Проведя в 1920 году серьезное исследование того, как "Нью-Йорк Таймс" рассказывала о событиях 1917–1920 годов в России (соавторы проанализировали около четырех тысяч статей на эту тему), Липпман прослеживал волны необоснованного оптимизма, которые сменялись волнами острого разочарования и призывов к вмешательству. Ни те, ни другие, писал Липман, не соответствовали немногим твердо известным событиям, например победе большевиков; такие новости не позволяли прогнозировать события и, соответственно, не помогали принимать политические решения. В целом, освещение русской революции в лучшей американской газете Липпман характеризовал как "катастрофически плохое" [18]. Неверные новости хуже отсутствия новостей, считал он. Пытаясь найти бюрократическое решение этой философской проблемы, он предлагал создать при каждом американском министерстве экспертные советы, которые делились бы знаниями с администрацией и организовали бы потоки информации в своей области. Общим источником таких информационных проблем он считал "неспособность людей, наделенных самоуправлением, выйти за пределы своего случайного опыта и предрассудков", что с его точки зрения возможно только на основе организованного строительства "машины знания". Именно потому, что правительства, университеты, газеты, церкви вынуждены действовать на основании неверной картины мира, они не способны противодействовать очевидным порокам демократии [19]. С этого начинались исследования общественного мнения, опросы читателей, пулы избирателей; по сути дела, с признания недостаточности избирательных процедур для общественного самоуправления начиналась современная социология. Но карьера эксперта-администратора у Липпмана не задалась. Побыв недолгое время спичрайтером Вильсона и товарищем Рузвельта по организации военного обучения, он навсегда остался либеральным журналистом с особым интересом к русским делам. Считается, что ему принадлежит выражение "Холодная война", которое он употреблял в критическом духе. В 1950-х годах он станет ведущим в американской прессе защитником Советского Союза, противником идеи сдерживания. Здесь его пути еще раз сойдутся с Буллитом, и между ними вспыхнет ожесточенная полемика. Одной из поздних журналистских удач Липпмана стало интервью с Хрущевым, взятое в 1961-м.
Раз общественное мнение так важно для демократической политики, а эксперты разбираются в этом мнении лучше, чем избиратели и журналисты, значит эксперты могут играть особую роль и во влиянии на общественное мнение, в его формировании. Этот следующий, после Джемса и Липпмана, шаг сделал австрийский эмигрант в Америке и племянник Фрейда Эдвард Бернейс. Выпускник Корнелла, он стал сотрудником Комитета публичной информации, созданного Вильсоном в апреле 1917 года для формирования общественного мнения: "Не пропаганды в немецком смысле, – говорил Вильсон, – но пропаганды в подлинном смысле слова: распространения веры". Потом Бернейс участвовал в Американской делегации на Парижских переговорах, а в 1919-м открыл первую в Америке и в мире Консультацию по отношениям с публикой, или пиару. Бернейс и придумал этот термин, Public Relations, PR. Он рекламировал мыло и моду, сигареты для женщин и, наоборот, борьбу с курением. Всю жизнь он рекламировал Фрейда, и историк манхеттенской моды видит ключевую роль Бернейса в том, что "Фрейд стал ментором Мэдисон Авеню" [20]. Он поддерживал постоянную переписку с Фрейдом, все время ссылался на него (но также и на Ивана Павлова) в своих работах, посещал дядю во время визитов в Европу. Возможно, это он познакомил Фрейда с Буллитом, и более чем вероятно, что он послужил источником для многого, что Фрейд знал о Вильсоне.
Один из сотрудников Комитета публичной информации, Эдгар Сиссон, зимой 1918 года побывал в России и привез оттуда документы, говорившие о том, что большевистские лидеры Ленин и Троцкий были германскими наемниками. Американские агенты в России, полковник Роббинс и майор Татчер, симпатизировали большевикам и оспаривали подлинность этих документов. Буллит тоже не верил в их подлинность. В его архиве сохранился, однако, меморандум, исходивший из Восточно-Европейского отдела Госдепартамента, датированный 18 ноября 1918 года и, возможно, составленный самим Буллитом. Этот документ предлагал просить лидера германских социал-демократов Фридриха Эберта (в скором будущем президента Германии) "опубликовать имена тех, кто был нанят Политическим департаментом Германского генерального штаба распространять большевистскую пропаганду". Гораздо позже, в 1936-м, будучи американским послом в СССР, Буллит писал в Госдепартамент о бывшем сотруднике Комитета публичной информации Кеннете Дюранте (Kenneth Durant), который был "свидетелем" (и возможно, участником) фабрикации документов Сиссона. По словам Буллита, эта клевета на большевиков произвела такое впечатление на молодого Дюранта, что он стал социалистом и работал на Советы; в середине тридцатых он состоял представителем Телеграфного Агентства СССР в США.
Новые технологии управления общественным мнением возвращали власть в руки элиты, лишая политические институты Америки их демократических оснований. Основанная на управляемых потоках информации, власть приобретала сверхчеловеческие черты, которые проецировались на ее лидера. Этот третий путь между идеализмом и реализмом я назвал бы политическим демонизмом. В Европе он вел к переворотам и новым войнам, а в Америке остался альтернативным умонастроением, нигилистическим пунктиром, пронизывающим ткань демократической политики.
"Администратор Дрю" полковника Хауса, разрозненные слова Буллита и, наконец, забытые черновики Кеннана выявляют скрытую популярность этих идей даже среди тех, кто помогал определять прогрессистскую повестку дня. Потом на глазах Буллита несравненным мастером по обработке общественного мнения стал Франклин Делано Рузвельт, тоже начинавший правительственную службу в администрации Вильсона. Буллит так понимал его успехи и неудачи: "В изобретении политических механизмов и трюков у Рузвельта не было равных. Его искусство в управлении американским общественным мнением было непревзойденным. Иногда он был просто политическим гением, и это было великим достоянием нашей страны, когда его политика совпадала с национальным интересом. Но когда он был неправ, те же способности позволяли ему вести страну к беде" [21].
Глава 3
Между Версалем и Кремлем
Росший среди угольных магнатов Филадельфии, в молодости Буллит нашел свой социальный идеал в реформах воевавшей Германии. Теперь он, подобно звездам левой интеллигенции нью-йоркской "деревни" Гринвич, с которыми дружил – Джоном Ридом, Линкольном Стеффенсом, – приветствовал победу большевиков:
Я знаю многих, кто был в России после того, как там началась революция. Все они были обращены в религиозном смысле. […] Как нация, русские стали более открытыми и сердечными, стали относиться друг к другу как братья, стали свободны от условностей и перестали бояться жизни. Разве невозможно, чтобы война кончилась таким же состоянием благодати в остальной Европе и в Америке? Я верю, что это возможно, и за это я готов отдать жизнь [22].
До ноября 1917 года Россия была важнейшим союзником Америки, Англии, Франции и Японии. В феврале 1917-го первое революционное правительство России подтвердило свои союзнические обязательства. Среди них были и секретные протоколы, согласно которым после победы над державами "Оси" Россия получала Константинополь. Намерение Временного правительства продолжать войну до победного конца стало одной из причин, по которой оно потеряло власть в ноябре того же года. Большевики, захватившие власть, были еще меньше похожи на пацифистов; однако они сразу же остановили военные действия на Германском фронте. Декрет о мире, изданный на следующий день после большевистского переворота, гласил: "Справедливым или демократическим миром, которого жаждет подавляющее большинство истощенных, измученных и истерзанных войной рабочих и трудящихся… – таким миром Правительство считает немедленный мир без аннексий и без контрибуций". Декрет красноречиво определял основное понятие – аннексия, как "всякое присоединение к большому или сильному государству малой или слабой народности… независимо от того, когда это насильственное присоединение совершено, …от того, насколько развитой или отсталой является [эта] нация, …от того, в Европе или в далеких заокеанских странах эта нация живет". В соответствии с этим определением, Декрет становился всеобъемлющим призывом к деколонизации мира, включая и бывшую Российскую империю.
На большевистский Декрет о мире Вильсон ответил собственной программой мира, содержавшей знаменитые "Четырнадцать пунктов" и развивавшей ту же ключевую идею о национальном самоопределении больших и малых народов, и о мире без аннексий и контрибуций. Сформулированные на академическом языке, чуждые корысти и ненависти к врагу, эти пункты были разработаны группой университетских профессоров под руководством Хауса; они принесли Вильсону общеевропейскую славу и Нобелевскую премию мира. Зачитывая свою программу в Конгрессе 8 января 1918-го, Вильсон построил речь на открытом и доброжелательном диалоге с российской инициативой мира. Уже велись российско-германские переговоры в Брест-Литовске, и Россия вновь предложила там "мир без аннексий и контрибуций". В Петрограде знали, как встретила эти идеи германская сторона, но в Вашингтоне еще не догадывались о том, куда ведут эти переговоры. Вильсон говорил в Конгрессе:
В мире есть голос, который призывает определить цели и принципы будущего мира более страстно и убедительно, чем другие голоса… Это голос русского народа. Русские сейчас кажутся растерянными и почти беспомощными перед ужасной мощью Германии… Но их душа не покорена. Они не уступят силе… Они призвали и нас заявить о том, чего хотим мы, и я верю, что народ Соединенных Штатов желает, чтобы я ответил им просто и откровенно… Мы испытываем сердечное желание помочь народу России в его высокой надежде на свободу, порядок и мир.
Ни один, кажется, американский президент не говорил о России столь восторженно и столь опрометчиво. Вильсон формулировал свои тезисы в ответ на надежду русского народа, каким он его в этот момент видел. Уолтер Липпманн, помогавший Хаусу писать эти 14 тезисов, так и рассказывал: "В Брест-Литовске реализовались мысли простых людей: значит, с врагом можно договориться… Все взгляды обратились на Восток… И когда Президент решил сформулировать 14 условий мира, …эта идея родилась из необходимости найти подлинную альтернативу переговорам в Брест-Литовске" [23].
Тезисы Вильсона объявляли все секретные соглашения европейских союзников недействительными. Провозглашая либеральные идеи в их американском понимании победившими в мировой войне, тезисы Вильсона провозглашали свободу судовождения, отмену торговых барьеров и равные для всех – победителей и побежденных – потолки вооружений. Они не обвиняли противника в развязывании войны и причиненных страданиях, а соответственно и не требовали возмездия и компенсации. Следуя за Декретом о мире, тезисы Вильсона призывали ко всеобщей деколонизации мира. Один из 14 тезисов объявлял Россию "пробным камнем доброй воли", призывая все сражавшиеся стороны (в тот момент это означало прежде всего немецкие войска) к эвакуации с ее территории и предлагая России политическое самоопределение и экономическую помощь. Среди 14 тезисов были и те, что объявляли восстановление Бельгии, возврат Эльзаса, сохранение Австро-Венгрии, суверенитет новой Турции и создание независимой Польши. Ключом ко всеобщему миру объявлялась новая международная организация, впоследствии названная Лигой Наций.
Шла война, и молодой Буллит искал себе применения. Он был в это время настолько увлечен Советами, что считал тогда, что Троцкий "намного опередил нас в марше к либерализму во всем мире". В течение 1918 года Буллит написал несколько докладных записок, в которых предлагал сотрудничество с Троцким, совсем недавно вернувшимся в Россию из Нью-Йорка (о них сообщает Орвилл Буллит, но в архиве они не сохранились) [24]. Возможно, Буллит общался с Троцким в его американской эмиграции; он дружил с его доверенными лицами, например с Максом Истменом, который вывез из Москвы в 1924-м знаменитое ленинское "Письмо к съезду", а потом годами служил Троцкому в качестве переводчика и литературного агента; при этом Истмен был женат на Елене Крыленко, сестре злейшего врага Троцкого, прокурора московских процессов Николая Крыленко.
Амбициозный полиглот, знавший и любивший Европу, Буллит искал дипломатической карьеры, и его шансом оказалась Россия. В феврале 1918 Буллит писал: "Я бы хотел видеть Россию просто и ясно, как [Джон] Рид. Но мне не удается соединить противоречивые сообщения о России, превратив их во что-то вроде твердого убеждения" [25]. Приведя эту высказывание о Риде, найденное им в записях Буллита, его брат сразу же оговаривал: никогда в жизни и ни перед кем Билл не испытывал чувства неполноценности. Похоже, выпускник Гарварда, коммунист и журналист Джон Рид был очень важен для молодого Буллита. Джона Рида все звали Джеком; позже, после трагической смерти Рида в России, Буллит женится на его вдове. Герой неопубликованной пьесы Буллита "Трагедия Вудро Вильсона", написанной скорее всего в 1940-х годах (в архиве она сохранилась недатированной), журналист Джек Ранд, выглядит как объединенный и идеализированный портрет их обоих, Рида и Буллита; к тому же он близок к Вильсону в его лучший период, до его вступления в войну. В этой пьесе Вильсон спрашивает Джека Ранда, знает ли он достойного демократа, который разбирается в международных делах? Все послы свиньи, говорит Вильсон, их надо менять. Когда Вильсон решает вступить в войну, Джек говорит ему: "Чтобы наши солдаты воевали, им надо внушить, что немцы хуже ада. Вам придется поднять такую ненависть, что она сокрушит Вас самого, если Ваши действия не будут еще более жестокими. Я видел Европу, в ней все сошли с ума, каждый народ и все вместе. И Америка сойдет с ума. Свобода слова исчезнет. Свобода собраний исчезнет. Даже в своей стране Вы уничтожите то, за что идете воевать в другие страны".
Друг и соперник Джона Рида, Буллит искал себя в переустройстве российско-американских отношений, которые быстро и хаотично менялись революциями в далеком Петрограде. В течение 1918 года, рассказывает брат Буллита, он составил "много меморандумов", в которых предлагал "новые способы строить отношения с Троцким" [26]. Возможно, что он знал Троцкого в бытность того в Нью-Йорке; они вращались в одних и тех же левацких кругах. В них началась и дружба Буллита с полковником Хаусом, который поддерживал его потом в течение нескольких десятилетий. Вокруг Хауса группировались люди левых и даже крайне левых убеждений; его близким другом был знаменитый тогда поэт и журналист Линкольн Стеффенс, приветствовавший большевистскую революцию. Завоевавший репутацию еще в 1900-х как "разгребатель грязи", разоблачитель коррупции и автор книги "Позор городов", Стеффенс освещал теперь Парижскую конференцию в левой нью-йоркской прессе. В феврале 1918 он говорил Хаусу, что основная проблемa американской дипломатии – недоверие России к инициативам Вильсона. 25 февраля Стеффенс с одобрения Хауса отправил телеграмму Джону Риду в Москву: "Троцкий совершает ошибку эпохального масштаба, сомневаясь в полнейшей искренности Вильсона. Я уверен, что президент Вильсон сам будет делать все, что он предлагает делать другим нациям. Если Вы можете и хотите изменить отношение Троцкого и Ленина [к инициативам Вильсона], это будет вклад в международную историю". Троцкий получал, наверно, и другие заверения подобного рода от своих американских друзей, что сыграло роль в его политике в отношении переговоров в Бресте в ближайшие месяцы. Позиции Ленина и Троцкого тут разошлись, Ленин выступал за скорейшее соглашение с немцами, а Троцкий тянул переговоры, ожидая переговоров с Америкой и Антантой [27].
Начав переговоры с противником, большевистская Россия отрекалась не только от своих недавних претензий на Константинополь, но и от старинных владений в Польше и Украине, на Балтике и Кавказе. Россия уступила земли, на которых проживала треть ее населения и работала большая часть ее промышленности. Мир, подписанный в Брест-Литовске в марте 1918-го, освободил германские войска с Восточного фронта и осложнил положение Антанты. С выходом России из войны только высадка американских войск могла остановить (и остановила) немецкое наступление во Франции. К концу войны западные державы Антанты диктовали Германии и ее союзникам условия мира, как это свойственно победителям. Не дождавшаяся победы Россия приняла условия проигравшей войну Германии. Большевики теперь надеялись на мировую революцию, под которой прежде всего понимали революцию в Германии: она уравняет побежденных и победителей, отменит дипломатию тайную и явную, ликвидирует сами страны и границы между ними. Но циничные европейцы, а вместе с ними и идеалистичные американцы понимали сепаратный мир, подписанный в Бресте новыми московскими лидерами и недавними эмигрантами, как успешный ход противника. Большевики превратили Россию из союзника Антанты в предателя, оказавшего помощь противнику, и потому державы "Оси" признавали их, а Антанта не признавала их в качестве законного правительства России. Действуя на Востоке с позиции силы, Германская империя навязала революционной России тот самый вариант хищнического мира с аннексиями и контрибуциями, которого равно опасались Ленин и Вильсон: первый из обоснованного страха, что Германия успеет навязать такой мир России, а второй из тоже оправдавшего себя страха, что его европейские союзники сумеют навязать подобный мир Германии.
Внешнеполитические лозунги большевиков – мир без захватов, самоопределение наций, антиимпериалистическая пропаганда – были близки Вильсону, но непонятны германским партнерам на этих неравных переговорах; позднее на переговорах в Париже, эти русско-американские идеи окажутся столь же чужды британским и французским лидерам. Но и у только что пришедших к революционной власти Ленина и Троцкого, и у служившего второй президентский срок Вильсона лозунги трагически расходились с делами. Своим обращением к большевистской России Вильсон надеялся повлиять на ее позицию в Брест-Литовске и не допустить ее сепаратного мира с центральными державами. Затягивая переговоры, большевики ждали революцию в Германии, но также и практическую помощь из Америки. Однако за "Четырнадцатью пунктами" Вильсона, которые наверняка вдохновили российских переговорщиков, не последовала американская помощь. Немцы торопились с подписанием этого договора, чтобы перебросить войска на Западный фронт. Европа еще воевала; начало Брестских переговоров на год опередило начало Парижских переговоров, которые закончили Первую мировую войну. Российская сторона затягивала переговоры, пытаясь и прекратить непосильные ей сейчас военные действия, и не допустить кабального соглашения, которое навязывали немцы. Большевики доверили эту тактику Адольфу Иоффе, профессиональному врачу и подпольщику, верному помощнику Троцкого; получив медицинское образование в Вене, где он был пациентом психоаналитика Альфреда Адлера (однофамильца куда более известного тогда Виктора Адлера), Иоффе был одним из лидеров недавнего восстания в Петрограде. Потом его усилил сам Троцкий: чтобы затягивать переговоры, нужен "затягиватель", шутил Ленин.