Однако крен государственного корабля с 17 октября 1905 г. в сторону парламентаризма продолжался почти полтора года. К лету 1907 г. ситуация обострилась настолько, что дальнейшее промедление могло привести к полной потере авторитета власти. Следующий шаг в этом гибельном направлении – полный распад страны. Вспомним слова Столыпина: "В России опаснее всего проявление слабости"[503]. Необходимо было немедленно повернуть корабль на нужный курс, и 3 июня 1907 г. Столыпин по распоряжению царя досрочно распускает II Государственную думу и публикует новый избирательный закон. Избирательное право народа было ограничено, но законодательные функции Думы оставались неприкосновенными. Это событие вошло в историю под названием "третьеиюньский переворот". В правовом отношении здесь не все было гладко: царь не мог без одобрения Думы менять избирательный закон страны. Но, с другой стороны, в России еще сохранялся самодержавный строй и социум жил прежними идеалами и понятиями. То, что вызвало возмущение у небольшой горстки либералов, было спокойно воспринято подавляющей массой народа, для которой Бог всегда оставался выше человека, а царь, как Помазанник Божий, – выше человеческого закона.
Однако данное событие нельзя рассматривать исключительно в политико-правовом аспекте. В сознании государя и Столыпина это был прежде всего религиозный и нравственный акт, акт, рожденный не в кабинетных разговорах, а в молитвенном стоянии перед Богом.
Принципиальный противник Столыпины государственный контролер П.Х. Шванебах вспоминает необычное поведение премьера накануне роспуска II Государственной думы. "Когда наступит момент роспуска, – говорил Столыпин Шванебаху, – это уже дело лично мое, моего внутреннего сознания". Слова премьера вызвали недоумение государственного контролера. "В беседе со мной, – писал Шванебах, – Столыпин произвел на меня впечатление странное. Он, конечно, принадлежит к породе политических мистиков, верующих в наитие"[504].
Шванебах, правильно определив симптомы, поставил неверный диагноз. Речь здесь идет не о харизматических способностях медиума, а об ощущении Столыпиным Божественной воли и Божественного Промысла. Для духовно зрелой личности такое ощущение становится нормой жизни.
Подобные религиозные переживания в эти дни испытывал и царь.
"Я ожидал целый день с нетерпением извещения Вашего о совершившемся роспуске проклятой думы, – писал Николай II Столыпину. – Но вместе с тем сердце (напомним: которое "в руцех Божиих". – Д.С.) чуяло, что дело выйдет не чисто и пойдет взатяжку. Это недопустимо. Дума должна быть завтра, в воскресенье утром, распущена. Твердость и решительность – вот что нужно показать России. Разгон Думы сейчас правилен и насущно необходим, ни одной отсрочки, ни минуты колебания! Смелым Бог владеет"[505].
"К прискорбию Нашему, – говорилось в царском Манифесте от 3 июня[506], – значительная часть состава второй Государственной Думы не оправдала ожиданий Наших. Не с чистым сердцем, не с желанием укрепить Россию и улучшить ее строй приступили многие из присланных от населения лиц к работе, а с явным стремлением увеличить смуту и способствовать разложению Государства. Деятельность этих лиц в Государственной Думе послужила непреодолимым препятствием к плодотворной работе. В среду самой Думы внесен был дух вражды, помешавший сплотиться достаточному числу членов ее, желавших работать на пользу родной земли. (…) Уклонившись от осуждения убийств и насилий, Государственная Дума не оказала в деле водворения порядка нравственного содействия Правительству, и Россия продолжает переживать позор преступного лихолетья. (…) От Господа Бога вручена Нам Власть Царская над народом Нашим. Перед престолом Его Мы дадим ответ за судьбу Державы Российской. В сознании этого черпаем Мы твердую решимость довести до конца начатое Нами великое дело преобразования России и даруем ей новый избирательный закон"[507]..
После получения манифеста и нового избирательного закона с подписью государя Столыпин немедленно написал ему ответ:
"Только что получены мною исторические слова Вашего Величества… Думе дан был срок, она законного требования не выполнила и по слову Вашему перестала существовать. Я крепко верю, что Господь ведет Россию по предуказанному им пути и что Вашему Величеству предстоит еще счастье видеть ее успокоенною и возвеличенною"[508].
Кадеты, значительная часть которых стояла на откровенно атеистических позициях[509], рассматривали события 3 июня 1907 г. совсем в иных тонах. Василий Шульгин вспоминает, с каким бешенством реагировали они на произнесенную тогда "неконституционную фразу" Столыпина в Думе: "Никто не может отнять у русского государя священное право и обязанность спасать в дни тяжелых испытаний Богом врученную Ему державу"[510].
3 июня 1907 г. акт веры стал актом русской истории, фактически им и завершилась первая смута Николаевской эпохи. Кризис верхов был преодолен, русское самодержавие получило второе дыхание и расцвело в непривычных условиях гражданских свобод и народного представительства. Возможно, именно тогда под влиянием Столыпина Николай II стал терпимее относиться к Государственной думе. Даже в трудные годы войны с Германией, когда страна нуждалась в сверхцентрализованном управлении, царь не распустил Думу, не желая досрочным роспуском провоцировать революционные беспорядки[511].
Политика социального умиротворения показала свою состоятельность не только в установлении относительного согласия исполнительной и законодательной власти, но и в решении других государственных проблем. Таким, например, было умеренное решение еврейского вопроса. Активное участие инородческого элемента, и в особенности евреев, в первой революции воочию показало правительству опасность национальной сегрегации, тем более что правоверная (иудейская) часть русского еврейства оставалась лояльной к существующим порядкам. Василий Шульгин вспоминает, как один из представителей еврейских патриархов возмущался участием своей молодежи в терроре. "Я – старый еврей, – говорил он. – Я себе хожу в синагогу. Я знаю свой закон… Я имею Бога в сердце. А эти мальчишки! Он себе хватает бомбу, идет – убивает… нб тебе – он революцию делает… Всех их, сволочей паршивых, всех их, как собак, перевешивать надо". "С тех пор, когда меня спрашивают: "Кого вы считаете наибольшим черносотенцем в России?" – писал В.В. Шульгин, – я всегда вспоминаю этого еврея… И еще я иногда думаю: ах, если бы "мальчишки", еврейские и русские, вовремя послушались своих стариков – тех, по крайней мере, из них, кто имели или имеют Бога в сердце!.."[512]
Царь и Столыпин не испытывали к еврейскому народу внутренней неприязни или предубеждения, не соотносили пороки отдельных групп со всем еврейским населениям. Сам Петр Аркадьевич любил еврейскую музыку, принимал близко к сердцу бедность и страдания евреев[513]. Как истинный христианин, он, искренне негодуя, религиозно и политически осудил еврейские погромы. "Стыдно и грешно русскому христианину, – говорилось в обращении к жителям города в бытность Столыпина губернатором Саратовского края, – производить насилия, грабежи. Надлежит помнить, что евреи, во-первых, люди, а во-вторых, подданные русского царя, под высокой рукой которого каждому русскому подданному без различия вероисповедания, происхождения должны быть обеспечены жизнь, спокойствие и целость имущества"[514].
Заметим, что и Николай II, и Столыпин, оказывая знаки внимания "Союзу русского народа" за их патриотические чувства, категорически не принимали антисемитизма отдельных черносотенных организаций. Когда государь узнал от Столыпина о фальшивых "Протоколах сионских мудрецов", то личным распоряжением запретил их распространение: "Протоколы изъять. Нельзя чистое дело защищать грязными способами"[515]. Не все в обществе согласились с версией о подделке, пишет историк Б.Г. Федоров, но дело заглохло, и большого распространения "Протоколы" в России не получили. Тот факт, что в 1907–1910 гг. не было ни одного издания, говорит сам за себя[516].
Местные черносотенные организации разразились яростными нападками на Столыпина за его чрезмерно мягкий, "с либеральной подушкой" консерватизм. Премьера обвиняли в жидомасонстве, в подрыве самодержавия, в ослаблении авторитета церкви. Телеграммы местных отделений черной сотни одна за другой шли в адрес царя. Государь, не желая ничего скрывать от министра, молча, без комментариев, передавал ему их. В ответ Столыпин подготовил монарху справку об организациях "Союза" на местах. "Численность отделов СРН, – говорилось в ее содержании, – обычно не превышала десятка – двух человек, а их руководители – в большинстве люди ущербной нравственности, некоторые состояли под судом и следствием". Царь, прочитав справку, посчитал для себя вопрос исчерпанным[517].
Как жесткий сторонник соблюдения законности, Столыпин был против любого экстремизма и не боялся выступать против популярных в широких массах антисемитских идей. 6 апреля 1907 г. Столыпин приказал всем органам власти повсеместно распустить черные сотни. Когда в середине апреля Столыпин узнал, что в Одессе члены "Белой гвардии" графа А.И. Коновницына ходят по улицам в военизированной форме, то попросил объяснений у генерал-губернатора П.Ф. Глаголева. Тот ответил, что у людей Коновницына нет другой одежды и что они, как считает генерал-губернатор, поддерживают порядок. На следующий день черносотенцы стреляли в безоружных людей. В Одессе проживало много евреев, многие революционеры были евреями, но устраивать самосуд? И Столыпин в категорической форме потребовал от местного военного начальника заставить Глаголева разоружить и распустить военную организацию экстремистов. Осенью 1906 г. П. Столыпин назначил губернатором Одессы противника черносотенцев А.Г. Григорьева, а в 1907 г. – В.Д. Новицкого с приказом распустить черные сотни. Затем на этот пост выдвинули И.Н.Толмачева для убеждения крайне правых в неприемлемости экстремизма. Последний действовал уговорами, симпатизируя умеренным правым, и "Белая гвардия" со временем перешла в Лигу архангела Михаила, распустив боевые отряды. Эти факты свидетельствуют о принципиальном отрицании Столыпиным антисемитизма[518].
Снятие ограничений с евреев началось еще до прихода Столыпина. Министр внутренних дел В.К. Плеве, желая положить конец уходу еврейской молодежи в революционное движение, стал расширять территорию оседлости проживания евреев[519].
В премьерство С.Ю. Витте Манифестом от 17 октября 1905 г. был автоматически поставлен вопрос о полной отмене всех ограничений с еврейского населения. "Как известно, – отмечает историк А.П. Бородин, – по манифесту 17 октября евреи получили право выбирать и быть избранными в Государственную Думу. Однако Временные правила о евреях 1882 г. продолжали действовать"[520]. Кроме того, в соответствии с духом манифеста свободы должны были стать достоянием каждого подданного империи. Возникло противоречие между буквой и духом в русском праве, которое, естественно, волновало и царя, и Витте. В принципе Николай II и Сергей Юльевич были не против равноправия евреев, но считали, что к этому надо идти осторожно и поэтапно. Тогда Николай II заявил, что "при решении (еврейского. – Д.С. ) вопроса необходимо оградить интересы русских людей"[521].
На такой, на первый взгляд резкий и, может быть, обидный для евреев царский ответ были свои веские причины. Государь и его правительство опасались, что отмена запрета евреям покупать землю приведет к проникновению в деревню ростовщического капитала, русские крестьяне попадут в кабалу к ростовщикам, что в конечном итоге приведет к массовым еврейским погромам. Между тем лишь недавно властям с большим трудом удалось прекратить поджоги поместий, и сеять в деревне семена новой смуты было бы настоящим безумием. Когда во время аудиенции 19 июля 1906 г. лидер октябристов А. Гучков предложил царю отменить ограничения против евреев, царь возразил: "А не думаете ли вы, что такие меры могут вызвать сильное противодействие и повести к страшному всероссийскому еврейскому погрому?"[522]
Эти опасения Николая II разделял и П.А. Столыпин. "Дать евреям право покупки земли и свободного передвижения в пределах России, – говорил он корреспонденту газеты Journal, – было бы равносильно созданию весьма серьезного положения". К тому же "у русского народа есть предубеждение против евреев"[523], – утверждал Столыпин в беседе уже с другим иностранным корреспондентом газеты Tribune.
В то же время при ограничении доступа евреев к земельным ресурсам царем и правительством допускались и отдельные исключения. Так, за героизм, проявленный в Русско-японской войне, ветеран-инвалид Мукденского сражения иудей Лазарь Лихтмахер по ходатайству Столыпина "в изъятие из закона" получил от царя небольшой земельный участок и право поступления на государственную службу[524].
Несмотря на общую готовность решать еврейскую проблему, царь и его премьер-министр расходились в вопросе о скорости его разрешения. Чтобы предотвратить уход еврейской молодежи в революцию, Столыпин считал возможным пойти на более радикальное раскрепощение еврейского населения. В начале октября 1906 г. он внес в Совет министров предложение по ликвидации целого ряда ограничений прав евреев. Согласно этому документу, евреям в черте оседлости разрешалось жить в селах, вести там торговлю, свободно участвовать в акционерных компаниях, скупать в городских поселениях и поселках недвижимое имущество. Большинство министров высказалось за проект П.А. Столыпина.
Для царя подобный подход оказался неприемлем, и дело здесь не в приписываемых ему "антиеврейских предубеждениях", все намного сложнее.
"Задолго до представления его мне, – отвечал Николай II на проект Столыпина, – могу сказать, и денно и нощно, я мыслил и раздумывал о нем. Несмотря на самые убедительные доводы в пользу принятия положительного решения по этому делу, внутренний голос все настойчивее твердит мне, чтобы я не брал этого решения на себя. До сих пор совесть моя никогда меня не обманывала. Поэтому и в данном случае я намерен следовать ее велениям. Я знаю, Вы тоже верите, что "сердце царево в руцех божиих". Да будет так. Я несу за все власти, мною поставленные, перед Богом страшную ответственность и во всякое время готов отдать ему в том ответ"[525].
Совесть царя была неспокойна, колеблясь меж двух социально опасных крайностей. Не решать еврейский вопрос – значит, отдать еврейское население на откуп русской революции, решать радикально – значит, вызвать массовые антисемитские погромы и новые аграрные беспорядки. Из слов Николая II "и денно и нощно, я мыслил и раздумывал о нем" видно, что отказ удовлетворить просьбу премьера дался государю нелегко. Царское решение явно прошло через тернии сомнений, и сам окончательный выбор был сделан на уровне, малодоступном для понимания современных людей, – на уровне духа. Но решение было продуманным, это был результат и напряженной интеллектуальной работы, и нравственных религиозных переживаний императора. По словам П.А. Столыпина, "глубокое знакомство Государя с литературой еврейского вопроса (…) вызвало у Государя твердую решимость ни в чем не поступаться правами и выгодами русского народа в пользу евреев"[526].
Из духовной практики православия мы можем в общих чертах показать, как рождалось в царе это решение. Царь молитвенно обратился к Богу – не случайны его слова "вы тоже верите, что "сердце царево в руцех божиих"". Потом, после молитвы, государь прислушался к своему сердцу и, чувствуя в нем по-прежнему неспокойствие, решает повременить со столыпинским проектом: "…внутренний голос все настойчивее твердит мне, чтобы я не брал этого решения на себя. До сих пор совесть моя никогда меня не обманывала".
В этом царском выборе не было места мистической самонадеянности или духовной прелести. Государь усиливал свое молитвенное прошение к Богу именно тогда, когда возникала неразрешимая для его совести ситуация, когда надо было отбросить свою самость и всецело отдать себя в руки Божьи, что требовало колоссального напряжения духовных и физических сил.
Подобная ситуация возникла в 1915 году, когда вопреки общественному мнению царь берет на себя личное командование армией. "…Хорошо помню, – вспоминал он в письме государыне эту тяжелую минуту выбора, – что когда стоял против большого образа Спасителя, наверху в большой церкви (в Царском Селе), какой-то внутренний голос, казалось, убеждал меня прийти к определенному решению…"[527]
"Глядя на него у церковных служб, во время которых он никогда не поворачивал головы, – свидетельствовал С.Д. Сазонов, – я не мог отделаться от мысли, что так молятся люди, изверившиеся в помощи людской и мало надеющиеся на собственные силы, а ждущие указаний и помощи только свыше"[528].
Получив через миропомазание на царство печать Духа Святого, Николай II стал обладателем особого небесного дара. Благодаря ему государь не только выдерживал огромное рабочее напряжение, но и был способен объять своей молитвой вверенный ему Богом народ. Внимательность государя к своей душе помогала ему удерживать и приумножать в себе этот Божий дар. Господь, без сомнения, слышал его молитвы, с Его помощью разрешались трудные вопросы государственной жизни.
Отказ царя на предложение Столыпина о смягчении положения еврейского населения не был окончательным. Последовав совету премьера, государь передает решение вопроса Государственной думе, одновременно в административном порядке санкционировав некоторые послабления в отношении евреев. Но и эти незначительные уступки вызвали недовольство Государственной думы и крайне правых элементов.