Комиссар, знавший, что этот муж имел добрые резоны не желать мне ничего хорошего, не поверил всему, что я ему наговорил, кроме как под условием проверки. Он подумал скорее, что все, чуть было не произошедшее со мной, получилось из-за ревности; и сколько бы я ему ни повторял, что тот, без сомнения, позарился на мои деньги, я не произвел большого впечатления на его рассудок. Это было правдой, как я уже сказал, я действительно выиграл шестьдесят луидоров накануне, но вовсе не было правдой, будто я их ему показывал, или что вообще они были в моем кошельке - я их оставил дома по причине множества воров, царствовавших в Париже в те же времена. Поговаривали, что Королевский Судья по уголовным делам безнаказанно покровительствовал ворам за определенное вознаграждение, и я не знаю, была ли это правда или нет, но отлично знаю, что, начиная с момента, когда закрывались лавки, небезопасно было высовывать нос на улицу. В эту эпоху не существовало еще ни Лейтенанта Полиции, ни ночных караулов, а те, кто должны были заботиться о соблюдении публичной безопасности, обвинялись так же, как и Королевский Судья по уголовным делам, в том, что получали свою часть от совершаемых краж, отговариваясь, словно бы они совершенно не знали, кто их совершал. [166]
Похвальное слово Месье Кольберу
Добрым порядком, царящим сегодня, мы обязаны исключительно отеческим заботам Короля о своем народе и бдительности великого Министра, кто был смертельно ненавидим до настоящего времени, хотя, если внимательно изучить его поведение, то можно увидеть, что не существовало еще в Королевстве человека, кто трудился бы с такой пользой ради его величия. Именно ему мы обязаны устройством множества мануфактур, о каких никогда и не думали прежде. Доброе состояние Финансов, могущество Флота и тысяча других прекрасных вещей, перечислять их было бы слишком долго, также являются плодами его великого гения.
Муж рогат и побит
Комиссар был не прочь, чтобы я подал жалобу. Он нашел хозяина кабаре грубияном, когда он имел с ним дело, полагал, что тот был недостаточно наказан, и очень хотел, чтобы на этот раз тот бы так дешево не отделался. Он мне дал разрешение уведомить против него, и, не имея для предъявления других свидетелей, кроме подмастерий торговца, кого я, наверное, помял, свалившись на них, Комиссар зарегистрировал их показания. Они ему сказали, что я, должно быть, весьма спешил выброситься с третьего этажа; я упал на двух их товарищей, и они от этого получили ранения, и эти последние требовали возмещения убытков от хозяина кабаре.
Я не знаю, заслуживали ли их показания, чтобы возбудили расследование против него, я даже в этом сильно сомневаюсь. Тем не менее, либо Комиссар выкинул здесь какую-то штуку из своего ремесла, либо деньги, какие я щедро рассыпал, лишь бы не быть уличенным во лжи, произвели благоприятное впечатление на Королевского Судью по уголовным делам, но я получил от него все, чего только мог желать. В тот же день, во исполнение врученного мне декрета, я засадил моего человека в тюрьму Шатле. Он был страшно удивлен, когда оказался там, и не смог помешать себе обвинить в несправедливости того, кто выпускал против него декреты; едва его слова были переданы этому судье, как тот [167] распорядился упечь его в карцер. Ему не позволяли там ни с кем разговаривать, а когда тюремщикам был отдан приказ еще хуже обращаться с ним, он начал понимать, что лучше бы ему молча страдать от положения рогоносца, чем выставлять себя на такие унижения ради желания на это пожаловаться.
Жена вовсе не была огорчена его злосчастьем, потому что, не случись этого, он всерьез намеревался ее постричь. Он уже запер ее в комнате, где рассчитывал держать ее на хлебе и воде в ожидании, пока он не добьется приговора, позволяющего поместить ее либо в монастырь Магдалины, либо в другой подобный дом; но увидев, как стражники уводили в тюрьму не только его самого, но еще и его гарсона, она заговорила иным языком. Поначалу она кинулась ему в ноги, потому что была застигнута на месте преступления, но увидев, как его уводят, она быстро сообразила, что я где-то принял свои меры, и кто-то так прекрасно повернул дело, что явный рогоносец, каким он и был, он еще имел физиономию побитого, и она тоже подала жалобу против него. Правда, она действовала в такой манере только потому, что я ей велел сказать, как она должна поступать, если хочет спасти свою репутацию. Ее жалоба достаточно совпадала с моей. В ней говорилось, что он имел намерение меня изувечить, и именно такой ужин он мне готовил, вместо того, о каком я его попросил, войдя к нему. Она обвинила его также и в том, что сделал он это из ревности и вследствие той несчастной страсти, что привела его уже один раз в тюрьму.
Эта женщина, едва получив свободу, была необычайно поражена, увидев свою первую комнату без всякой мебели. Хорошенько осведомившись, мы открыли, что и это тоже сделал он; мы даже нашли место, куда он велел перенести всю мебель. Было признано, что он заранее задумал свой удар, поскольку постарался поставить мебель в укрытие, и я потихоньку передал двум его сообщникам, что их ждет веревка, если они не найдут средства спастись. Один [168] был виновнее другого, поскольку он во всем помогал своему мэтру; но, хотя его товарищ был не только невиновен, но даже не знал, почему его арестовали, дрожал он от этого ничуть не меньше. На него напал жуткий страх, когда ему объявили, что его обвиняют в сокрытии мебели и в желании меня ограбить. Он знал, что в Париже совершается множество несправедливостей, и приговаривают не меньше невиновных, чем спасают преступников.
Нагоняй от Месье де Тревиля
Муж написал письмо родственнику Месье де Тревиля, где он изложил ему свое несчастье. Этот Магистрат, бравый человек, был тронут искренней интонацией, исходившей от его письма. Он показал его Месье де Тревилю, сказав ему, - поскольку у него больше влияния на меня, хотя бы потому, что я был из его страны, ему надо помешать мне вносить еще больший беспорядок в это семейство; в случае, если я проявлю неповиновение к его внушениям, ему самому придется пригрозить мне употребить власть, дабы отправить меня назад к моему отцу. Месье де Тревиль, питавший большое уважение к нему, пообещал сделать все, что тот пожелает, и он тотчас послал сказать Атосу привести меня к нему на следующий день, прямо к его утреннему туалету. Я туда явился, не зная, чего он от меня хочет, и даже не догадываясь ни о чем. Когда я прибыл, Месье де Тревиль был еще не совсем одет, но, покончив с этим через минуту, сказал мне пройти вместе с ним в его кабинет, у него есть о чем со мной поговорить.
Когда мы там расположились, он спросил у меня, с каким намерением я явился в Париж и не было ли моей целью добиться здесь успеха; он еще не думал осведомляться об этом у меня, но получив два дня назад письма из страны, которыми я ему был рекомендован, он не хотел бы дольше медлить с этим вопросом. Я отвесил ему глубокий поклон, поверив, что он говорит со мной чистосердечно, и ответив ему, что никогда у меня не было другой заботы с тех пор, как я покинул страну, кроме той, о какой он мне сказал; я был страшно поражен, когда он [169] повернул ко мне медаль другой стороной как раз тогда, когда я меньше всего этого ждал. Ибо он мне заметил, что я должен бы лучше полагаться на него и не бояться наивно высказать ему мою мысль. Тогда я спросил его, что он этим хотел сказать, и попытался убедить его, что не было у меня никогда другой мысли, кроме той, какую я ему засвидетельствовал, и было бы совсем бесполезно желать требовать от меня другого объяснения. Месье де Тревиль ответил мне с холодностью, покачивая головой, чтобы еще лучше показать, насколько он не верит моим словам, - если у меня больше нет доверия к нему, то и мне не следует ожидать от него хотя бы единой услуги; он прежде всего любит откровенность, и когда он видит, что кому-то ее недостает, то ставит ни во что все другие качества, какими такой человек мог бы обладать помимо нее.
Я предпочел бы, чтобы он говорил со мной по-гречески, чем таким образом, потому что и тогда я понял бы его не лучше. Он спросил меня, какую дорогу я выбирал до сих пор, чтобы добиться успеха, и не имел ли он резона верить, что я ему вру, когда я его заверял, будто явился в Париж только с этой целью; разве я когда-нибудь слышал, что ее добиваются, связываясь с хозяйкой кабаре, как сделал я сразу же по моем прибытии; он не отрицает, что добрые милости какой-нибудь Дамы лишь придают блеск достоинствам молодого человека; но надо, чтобы Дама была иного ранга, чем та, с какой я виделся; интрижка с благородной женщиной считалась бы галантностью, в то же время, как та, что я завел с этой женщиной, зачтется мне, как дебош и подлость.
Я нашел несправедливость в том, что он мне говорил; в конце концов, порох всегда порох, и ничуть не более позволено благородной Даме заниматься любовью, чем женщине из простонародья; но так как обычай дозволял ему эти упреки, я почувствовал себя столь оглушенным, что не имел сил ответить ему хоть единым словом. Он воспользовался этим [170] моментом, чтобы спросить меня, на что я решусь - покинуть эту женщину или же вовсе отказаться от моего успеха; у него не было другого выбора, и если я не сделаю этого добровольно, он будет вынужден поговорить об этом с Королем из страха, как бы я не обесчестил мою страну жизнью изнеженной и недостойной человека моего происхождения; может быть, я еще не знаю, но все мои соотечественники, прослышав о моей связи, насмехаются надо мной.
Я был тронут этими упреками до такой степени, что мне просто невозможно передать. Я потупил глаза, как человек, взятый с поличным, и Месье де Тревиль, поверив, что наполовину меня убедил, окончательно привел меня в смущение, набросав пикантные черты всех тех людей, кто вели такую же жизнь, какую вел и я до этих пор. Он обрадовался, доведя меня до такого состояния, какого он и хотел, и воспользовался им, спросив меня, не желаю ли я пообещать ему никогда больше не видеться с этой женщиной. Какой-то момент я был в нерешительности, поскольку знал, что для человека чести дать слово - всегда означает его сдержать. Месье де Тревиль, видя мои колебания, нисколько не был удивлен, потому как знал, что победа над самим собой в такого сорта обстоятельствах никогда не дается без усилий. Итак, сменяя убеждения на укоры, он попытался всеми способами окончательно вытащить меня из той грязи, куда я попал. Наконец, переломив себя, как только смелый и решительный человек может над собой это сделать, я сказал ему тоном, чудесно ему понравившимся, что со всем этим разом покончено, и я буду признателен ему всю мою жизнь, так как он увел меня от пропасти, куда я так опрометчиво устремился; я никогда не увижу эту женщину и согласен всю мою жизнь слыть за подлеца, если окажется, что я изменил данному ему слову.
Отличное письмо разрыва
Он был рад тому, что я причинил себе эту боль, потому как он вывел отсюда, что мои намерения были добрыми. Однако, так как следовало сделать две [171] вещи, первое - вытащить ее мужа из тюрьмы, второе - опять свести их вместе, да и попытаться утешить ее в том крахе, в какой я ее ввел, я оставил Месье де Тревилю и его родственнику две первых заботы, а сам взялся лишь за третью. Я написал этой женщине, что имел несчастье вынуждать ее губить свою репутацию дважды, и не хочу подвергаться в третий раз тому же самому; Небо, сохранившее ее, словно чудом, от того, что должно было с ней случиться, может быть, наконец устанет приходить ей на помощь, если увидит, как мы злоупотребляем его расположением; я ей советовал наладить отношения с ее мужем, если, конечно, он того же хочет, а родственник Месье де Тревиля, уже примирявший их однажды, хочет проявить милосердие и потрудиться над этим еще и во второй раз; все, что я могу сделать в настоящее время для доказательства моего истинного уважения к ней - это пожелать, чтобы она никогда не разделяла своих милостей с кем-то другим, кроме ее мужа; женщина никогда не бывает более уважаемой, чем когда она бывает мудра, и она может рассчитывать, что я всегда буду тем большим ее другом, поскольку не желаю более быть ее любовником исключительно ради ее интересов, никаким образом не беря в расчет мои собственные.
Я приложил к этому письму половину моих денег в свидетельство того, что если она пожелала отдать мне свое сердце, то и я тоже хотел поделиться с ней всем, что было у меня самого ценного. Она была страшно поражена получением этого письма, и, отправив назад мои деньги, ответила мне в столь нежных и трогательных выражениях, что, доведись мне еще раз давать слово Месье де Тревилю, не знаю, захотел бы ли я это сделать. Но, наконец, оказавшись связанным собственным обещанием, потому что частенько это счастье - не осмеливаться делать то, что подсказывает нам наша слабость, я твердо противостоял бесконечным чувствам, представлявшим мне, какая это жестокость к себе самому так [172] обращаться с этой женщиной. Я ей ответил, тем не менее, в выражениях столь же достойных, как и у нее, хотя они и не были такими же страстными. Но так как ничто не могло ей понравиться, если только я не возвращу ей моего сердца, она вновь вернула мне деньги, которые я счел весьма кстати предложить ей снова. Я это сделал, дабы показать ей, что не испытываю недостатка ни в любви, ни в признательности, но важные причины вынуждают меня забрать у нее мое сердце.
Она примирилась со своим мужем, кого родственник Месье де Тревиля во второй раз освободил из тюрьмы, но либо этот бедняга впал в такое горе от обращения с ним его жены, либо он был поражен болезнью апатии, но он умер, протянув пять или шесть месяцев. Его вдова сделала тогда все возможное, лишь бы вновь со мной свидеться, видимо, льстя себя надеждой, поскольку она была Демуазель точно так же, как я был Дворянином, и не было у нас состояния ни у одной, ни у другого, - может быть, я буду достаточным сумасшедшим и женюсь на ней - я прекрасно знал, однако, что нет, я так ей и сказал на ухо, едва она меня об этом спросила. Тем не менее, я не мог помешать ей верить во что угодно, и она меня преследовала до того момента, когда я был принужден заявить ей, что не только она никогда не будет моей женой, но я еще и намерен не видеться с ней больше всю мою жизнь.
Любовь оборачивается ненавистью
После смерти мужа она опять взялась за свое первое ремесло, сдачу внаем меблированных комнат; она сняла дом на улице Старых Августинцев, и, словно забыв все мои жестокости, предложила мне снова поселиться вместе с ней. Это было весьма соблазнительно для человека, не страдавшего от избытка денег, да вдобавок еще и достаточно влюбленного, но, хорошенько над этим поразмыслив, я не захотел ничего такого делать. Это вывело ее из себя, ее любовь обернулась яростью; теперь не существовало ничего такого, чего бы она не сделала, чтобы отомстить за презрение, какое, она в это [173] поверила, я испытывал к ней. Когда она проживала на улице Монмартр, некий Капитан швейцарцев, по имени Страатман, кто сделался завсегдатаем ее дома по причине доброго вина, имевшегося в ее подвале, удовлетворившись на другой манер, начал ей рассказывать, найдя ее прелестной, то, чем она была на самом деле. Пока мы оставались добрыми друзьями, она не желала его слушать, но увидев, наконец, по тому, как я с ней обращался, что не на что больше надеяться со мной, она начала менять свое поведение по отношению к нему. Он тут же переехал к ней, дабы продолжать за ней ухаживать более настойчиво, и, делаясь все более влюбленным день ото дня, он сказал ей, увидев, что она ни в чем не хотела ему уступить, что он скорее решится жениться на ней, чем не иметь возможности удовлетворить свою страсть. Это было большим преимуществом для нее, он имел достойную должность, приносившую ему крупный доход; потому она поймала бы его на слове в тот же час, если бы не боялась, что, когда пройдет его фантазия, он не стал бы дурно с ней обходиться. Она полагала невозможным, чтобы он не слышал о нашей связи, и опасалась, как бы однажды он ее в этом не упрекнул. Итак, страх перед будущим заставлял ее пренебрегать настоящим; она ему откровенно сказала, что слухи не щадят никого, и ее муж имел слабость приревновать ее ко мне; она не желала подвергаться этому во втором браке, из страха, как бы второй муж не устраивал ей таких же сцен, как и первый.
Плата за притупление
Швейцарец, кто не был слишком разборчив по этому пункту, ответил ей, что если всего лишь такая малость мешает ей быть его женой, это не должно ее останавливать; его слабым местом было как раз не верить всему тому, что ему говорили; он, конечно бы, не потерпел в случае, когда бы женился на девице, констатировать, что она была женщиной; но у него не было никаких опасений сделаться ревнивцем, особенно по отношению к женщине, уже побывавшей замужем, поскольку найти ее вдовой одного [174] мужчины или двух означало примерно одно и то же, и не было бы ничего особенного, когда бы даже, вместо двух мужей, она бы имела дюжину. Однако, так как эта женщина была вольна пользоваться им, чтобы отомстить мне, она ему сказала, - если его не интересует то, что она ему говорит, то он даже не ровня ей, поскольку она не выйдет снова замуж до того, как я буду мертв, потому что она не могла выносить вида человека, явившегося причиной того, что ее честь была скомпрометирована.
Двое на одного
Мне хотелось бы верить, что Швейцарец был смел, когда дело касалось его долга, но не найдя, отчего он должен рисковать собственной жизнью по фантазии своей любовницы, он предложил ей дать Швейцарцев из своей роты, чтобы она делала с ними все, что захочет. Она пообещала выйти за него замуж на этом условии, и ее любовник дал ей двух человек, отрекомендовав их, как самых бравых из Полка Гвардейцев; они явились на улицу, где я проживал, дабы нанести мне оскорбление, когда они увидят меня, выходящим из дома. Они не замешкали с исполнением; заметив меня издалека, они пошли мне навстречу, разыгрывая пьяниц. Я хотел их обойти, нимало не догадываясь об их намерениях, но, нарочно натолкнувшись на меня, они едва не опрокинули меня на землю. Так как я приписал это опьянению, то удовлетворился, сказав им несколько слов, чтобы заставить их от меня удалиться. Тогда они снова перешли в нападение, и тут я сразу же сообразил, что их удар был подготовлен заранее; я выхватил шпагу, чтобы помешать им приблизиться еще больше, и тотчас же они взяли в руки свои шпаги, по-прежнему играя пьяных. Я был немного удивлен их манерой драться, я не был к ней привычен. Уверен, тем не менее, что если бы я имел дело с одним, я бы быстро свел с ним счеты, но так как их было двое против меня, я прислонился спиной к стене из страха, как бы один из них не атаковал меня сзади, пока другой будет нападать спереди.