В середине 1930-х мысль о том, что большевизм (или коммунизм) – вид мировой религии, не была совсем нова; в России и потом во Франции ее активно пропагандировал Николай Бердяев. Уже после войны ее станут активно развивать бывшие попутчики Советов, выражая в формуле "Бог, который нас предал" свое разочарование. Эту формулу подхватит Ханна Арендт, один из друзей которой, выходец из Санкт-Петербурга Вальдемар Гуриан (Лурье) сделал ее основным тезисом своей политической философии; его книги о большевизме были опубликованы в начале 1930-х, но Буллит вряд ли знал о них. Развивая свой аргумент о коммунизме как мировой религии, Буллит сравнивал его с исламом. В обеих религиях, полагал он, много абсурдных положений, но от этого они как религии делаются только сильнее. Благодаря этой силе мусульмане, напоминал Буллит, стояли в свое время у стен Вены. Как ислам, коммунизм обещает человечеству всеобщее обращение посредством меча. Сегодня его Халиф – Сталин. Подобно фанатичным мусульманам у врат Вены, как их представлял себе Буллит, коммунисты готовы простить себе любые грехи – ложь, грабеж, даже массовое убийство, – если они совершены во имя их веры. Воинственный ислам – международное дело, и таков же коммунизм; в религиозной конверсии обманом и насилием – смысл и задача Коминтерна, писал Буллит. "Нет никаких сомнений, что правоверные коммунисты во всех странах, включая и Соединенные Штаты, верят в массовые убийства. Они лояльны не тем странам, гражданами которых они формально являются, но своей вере и Халифу этой веры". В условиях демократии контролировать таких граждан крайне трудно, предупреждал Буллит. Воспользоваться в их отношении теми методами, к которым прибегают немецкие нацисты, значило бы пожертвовать самой свободой, писал он, будто предвидя расследования сенатора Маккарти, которые пятнадцать лет спустя обрушатся на друзей Буллита. Но СССР покушается не только на американские свободы, объяснял он; под угрозой и жизни миллионов американцев. Эта угроза тем страшнее, что СССР – самодостаточная страна, наделенная огромной территорией и такими же ресурсами. "Благодаря своим богатствам Советский Союз пережил и переживет все ошибки неэффективной советской бюрократии". Благодаря этим богатствам СССР быстро развивался, быстрее чем нацистская Германия, считал Буллит, цитируя победные цифры советской статистики. Однако уровень жизни в СССР все еще очень низок – ниже чем где бы то ни было в Европе, включая Балканы, писал он. Сохраняя монополию внешней торговли, СССР не заинтересован в развитии международной экономики. Наоборот, он будет создавать хаос в делах капиталистических стран в надежде, что из хаоса и нищеты родится мировая революция [155].
"Россия всегда была полицейским государством", – писал Буллит. Порядок поддерживается тайной полицией, которая устраняет любого, кто выражает недовольство. "Говорить о русских как об азиатах несправедливо в отношении азиатов": Япония и Китай создали великие цивилизации, а русские так и не вышли из варварства. Поэтому наши доклады, писал Буллит, напоминают не только донесения достопочтенного Нила Брауна, написанные в 1850-х; они похожи и на донесения британских послов, которые те писали из Москвы во времена Ивана Грозного. Сталин следует по стопам Ивана Грозного и Петра Великого. Раньше здесь говорили: "Поскреби русского и найдешь татарина"; теперь впору сказать: "Поскреби коммуниста и найдешь русского". Однако Буллит признавал силу советской армии, которой, по его мнению, некого было опасаться. Нацистская Германия "еще много лет" не будет готова к атаке на Польшу и СССР, писал американский посол в 1936-м, давая в этот раз неверный прогноз. Советской бюрократии, полагал он, надо бояться только самой себя. "Единственным реальным страхом коммунистов является то, что их бюрократическая машина может сломаться от напряжения, например в случае войны. Ужас перед Кремлем настолько велик, что русские чиновники даже на высшем уровне всячески уклоняются от принятия решений… Неэффективность бюрократии – главная слабость СССР. Коммунистическая форма государства требует от бюрократии исключительных способностей. Но русские всегда были и остаются плохими бюрократами".
Из этого наблюдения Буллит делал дальнейшие выводы, которые смущали многих читателей секретного донесения; вероятно, из-за них оно оставалось неопубликованным и после того, как его рассекретили десятилетия спустя. Выводы эти касались национального или, как говорил Буллит, расового состава советской бюрократии. Поскольку русские были и остались плохими бюрократами, а социалистическое государство требует особенной эффективности от своей бюрократической элиты, "во всех наркоматах работает необычайно много евреев". Буллит приводил статистику: в СССР, по его подсчетам, был 61 высший руководитель (наркомы и их заместители), и 20 из них были евреи; в населении всего СССР на 61 человека приходился один еврей. "Высшая бюрократия почти во всех наркоматах состоит из евреев". И действительно, он перечислял руководителей, с которыми имел дело, и те были евреями: нарком иностранных дел, внутренних дел, внешней торговли, транспорта… Только армия была "относительно свободна от евреев", но они доминировали в войсковом снабжении. Администрация Рузвельта вовсе не была "свободна от евреев", да и сам Буллит отчасти был евреем; но подсчеты такого рода вовсе не были чужды Белого дому. Нацисты в Германии уже запретили евреям многие профессии, включая государственную службу; до погромов и газовых камер еще оставалось несколько лет. Говоря об этих деликатных материях в официальном донесении, Буллит искренне верил в их политическое значение и дистанцировался от возможных обвинений. "Поразительное количество евреев на высокооплачиваемых должностях еще не вызвало открытого антисемитизма, хотя среди тех, кто проводит отпуска на курортах Сочи, около 80 % евреи". И дальше он вновь говорит о будущем, на этот раз верно: "Напряжение долгой войны может вызвать [в СССР] волну антисемитского насилия, и результатом будет дальнейшее снижение эффективности советской бюрократии".
В этом контексте Буллит формировал свою европейскую геополитику, на основе которой будет действовать в Париже. Коммунисты надеются, писал он, что большая война в Европе наверняка приведет к революции. Посылая своих агентов в Испанию, они на деле ожидают победы в Польше или Румынии; но для этого им нужна общеевропейская война. Поэтому они делают все, чтобы поддержать напряжение между Францией и Германией. Буллит предлагал Белому дому поддерживать равновесие сил в Азии, чтобы Китай не попал под влияние ни СССР, ни Японии; делать все, чтобы отсрочить франко-германскую войну; понять, что СССР не только торговый партнер, но и опасный соперник США, и вести с ним торговлю только за наличные, не предоставляя кредитов; сохранять бдительность в отношении американской и европейских компартий. Главное, что надо делать федеральному правительству, писал верный Новому курсу Буллит – повышать покупательную способность простых американцев, чтобы коммунистическая религия навсегда осталась чуждой им. Мы должны отказаться от шпионажа в России, советовал он, и поддерживать представление об американцах как о прямых и искренних людях. В отношениях с коммунистами, заключал Буллит в одной из своих скорее журналистских, чем дипломатических концовок, лучшее оружие это честность: они слишком мало ее видели.
Рузвельт слушал его советы, но не следовал им. На место Буллита в Москву поехал Джозеф Дэвис, заслуживший этот пост более всего тем, что он и его очень богатая жена внесли значительную сумму в избирательный фонд Рузвельта. Когда-то Дэвис принимал участие в Парижской мирной конференции, а после нее жил и работал в Вашингтоне, где играл в гольф с Рузвельтом. В Москве он показал необычайную наивность, отказываясь слушать "русских экспертов" и во всем доверяя местным властям. Кеннан рассказывал, что Дэвис произвел на сотрудников посольства (все они были людьми, нанятыми и обученными Буллитом) такое впечатление, что они думали о коллективной отставке. Но здравый смысл взял верх; сохранив карьеры, Кеннан, Боулен и другие разъезжались из Москвы поодиночке. Зато Дэвис разделял и поддерживал общие представления Рузвельта, согласно которым Советский Союз, как и Америка, строил современное и на свой лад демократическое общество, и Сталин, как и сам Рузвельт, проводил прогрессивную политику на свой лад. Согласно этой теории, в СССР современность, прогресс, демократия организованы иначе, соответствуя русскому национальному характеру. По мере того, как капиталистическая Америка перенимала у Советского Союза нужные ей институты государственного регулирования, Советский Союз тоже перенимал у Америки нужные ему механизмы предпринимательства и соревновательности. То была ранняя, самодеятельная версия теории конвергенции, или, как стали говорить еще позже, множественной модерности.
По приглашению Кремля Дэвис сидел гостем на показательных процессах 1937 года. Там измученные пытками лидеры большевиков признавались в невиданных грехах, а Кеннан в ужасе переводил эти признания Дэвису. В перерывах Дэвис раздавал интервью, объясняя, как хорошо и справедливо организовано советское судопроизводство, и с аппетитом ел сандвичи из посольской заморозки (Кеннан, страдавший язвой, которая обострялась от переживаний, особо отметил этот момент). Супруга Дэвиса, одна из богатейших женщин Америки, составила в России богатую и хаотичную коллекцию русских икон, картин и драгоценностей, в чем ей с разрешения Кремля помогал живой еще барон Штейгер (ее коллекция составляет сейчас частный музей в Вашингтоне). Из корысти или по глупости, посол Дэвис всячески пропагандировал достижения Советов, заверяя Рузвельта и мир в том, что "обязательства Советского правительства так же надежны, как слова Библии". Под его руководством был снят смешной фильм "Миссия в Москву", восхвалявший Советы и лично Сталина. Посол Дэвис служил в Москве до июня 1938 года, пока Сталин готовил полный и очень опасный разворот своей политики – союз с Гитлером. Но предупредил Вашингтон об этом союзе Буллит из Парижа, а не Дэвис из Москвы.
Лжесвидетельства Дэвиса устраивали Рузвельта и Халла больше, чем сбывавшиеся предостережения Буллита. Накануне и во время войны, которую США вели вместе с СССР, президент заставил американцев принимать желаемое за действительное: военный союз со Сталиным было легче продать Америке, если представить его не диктатором и убийцей, а миротворцем и создателем альтернативной современности. Московским представителем "Нью-Йорк Таймс" в это время был Уолтер Дюранти, который в своих статьях откровенно восхищался Сталиным, объясняя его эксцессы ссылками на Достоевского: тот учил, что русские всегда любили страдать, они и теперь продолжают любить это дело. Вот и успехи коллективизации говорят о том же. Во время войны, писал потом Буллит в ключевой для понимания этой эпохи статье "Как мы выиграли войну и проиграли мир" [156], советские агенты объединили пропагандистские усилия с сотрудниками Госдепартамента, Казначейства и даже Министерства обороны. Эти ведомства "принимали на службу попутчиков и даже заведомых коммунистов, предоставляя им доступ к государственным секретам". И наоборот, специалисты по Советам, многие из них бывшие сотрудники Буллита, теряли работу в Вашингтоне именно потому, что говорили и писали правду об СССР, которая в этот момент разошлась со стратегическими интересами США.
Глава 11
Спасти Париж
Наконец в августе 1936-го Буллит получил назначение послом во Францию. Он любил эту страну и отлично говорил на ее языке. Для него Париж был вторым домом, и он теперь наслаждался предельным контрастом с чуждой Москвой. Он давно знал действующих лиц французской политической сцены, и они знали его; свойственное ему сочетание формальных манер и творческой энергии нравилось французам. Он знал, что в годы, которые он проведет здесь, европейская история будет двигаться с небывалой скоростью. Ему выпал еще один шанс изменить ее к лучшему. Происходящее тут было "трагически интересно", писал он Рузвельту [157]. Французы ждали от нового посла, личного друга Рузвельта, американской поддержки – моральной, финансовой и военной. Опираясь на особые отношения, которые связывали его с Рузвельтом, Буллит не упускал случая показать эти отношения миру. Французы понимали это как обещание помощи. Буллит часто звонил Рузвельту, пользуясь только что проложенным кабелем правительственной связи, и писал ему длинные телеграммы и еще более длинные письма. Тут пригодился его опыт журналиста и писателя; он умел облекать сложные идеи в форму быстрого, остроумного текста, который равно годился для письма или репортажа. Некоторые его словесные находки поражают. Война, если она начнется, станет "холокостом", писал он Рузвельту в августе 1938 [158]. Роберт Мерфи, советник американского посольства в Париже и впоследствии заместитель госсекретаря США, с восторгом говорил о Буллите: "Блестящий человек с глубоким знанием Европы и ее истории, он был убежден, что европейский конфликт напрямую угрожает Соединенным Штатам, и осознавал свою роль в приближающейся трагедии. Он чувствовал, что располагает неформальным поручением Рузвельта быть его глазами и ушами в Европе" [159].
В Париже Буллит с дочерью Анной занимали официальную резиденцию на авеню д’Йена, окнами выходившую на Трокадеро и Эйфелеву башню. Там была большая столовая, годная для приемов, маленькая библиотека и отличный винный погреб. Буллит славился умением разбираться во французских винах, которые он любил сочетать с экзотическими русскими закусками, более всего с икрой. Буллит еще имел в Париже собственную квартирку недалеко от Елисейских полей, что-то вроде студии с дополнительной комнатой для его слуги-китайца. Злые языки говорили, что эту квартиру он держал для встреч с любовницами из высшего света. Позже Буллит арендовал небольшой замок в Шантильи, под Парижем. Там была речка, водопад и каналы, по которым он катался на каноэ; вокруг был парк. Здесь он чувствовал себя "как будто это последние дни Помпеи", сообщал он Рузвельту [160].
Со времен Парижской конференции Буллит был дружен со многими французскими лидерами, включая сменявших друг друга премьер-министров Даладье, Блума, Рейно. Ближе всех ему был социалист Леон Блум, который как раз стал премьер-министром незадолго до прибытия Буллита в Париж. Блум публично говорил, что собирается сделать для Франции то, что Рузвельт сделал для Америки, и Буллит хотел, чтобы Рузвельт почувствовал свою идейную близость к Блуму. "Аристократия и верхние слои буржуазии здесь так же глупы, как и в Соединенных Штатах… Франция сделала свой левый выбор, как Америка сделала его в 1933-м", писал Буллит президенту. Но Блум был в коалиции с коммунистами, а их контролировала Москва, и об этом Буллит писал с тревогой. Здесь пригодились, однако, его давние идеи о противостоянии умеренных левых движений советскому большевизму, а теперь и национал-социализму. В декабре 1936-го Буллит с удовлетворением сообщал об очередном ланче с Блумом: тот собирался "создать движение примирения с Германией", предлагая взаимное снижение экономических барьеров, финансовое сотрудничество и разоружение. Блум говорил Буллиту, что возможность такого примирения зависит от посредничества и поддержки США. "Сейчас появляется всеобщее понимание того, что война будет означать поистине ужасное страдание, которое приведет к всеобщей революции, и выиграет от этого только Сталин" [161]. В этих же письмах конца 1936-го Буллит рассказывал президенту о терроре в России, вести о котором он собирал в Париже. По мнению Буллита, причина террора была в массовом недовольстве Сталиным, на что тот ответил устранением всех лидеров, вокруг которых могла сплотиться оппозиция.
При прежнем премьере Франция заключила договор о взаимопомощи с СССР, направленный против Германии; ссылаясь на свой опыт в Москве, Буллит говорил французам, что Кремль не выполнит своих обязательств. В Испании уже шла война, и испанский посол рассказывал Буллиту о том, что республиканская авиация состояла из советских истребителей, которыми управляли советские пилоты. Сообщая об этом Рузвельту, Буллит писал, что после Испании "следующей в меню у Гитлера будет Чехословакия", а Франция нарушит свои обязательства и не выступит в ее защиту. Так и случилось, Буллит предсказывал события на два года вперед. Он рекомендовал принять германское влияние в Центральной Европе и на Балканах как неизбежность; экономическое доминирование Германии не обязательно будет сопровождаться ее политическим доминированием, писал Буллит. Последнее может быть предотвращено переговорами о разоружении и возрождением европейского единства [162]. Если первая идея была заимствована из прошлого, то вторая смотрела слишком далеко в будущее, и обе были нереалистичны. В целом в это время Буллит, как и Рузвельт, верил в возможность умиротворить Гитлера. Президент рассматривал возможность личной встречи с нацистским канцлером и проведения международной мирной конференции в Европе. Используя их общий исторический опыт, Буллит предупреждал Рузвельта, что его планы личного посредничества между Германией и Францией следуют неудачному примеру Вильсона, и разочарование при завышенных ожиданиях может оказаться неизбежным. Из этих планов Рузвельта ничего не вышло, но Буллит посещал французских министров и их заседания так часто, что в Париже его в шутку звали министром без портфеля. Французское правительство искало возможности взаимопонимания с Германией, что вскоре привело к невмешательству Франции в германские захваты в Центральной Европе. Пытаясь посредничать по дипломатическим каналам, Буллит рекомендовал французскому правительству сделать "уступки Германии", понимая их "как часть общего плана объединения Европы" [163]. Неясно, насколько его французские партнеры разделяли это видение единой Европы, но оно было пророческим. В тот момент, однако, Буллита стали подозревать в излишнем сочувствии Гитлеру, которое было тогда, возможно, оборотной стороной его ненависти к Сталину.