Виктор Баранец - бывший пресс-секретарь министра обороны России, более десяти лет прослужил в Центральном аппарате Министерства обороны и Генерального штаба; автор нашумевшей книги "Ельцин и его генералы". Был уволен из армии сразу после публикации отрывков из своей книги в газете "Совершенно секретно".
"Потерянная армия" - это дневник, насыщенный предельно откровенными фактами, документами, личными впечатлениями и сенсационными признаниями человека, прошедшего нелегкий путь от солдата до полковника Генштаба.
В Минобороны и Генштабе благодаря своей должности он получил доступ к документам повышенной секретности, участвовал в закрытых совещаниях верхушки военного ведомства в нашей стране и за рубежом. В книге представлены уникальные сведения о тайных играх "ядерных генералов", связанных с продажами лучших российских ядерных систем за рубеж; о военной мафии и коммерсантах в погонах; версии убийства журналиста Д. Холодова, построенные на документальных фактах, серьезность которых оценила Главная военная прокуратура
Содержание:
Глава 1. ПО ДОРОГЕ В ГЕНШТАБ. ПОКАЗАНИЯ СВИДЕТЕЛЯ 1
Глава 2. АВГУСТ 1991-го. МУТНЫЕ ДОБЛЕСТИ 29
Глава 3. ОКТЯБРЬ 93-го. НЕВОЛЬНЫЕ КИЛЛЕРЫ 40
Глава 4. ЧЕЧНЯ. ВОЙНА ПО СПЕЦЗАКАЗУ 54
Глава 5. ВОЕННАЯ МАФИЯ. КОММЕРСАНТЫ В СТРОЮ 72
Глава 6. УБИЙСТВО ХОЛОДОВА. ШЕСТЬ ВЕРСИЙ И "ГЛУХАРЬ"… 88
Глава 7. РОССИЯ - США: РАКЕТНО-ЯДЕРНЫЕ СТРАСТИ 99
Глава 8. ПРОЩАЙ, АРБАТ. ЗА ПОРОГОМ "ПЕНТАГОНА" 120
ПОСЛЕСЛОВИЕ 130
Виктор Николаевич Баранец
Потерянная армия: Записки полковника Генштаба
"…Нужно ценить винтовку, беречь патроны и говорить правду - в этом залог победы…
Наш солдат не несчастное создание; его следует изображать в неприкрашенном виде; он как герой, существующий в действительности, имеет и должен иметь свои теневые стороны. Надо не верить в наше будущее, надо быть трусом, надо бояться и презирать действительность, чтоб отворачиваться от теневых сторон, заявлять, что у нас нет недостатков.
Гибель народа начинается тогда, когда он теряет способность смотреть в лицо действительности; когда он факты действительной жизни начинает подменять фантазией…"
Александр Свечин, генерал-майор Императорской российской армии.1907 год.
В книге использованы фотоматериалы из архива ИТАР-ТАСС, из личного архива автора, фотоснимки Анатолия Белясова, Владимира Веленгурина и Виктора Хабарова.
Глава 1. ПО ДОРОГЕ В ГЕНШТАБ. ПОКАЗАНИЯ СВИДЕТЕЛЯ
ЧОКНУТЫЕ
Ранним летним утром 1992 года штабной офицер Северного флота капитан 3-го ранга Владимир Панзюра приковал себя ржавой цепью к металлической ограде российского Генерального штаба.
Дежурный прапорщик, дремавший на своем посту в подъезде № 4 (со стороны Арбатской площади), был разбужен странным грохотом. Он увидел сквозь дверное стекло орудующего булыжником офицера и мгновенно по телефону внутренней связи доложил об этом начальнику караула. К месту ЧП в сопровождении двух вооруженных автоматами солдат примчался капитан в портупее и с кобурой на боку.
Под пристальными взорами любопытствующих зевак не пытавшегося сопротивляться капа отцепили от ограды и препроводили в караульное помещение. Там проверили документы и составили рапорт коменданту Генштаба.
Пока ожидали прибытия коменданта на службу, морской волк попросил есть. Пара кусков черствого белого хлеба и полусладкий чай - все, что могли дать ему в караулке. Зато вдоволь было дешевых вонючих сигарет без фильтра, которые выдавались солдатам бесплатно. Задержанный курил их с голодным смаком. Раскисший табак густо облепил язык капитана. Невольник часто поплевывал себе под ноги и нервно рассказывал разинувшим рты офицерам и солдатам долгую историю своих мытарств…
После того как он в письме военному прокурору флота разоблачил воровскую махинацию нескольких гарнизонных начальников, тайком распродававших казенное имущество, нормального житья ему не стало. Обклеили выговорами, замордовали комиссиями, довели до госпиталя. Пока лечился - уволили без предупреждения.
Но и после этого тотальная месть не прекратилась: пенсию умышленно обкорнали, выходное пособие не выдали, поскольку строгий выговор не был снят. Когда стал опротестовывать несправедливость этого наказания, задним числом влепили еще более крутой - "несоответствие". Квартиру в военном городке приказали освободить. Долго обивал пороги флотских штабов и прокуратур. Бесполезно. Жена не работала - больная. А на шее еще - двое несовершеннолетних детей…
И тогда он решил найти более действенный способ борьбы за справедливость: на центральной площади портового гарнизона устроил акцию протеста. Нарисовал плакат с популярным объяснением своего горя и засел на раскладном стульчике в пикет. Когда пошли дожди и стало холодно, поставил одноместную палатку. В картонную коробку у входа "закапали" рубли сердобольных северян.
А забредавшие на площадь моряки с иностранных судов стали подбрасывать даже валюту.
Капитан 3-го ранга регулярно делился доходами с милицейским нарядом, и стражи порядка перестали требовать от Пан-зюры, чтобы он уматывал со своей палаткой с площади. И даже проявляли трогательную заботу о его безопасности, гоняя местных рэкетиров…
Накануне визита какой-то важной королевской персоны из Норвегии Владимира пригласил к себе шеф местной администрации и освежил в сознании военно-морского капитана понятия патриотизма, чести офицера и флота, города и страны и дал денег, чтобы моряк попытался найти правду в Москве.
Кап прислушался к его здравым рекомендациям и прибыл в златоглавую, где три недели тиражировал свою боль чиновникам из Главного штаба Военно-Морского Флота. Когда стали кончаться деньги и Панзюра понял бесполезность очередной порции своих усилий, - решился искать удачи под дверью Генштаба…
Прибывший на службу комендант ГШ прочитал рапорт начальника караула, хмуро, но с большим любопытством осмотрел капитана и приказал сдать его в гарнизонную комендатуру. Там долго ломали голову, какую же статью нарушения Дисциплинарного устава Вооруженных Сил можно офицеру впаять, и, не найдя подходящей, с Богом отпустили северофлотца…
Возвратившись на Арбат, офицер встал у кинотеатра "Художественный" с фуражкой для подаяний в руке, где его и снял в такой позе фотокорреспондент "Правды".
Когда снимок в газете попал на глаза начальнику Генерального штаба генерал-полковнику Виктору Петровичу Дубынину, гневу его не было конца. Он приказал немедленно вызвать офицера в приемную министра, а Главной военной прокуратуре - в срочном порядке отреагировать. Пока шло разбирательство, кап-3 стал давать пространные интервью московским газетам. Это еще больше возмутило наше арбатское руководство.
В то время я служил в минобороновской пресс-службе, курировал военный отдел "Правды", и мне сильно влетело от начальства за то, что я не предотвратил появление "дикого снимка" в газете. Мне и было приказано встретиться с Панзю-рой, поговорить с ним по душам и попросить его "не позорить армию". К тому же меня уполномочили заверить офицера, что все его проблемы будут в ближайшее время решены.
Я встретился с капом в условленном месте, и он произвел на меня впечатление изможденного, но готового драться за себя бесконечно. Как и было мне велено, я передал ему, что наше арбатское начальство уже звонило в гарнизон и уж теперь там засуетятся…
Вдохновленный таким поворотом дела, офицер сразу после нашей встречи уехал домой. Вскоре на Арбат пришла шифровка с Северного флота, из которой следовало, что все проблемы с Панзюрой сняты. А еще примерно через месяц наш военный атташе в США прислал на Арбат американский журнал, в котором говорилось, что упорный северофлотец продолжает акцию протеста в своем гарнизоне и даже объявил голодовку. На снимке - понурый кап-3 у своей палатки и та же коробка из-под обуви с помятыми деньгами…
Я позвонил в штаб флота, где мне подтвердили, что "шифровка соответствует истине".
- А почему же капитан по-прежнему протестует? - спросил я.
- Потому, что он чокнутый… то есть психически ненормальный, - ответили мне, - а это уже не наши, а его проблемы…
Госпитальный врач в телефонном разговоре со мной с какой-то испуганной неуверенностью подтвердил, что у офицера выявлены некоторые "отклонения от нормы".
- А почему же эти отклонения не были выявлены военноврачебной комиссией при увольнении капитана? - спросил я. - К тому же он до этого раз двадцать проходил диспансеризацию и в его медкнижке везде один вывод психиатров - здоров.
В ответ - невнятное бормотание…
Когда я вместе с министром обороны России генералом армии Игорем Родионовым через несколько лет прилетел на Север, гарнизонные старожилы рассказали мне, что хозяину какой-то иностранной баржи стало жалко русского офицера, голодающего в палатке, и он взял его к себе на судно коком…
- Так о нем же ваши начальники говорили, что он чокнутый, - заметил я.
- Это наше начальство чокнутое, - ответили мне…
Проходя на службу мимо ограды Генштаба, я часто вспоминал Панзюру и его истории о том, как он, спасая семью от голода, был вынужден посадить детей на шею сельским родственникам. Причем, чтобы это им не было накладно, разослал своих чад в разные деревни, откуда они присылали матери и отцу жалобные письма, что скучают друг без друга… А сам офицер в это время подрабатывал грузчиком в порту, чтобы добыть денег на прожитье и на лекарства жене…
Тогда, в 1992-м, я еще не мог понять, как можно жить офицеру три месяца без зарплаты. В конце 1996-го мне вместе с арбатскими сослуживцами пришлось испытать это на собственной шкуре, и только тогда я особенно хорошо осознал опасность тихой, но яростной озлобленности войсковых и флотских офицеров, для которых безденежная житуха давно стала привычным состоянием…
В августе 1991 года на Краснопресненской набережной, в генштабовских коридорах и кабинетах я видел многих генералов и офицеров, глаза которых пылали яростным вдохновением оттого, что уж теперь, при новой власти во главе с Борисом Николаевичем, мы свернем горы, создадим армию, которой Россия будет гордиться.
Шли годы, надежды таяли. Нас продолжали призывать к долготерпению. Нас "кормили" обещаниями реформы и лучшей жизни. Я не сразу сообразил, что эти обещания и внушение фальшивых надежд есть скрытая форма успокоения армии и лукавый способ самоспасения власти…
Чем дольше Кремль продолжал "зомбировать" Арбат новыми военными прожектами, тем яснее становилось, что Россия теряет армию…
АРБАТ
Есть на Арбате одно очень приметное здание - гигантская восьмиэтажная громадина, одетая в белый мрамор. Наверное, по этой причине еще в недавние времена патриотично воспитанные гиды-комсомолочки из "Интуриста" навязчиво внушали иностранцам, что сооружение очень похоже на невесту в белоснежной фате, которая "застыла среди пыльных и старомодных каменных соседей, облаченных в классический ампир и сталинское барокко".
Сегодня те же, только повзрослевшие гиды активно эксплуатируют взятую напрокат саркастичную образность и говорят забугорным гостям о нашей беломраморной обители как о "вставной челюсти Арбата".
Немецкий генерал, которого я сопровождал во время экскурсии по Москве в 90-м году, нашел свое сравнение:
- Каменная перфокарта…
Здесь, на Арбате, часто можно встретить древних старичков, которые с выжигающей душу московской ностальгией вспоминают те черные дни, когда многотонные чугунные "бабы" и ковши экскаваторов ударными темпами крушили и превращали тут в мусор вековую лепнину и стены жилых домов, "помнивших еще прадедов и Кутузова".
Уже давно не служат в российском военном ведомстве те генералы, которые хорошо помнят, как благословленные кремлевской десницей архитекторы с великим трудом вдавливали свой проект в "золотое" и тесное арбатское пространство. Престижность местоположения нового сооружения должна была подчеркивать особый почет, который Кремль в то время оказывал армии…
Когда я много лет назад первый раз в жизни подошел к подъезду этого величественного и строгого здания, на меня повеяло холодным и таинственным величием Пантеона… Я долго не решался взяться за ребристую и толстую, как двухсотграммовый стакан, ручку с протертой до самого дерева серой краской и бронзовыми набалдашниками, которые только что дежурный солдатик, попросивший у меня сигарету, надраил зубной пастой до ослепительного блеска.
За стеклами черных дубовых дверей полоскались в сквозняке выцветшие желтые занавески и белели пыльные таблички с надписями "Граница поста" и "Предъявите пропуск".
Мне впервые надо было войти в Генеральный штаб Вооруженных Сил Советского Союза. И хотя я уже немало послужил в армии, это торжественно-звучное словосочетание вызывало у меня почти щенячий провинциальный трепет: оно оглушало многозначительностью. В тот день было такое ощущение, что я пересекаю границу загадочного и легендарного государства, жители которого отбираются по особым селекционным качествам - как элитная порода выставочных лошадей, которую категорически запрещается скрещивать с неродовитыми метисами…
По случаю особой торжественности события я облачил себя в суконный панцирь свежепошитой парздной шинели. Еще с лейтенантских времен я всегда дивился этому чуду военно-портняжного искусства, которое превращало мою посредственную грудь в богатырскую.
Суконные клещи воротника до боли натирали мне челюсти и цепко сдавливали шею. Это заставляло держать голову исключительно прямо. В такой шинели почти невозможно было поднять руку, чтобы отдать честь.
Пахнущий нафталином старик-портной из Дома военной одежды на Полежаевке, наблюдавший за моими безуспешными попытками поприветствовать себя в зеркале, был страшно доволен и говорил мне:
- Вы знаете, почему русские офицеры никогда не сдавались в плен? Потому, что в таких шинелях невозможно поднять руки вверх!
Старик явно преувеличивал роль портных в непобедимости русской армии…
Прежде чем представиться новому начальству, я совершил обязательный в таких случаях ритуал - наведался в генштабовскую парикмахерскую в соседнем здании. Свежая стрижка должна была свидетельствовать новому начальству не только о моей достойной Генштаба аккуратности, но и подчеркивать трепетное отношение к заведению, в которое я попал.
Я сел в кресло пожилой парикмахерши и сказал:
- Пожалуйста, сделайте мне…
- Я все сама вижу! - грозно гаркнула парикмахерша, направляя по старому офицерскому ремню стертый до толщины мышиного хвоста остаток лезвия опасной зингеровской бритвы. - Сорок лет уже стригу! Я самого Малиновского стригла! И Гречко признавал только мой фасон. Я от Устинова четыре благодарности имею! Вы что - новенький?
Парикмахерша запеленала меня в старую желтую простыню, сразу напомнившую мне и солдатскую казарму, и лейтенантскую холостую жизнь, когда я постоянно одалживал ключик от своей квартиры любвеобильным сослуживцам и спал на таких же простынях с вечными печатями спермы, именуемых "слониками", которых не брали никакие порошки гарнизонных прачечных…
Звонко стрекочущая машинка въехала в затылок и с сумасшедшей скоростью стала выдергивать волосы. От боли я аж
зажмурил глаза. Такая стрижка была похожа на первую стадию трепанации черепа. Моя вроде бы круглая голова на глазах превращалась в квадратную. А над моими ушами звучал все тот же властный женский голос:
- Помню, как последний раз у меня Епишев стригся (генерал армии А. Епишев, в советские времена - член ЦК КПСС, начальник Главного политического управления СА и ВМФ. - В. Б.). Он и говорит мне: "Умру я скоро, Валя". А я ему: "Да вы что, Алексей Алексеевич! Сплюньте! Вам еще по бабам ходить надо!" "Нет, говорит, Валентина, помру я скоро. Отходил по бабам. Плохо мне". И точно - вскорости схоронили…
Мне тоже было плохо. Я открыл глаза и увидел в зеркале отражение головы с фасоном прически, напоминающей уродливую помесь революционного "ежика" Керенского с романтичными кудрями Есенина. Затем Валентина стала обильно поливать мой "генштабовский полубокс" удушливым "Тройным" одеколоном, с хуканьем нажимая на резиновый шар пульверизатора со сломанным распылителем, из-за чего струя вонючей жидкости била, как из брандспойта…
Хотелось завыть. Но мысли о том, что руки этой грозной ген-штабовской чародейки прикасались к головам Малиновского и Гречко, Устинова и Епишева, остужали это искреннее желание и, даже наоборот, внушали смутную гордость.
К генштабовскому подъезду № 2 я приволок с собой густой, как взбитые сливки, шлейф "Тройного" и, чтобы выветрить его, долго торчал на сером ноздреватом граните ступенек с сигаретой в рукаве, придирчиво осматривая себя в черном зеркале дверного стекла.
Затем собрался с духом и ринулся навстречу новой жизни.
День был исторический.
ВЫШЕ ГЕНШТАБА ТОЛЬКО СОЛНЦЕ
Мой однокурсник по военному училищу подполковник Юрий Солдатенко, с которым мы встретились у входа в Генштаб, еще с курсантских пор общался со мной исключительно в манере матерого духовного наставника, хотя был года на три моложе (за потерю детства в суворовском училище он получил уважительную кличку "Кадет"),
Уже лет пятнадцать нашего знакомства при каждой встрече с ним я принимал роль смиренного и наивного послушника даже тогда, когда приходилось терпеть прокисшие банальности. А после того как Юрка окопался в Генштабе, я рядом с ним чувствовал себя сибирским медвежонком у подножия Останкинской башни.
- Запомни, сын мой, - менторским тоном говорил мне Кадет, жестом уставшего от мудрости патриарха воткнув подполковничий палец в арбатское небо, - выше Генштаба - только солнце!
- А что выше солнца, отец? - спросил я.
- И выше солнца - только Генштаб!
Кадет сильно нагнал на меня страху, когда сказал, что надо быть готовым к собеседованиям с очень строгим начальством.
- А какие могут быть вопросы? - робко спросил я, надеясь подготовить себя к интеллектуальной экзекуции.
- Самые разные, причем на них надо отвечать мгновенно, - заговорщицким тоном ответил матерый генштабист. - Например, сколько дверных ручек в ГШ? Ну! Быстро соображай!
Мои перепуганные мозговые извилины трескались от напряжения, но ничего путного сказать я не мог.
- Ручек в ГШ вдвое больше, чем дверей, провинция! А какой месяц самый короткий?
- Февраль! - радостно бабахнул я.
- Опять двойка - май. Три буквы. Теперь слушай задачку, которую тебе могут задать: один кирпич весит три килограмма, а полкирпича весит полтора килограмма. Сколько весит весь кирпич?
Ответ созрел мгновенно:
- Четыре с половиной кило!