение. Как вели себя органы по отношению к моей жене, я узнал позже, когда удалось организовать нелегальную переписку. Непосредственными связистами служили охранники тюрьмы, хотя они ничего и не подозревали. Существуют разные возможности нелегальной переписки. Способ, которым воспользовался я, разработал в тюрьме капитан дальнего плавания Поздняков. Жил он раньше во Владивостоке на улице Дальзаводской, в доме 2, был осужден по сфабрикованному делу на 10 лет. Связь заработала, но об этом чуть позже. Немного слов о камере.
Как я уже говорил, в камере, куда меня перевели в последний раз, находилось пять человек. Нас окружали метровые бетонные стены, над головой был куполообразный потолок. В переднюю стену вмонтирована железная дверь с массивными засовами, небольшим закрывающимся окошком, в которое подавали пищу, а поверх окошка было круглое отверстие диаметром 4–5 см (глазок), через которое с наружной стороны охрана вела наблюдение за сидящими в камере. В потолок вмонтирована электрическая лампочка в металлическом колпаке. Свет лампочки освещал половину камеры, и читать в вечернее время при свете лампочки было практически невозможно, да, впрочем, читать все равно ничего не давали.