Чрезмерные надежды Столыпина на сближение с думскими лидерами вызывали определенное беспокойство Николая II. Когда через Думу с одобрения правительства был проведен законопроект о морских штатах, возник опасный прецедент вмешательства Думы в военную область, являвшуюся прерогативой короны. Дождавшись выздоровления премьера (П.А. Столыпин вернулся на работу в столицу 20 апреля 1909 г.), государь письмом от 25 апреля объявил ему, что, взвесив все, решил не утверждать проект. Расценив ситуацию как недоверие, Столыпин попросил отставки, на что последовал категорический отказ: "О доверии или недоверии речи быть не может. Такова моя воля. Помните, что мы живем в России, а не за границей или в Финляндии, а потому я не допускаю мысли о чьей-либо отставке. Конечно, и в Петербурге, и в Москве об этом будут говорить, но истерические крики скоро улягутся… Предупреждаю, что я категорически отвергаю вашу или кого-либо другого просьбу об увольнении от должности"[450].
Столь резкий тон в обращении к министрам, тем более к Столыпину, был редкостью для государя. Обычно он предпочитал действовать мягко. Примером тому может служить решение царя по столыпинскому проекту снятия ограничений с евреев. "Мне жалко, – писал Николай II Столыпину, – только одного: вы и ваши сотрудники поработали так долго над этим делом, решение которого я отклонил"[451].
Сдерживая Столыпина, корректируя его действия, государь пытался сбалансировать проводимый им реформаторский курс. "Вперед на легком тормозе" – так лаконично определил Столыпин свой главный принцип реформаторской программы. Этим "легким тормозом" и являлся последний русский император.
Колоссальная работоспособность Николая помогла ему быстро сработаться с энергичным премьером. Различия в характерах отходили на второй план перед выполнением служебного долга. Когда в марте 1911 г. правые предприняли против Столыпина настоящий демарш, спровоцировав премьера на резкие, неприятные для миролюбивого царя контрдействия, царь нашел в себе силы преодолеть возникшее раздражение, поставив деловые отношения с премьером выше межличностных разногласий и обид. На таких же позициях оставался тогда и сам П.А. Столыпин. В мае 1911-го царь отклонил его предложение вывести Крестьянский банк из-под контроля Министерства финансов, выразив уверенность, что премьер будет также доволен устранением кризиса, так как у него польза дела всегда стоит выше личного самолюбия[452]. Царь не ошибся в оценке отношения Столыпина к своему делу.
Отметим еще один факт этого тревожного во взаимоотношениях царя и премьера времени. В том же мае 1911 г., набрасывая пока в одиночку новый грандиозный проект административной реформы, Столыпин делится надеждами на его воплощение со своим секретарем А.В. Зеньковским. В разговоре с Зеньковским Петр Аркадьевич выражал уверенность, что государь, горячо любя Россию, после тщательного ознакомления с его докладом о преобразовании государственного управления России поручит именно ему, Столыпину, осуществление нового реформаторского проекта, так как никто другой с этой задачей не сможет справиться[453].
Следует еще раз подчеркнуть, что недовольство царя отдельными действиями Столыпина абсолютно не касалось личностных качеств реформатора. Государь не был способен к "подрезанию крыльев", не в его характере это было. Многие недочеты и слабости своих приближенных он предпочитал покрывать любовью и спокойным примирительным тоном добивался своих целей. В этом и заключались притягательность личности государя и сила его воздействия на Столыпина.
Наделяя Столыпина огромными полномочиями, доверяя ему как честному человеку, государь не собирался отказываться от контролирования его действий. К этому царя обязывала не только возможный выход Столыпина за рамки своих полномочий, но и собственная ответственность перед Богом за врученную власть. По словам Мосолова, государь, предоставляя свободу действий своим главным министрам, относительно деталей, например в вопросе назначения исполнителей, старался настоять на своем мнении[454]. В этом было не проявление недоверия, а повышенное чувство ответственности царя за вверенную Богом неограниченную власть. Николай II глубоко осознавал свой высокий долг царского служения и много раз говорил: "Министры могут меняться, но я один несу ответственность перед Богом за благо нашего народа"[455].
В определенном смысле некоторое сдерживание чрезмерной реформаторской активности Столыпина было проявлением особого ощущения государем Божественной воли. О данном факте наглядно свидетельствует отрывок из доверительного разговора между царем и Столыпиным.
"Это было в 1909 году, – вспоминает французский посол при русском дворе Морис Палеолог. – Однажды Столыпин предлагал Государю важную меру внутренней политики. Задумчиво выслушав его, Николай II делает движение скептическое, беззаботное, – движение, которое как бы говорит: "Это ли, или что другое, не все равно?!" Наконец, он говорит тоном глубокой грусти:
– Мне, Петр Аркадьевич, не удастся ничего из того, что я предпринимаю.
Столыпин протестует. Тогда Царь у него спрашивает:
– Читали ли вы жития святых?
– Да, по крайней мере, частью, так как, если не ошибаюсь, этот труд содержит около двадцати томов.
– Знаете ли вы также, когда день моего рождения?
– Как не знать? Шестого мая.
– А какого святого праздник в этот день?
– Простите, Государь, не помню!
– Иова Многострадального.
– Слава Богу! Царствование Вашего Величества завершится со славой, так как Иов, смиренно претерпев самые ужасные испытания, был вознагражден благословением Божиим и благополучием.
– Нет, поверьте мне, Петр Аркадьевич, у меня более чем предчувствие, у меня в этом глубокая уверенность: я обречен на страшные испытания; но не получу моей награды здесь, на земле. Сколько раз применял я к себе слова Иова: "Ибо ужасное, чего я ужасался, то и постигло меня, и чего я боялся, то и пришло ко мне"".
Имя Иова Многострадального упомянуто Николаем не случайно: жизнь библейского праведника помогла государю духовно осознать ограниченность собственных усилий в деле управления страной. Неслучайно его любимой евангельской фразой стали слова Спасителя: "Претерпевший же до конца спасется" (Мф., 24, 13)[456].
Как известно, Иов был древневосточным правителем. Он был богат и известен, его доброта к нищим и странникам, его любовь к детям запечатлены в Священном Писании. И вдруг Иов из преуспевающего человека в одночасье превратился в хронического неудачника, без власти, без богатства, без уважения людей. Погибли стада, пастухи, лишенные работы, быстро разбежались, забыв о милосердии хозяина. Иов стал никому не нужным больным человеком, общественным изгоем, которому даже родная жена советовала похулить Бога и умереть. Близкие друзья вместо утешения пришли напомнить праведному Иову о его грехах. Казалось, что жизнь этого аутсайдера праведности будет признана недостойной, а его судьба станет еще одним доказательством тщетности человеческих усилий в утверждении правды на земле. Но Бог судил иначе, Он оправдал и возвеличил Иова.
Господь знал, что в этом гниющем от проказы человеке сокрыта чистая душа. Эта нравственная неповрежденность помогла Иову выдержать все удары судьбы. Такой пример никак не мог дать царю настрой на поражение. Наоборот, образ Иова открывал царю путь великой победы над мировым злом. Потому что это был путь не бессилия одинокого человека, а путь соединения со Христом, в Котором уже не временные страдания, но сама смерть становится победой.
Бог, в отличие от многих историков, не спрашивает с правителя невозможного, не требует с одного человека того, что зависит от воли множества людей. Иов, единственный духовный адамант тогдашнего человеческого рода, взял на себя главный удар завистливого сатаны. Он сумел, претерпевая в своем одиночестве страдания и невзгоды, дойти до той запредельной границы, где зло оказалось бессильным. Один человек справился с тем, кто потрясал страны и народы, кого боялась всякая тварь. Победил не на поле сражения, не созданием райского оазиса на опустошенной людским пороком земле, а внутри самого себя, там, где находится центр воздействия мирового зла, – в человеческом сердце.
Божьим Промыслом Николаю II было суждено идти по тому же пути. Империя рухнула, имя царя обесчещено, царь и его семья оказались в плену, обреченные на верную смерть. Но что получили в ответ враги царской семьи? Терпение и кротость, молитву и неиссякаемую любовь. Этот огонь Божьего Духа, зажженный царем в собственном сердце, спустя три поколения начинает воспламенять и наши заледеневшие в неверии души. У Бога нет пространства и времени, история царя и России не закончена, она продолжается.
К сожалению, даже Столыпин ошибочно воспринимал библейское историческое мировоззрение Николая как беспочвенный мистицизм. В действительности уверенность государя в предстоящих страшных испытаниях (не случайно он назвал свои чувства именно уверенностью, а не предчувствием. – Д.С. ) – это глубокий анализ царем духовного состояния общества накануне грядущей катастрофы. Несмотря на впечатляющие результаты реформ, уже наблюдались предвестники будущей бури. Если в первые годы преобразований происходило снижение пьянства, то в 1911 г., в конце столыпинской пятилетки, вновь начался его рост – так народ реагировал на протянутую государством руку социальной помощи. Порочные страсти оказались сильнее тяги к здоровой жизни. При таком духовном ослаблении любое улучшение материальной жизни было лишь относительным успехом. Империя превращалась в колосс на глиняных ногах. Это, безусловно, беспокоило и Столыпина, но, как представляется, он все же переоценивал влияние социальных изменений на души русских людей.
В то же время ожидание будущих страданий не порождало у самодержца паралича воли, деморализации и отчаяния. Государь категорически не принимал принцип французского абсолютизма "После нас хоть потоп". По воспоминаниям друга детства царя В.К. Олленгрэна, маленький Ники особенно ненавидел Пилата, который мог спасти Христа и не спас[457]. Николай II относился к предстоящим испытаниям как христианин, продолжая нести крест монаршего служения и не оставляя надежды. Еще в начале 1917 г. император говорил: "Я знаю, что положение очень тревожно… Но в военном отношении, технически, мы сильнее, чем когда-либо; скоро, весною, будет наступление, и я верю, что Бог даст нам победу, а тогда изменится и настроение"[458].
Как Помазанник Божий, царь никогда не упускал из виду духовную сторону жизни своего народа, измеряя процветание страны не столько экономическим успехами, сколько нравственным ее ростом. Отсюда и такие таинственные слова, произнесенные царем перед второй русской революцией: "Быть может, необходима искупительная жертва для спасения России: я буду этой жертвой – да совершится воля Божия!"[459]
Такая религиозная вера царя говорит не об отрыве от реальности, а о наличии у государя евангельского видения государственных дел. Царь редко поддавался деловой суете, пытаясь понять и действовать не в угаре успехов и возрастающих с победами все новых и новых притязаний, а действовать постепенно, без срывов, не наживая новых врагов, по Божьей воле и с чистой совестью. То, что недоброжелатели царя воспринимали как равнодушие, являлось невозмутимым спокойствием перед лицом Божьим.
По слова историка А.Н. Боханова, "царь… как, безусловно, верующий человек, воспринимал происходящее и реагировал на него часто совсем не так, как-то делали многие его оппоненты и враги, давно расставшиеся с ценностями православия. Их жизненные символы и ориентиры находились совсем в иной плоскости: они восхищались "прогрессивными моделями", социальными химерами, порожденными в западноевропейских странах или сочиненными в России, несли осанну "здравому смыслу". Царь же склонялся перед волей Господа, Ему доносил боль своего сердца. Когда случалось несчастье, вслух не сетовал, а шел в храм, к алтарю, к Божественному Образу, и там, на коленях, раскрывал все, что накопилось в душе, все, что волновало и мучило"[460]..
Возможно, именно в таком стоянии перед Богом царь вымолил себе в помощники П.А. Столыпина. Столыпин стал для него даром Божьим, отсюда и такое исключительное доверие Николая новому министру. Совместная государственная работа царя и премьера – это длительный духовный процесс, процесс порой трудный, требующий от царя умения преодолеть себя, свои прежние стереотипы, а иногда и человеческие слабости. То, что дано Богом во спасение страны, нуждается в сохранности и приумножении. Государь берег Столыпина, давал широкий простор его талантам и энергии, стараясь использовать колоссальную мощь своего премьера с максимальной пользой для России.
Можно сказать, что царь и Столыпин, единые во Христе, но разные по своим духовным и земным талантам, стали той удивительной двоицей, которая выразила полноту усилий верховной власти в спасении родины. "Ибо, где двое или трое собраны во имя Мое, – говорит Господь, – там Я посреди них" (Мф., 18, 20). Именно на этом совместном союзе с Богом строилось царем и Столыпиным здание великой России.
Глава 7 "…совесть моя никогда меня не обманывала"
Для настоящего христианского правителя чем выше и масштабнее объем его власти, тем больше от него требуется ответственности и самоотдачи. Власть – это не способ удовлетворения эгоистических желаний, не автоматическое признание личного успеха, а готовность "пожертвовать (ради подданных. – Д.С. ) всеми своими силами, своим досугом, своими пристрастиями, своим личным счастьем, своим здоровьем и своею жизнью"[461]. Через шесть месяцев после воцарения Николай писал великому князю Сергею Александровичу: "Иногда, я должен сознаться, слезы навертываются на глаза при мысли о том, какою спокойною, чудною жизнь могла быть для меня еще на много лет, если бы не 20 октября (день смерти отца Николая – императора Александра III. – Д.С. )! Но эти слезы показывают слабость человеческую, это слезы – сожаления над самим собой, и я стараюсь как можно скорее их прогнать и нести безропотно свое тяжелое и ответственное служение России"[462].
Порой минуты отчаяния от перегрузки государственной работой возникали и у Столыпина. "Лишь бы пережить это время, – пишет он в самый разгар революции супруге, – и уйти в отставку, довольно я послужил, больше требовать с одного человека нельзя…"[463] Однако долг перед страной, освященный обетом на кресте и святом Евангелии, не только запрещал царю и премьеру отстраняться от социальной жизни, но и связывал верой, что Господь не оставит, подкрепит и защитит на избранном пути.
"Все рассказы о властолюбии Государя, о нежелании поэтому уступить Самодержавие ради каких-то личных выгод, – писал в эмиграции историк В.М. Федоровский, – совершенно ложны. Он с радостью передал бы все тягости правления другому лицу, и только сознание долга не давало возможности Государю покинуть Свой пост"[464].
"Мысль об отставке иногда меня посещает, – говорил Столыпин П.А. Тверскому, – но у нее всегда настороже есть могучий противовес… Если я уйду, меня может сменить только кто-нибудь вроде Дурново или Стишинского. Я глубоко убежден, что и для правительства, и для общества такая перемена будет вредна. Она может остановить начинающееся успокоение умов, задержать переход к нормальному положению, может даже вызвать Бог знает что"[465].
Однако крест самодержца неизмеримо тяжелее креста губернатора или министра. Царское служение в своем идеальном воплощении есть личная бессрочная жертва Богу и народу. Оно не ограничивается рамками рабочего времени, не измеряется степенью деловой одаренности коронованной особы. Воспитывая наследника, общаясь с народом, молясь за Россию, царь решает государственные задачи не менее важные, чем непосредственное управление державой. В каждом его поступке, в каждом произнесенном слове, даже случайно брошенном взгляде, независимо от его собственного внутреннего настроения и внешних обстоятельств, подданные должны видеть величие, мудрость, милосердие настоящего царя. "Нет выше… нет труднее на земле Царской власти, – говорил митрополит Московский Сергий Николаю II в день его коронации, – нет бремени тяжелее Царского служения"[466].
В начале ХХ столетия русская государственность переживала структурный кризис. По признанию самого Николая II, малейшее неосторожное движение в управлении могло вызвать катастрофические последствия. Ситуация еще больше обострилась с приходом революции. В 1905-м и в последующем за ним 1906 г. возникла опасность полной потери государственного управления. "Я помню, – писал Н.Н. Львов, – мне говорил Столыпин, что в Саратове жандармский полковник при одном известии о министерстве Милюкова выпустил из тюрьмы всех политических заключенных, в другом городе губернатор сам явился с повинной на какой-то митинг рабочих и отменил свое распоряжение. Начальственные лица оказывались больными, лишь бы избежать ответственности за свои действия"[467].
"Вся страна сошла с рельсов, – признавался впоследствии Столыпин Тверскому. – Ведь всего год тому назад в большей части провинций не было никакой власти, ведь в разных местах у нас по целым месяцам процветали десятки республик; центральная Россия и некоторые окраины горели почти сплошь. Ведь убытки в одной Москве и Одессе считаются десятками, может быть, сотнями миллионов. Это при нашей-то бедности! Знаете ли вы, что я по целым часам стоял за этим телефоном? Ведь горели зараз и Кронштадт, и Свеаборг, военные суда бунтовали и в Балтийском и Черном море, разные воинские части возмутились и в Киеве и в других местах; всюду шли грандиознейшие экспроприации и политические убийства, а справляться со всем этим приходилось с таким персоналом власти, который был или открыто на стороне "товарищей", или, как во многих местах, почти целиком сбился по гостиницам губернских городов и по полугоду не выезжал в свои участки"[468].
Еще в Саратовской губернии Столыпин показал удивительную способность проходить меж огней, не допуская большого кровопролития. Назначив саратовского губернатора силовым министром, царь рассчитывал таким же образом умиротворить всю Россию. В условиях едва отгремевшей революционной грозы 1905 г., непрестанных "петушиных боев" думских фракций и шквала индивидуального террора осуществление политики социального примирения было равносильно хождению по лезвию бритвы. Но иного исхода царь и Столыпин как христиане принять не могли: усмирение иступленной России исключительно силовыми мерами неминуемо привело бы страну к кровавой бойне и в конечном итоге – к новой революции.
"Милая мама, – писал государь матери в октябре 1905 г., – сколько я перемучился до этого, ты себе представить не можешь!.. Представлялось избрать один из двух путей: назначить энергичного военного человека и всеми силами постараться раздавить крамолу; затем была бы передышка, и снова пришлось бы через несколько месяцев действовать силой; но это стоило бы потоков крови и, в конце концов, привело бы к теперешнему положению, т. е. авторитет власти был бы показан, но результат оставался бы тот же самый, и реформы не могли бы осуществляться"[469]. В итоге ради внутреннего мира государь решает передать часть своей власти народному представительству и 17 октября 1905 г. издает Манифест о даровании свобод.