ПРОДОЛЖЕНИЕ ГЛАВЫ О ЛИКЕ
После того, как я написал Лике о своей предстоящей женитьбе, писем от неё не было дней десять (До этого – письма приходили ежедневно). Потом пришло письмо, в котором не было ни упрёков, ни сожалений – она просила лишь об одном: чтобы я разрешил ей приехать в Киев и провести со мной несколько дней до моей свадьбы.
Майя знала о существовании Лики. Я рассказал ей об этой просьбе. Она посмотрела на меня своими не по возрасту мудрыми глазами и спросила:
– Понимаю, что ты хочешь с ней встретиться?
– Да, – ответил я. – Было бы жестоко ей отказать. Тем более, я чувствую себя перед ней очень виноватым.
Только сейчас я осознаю, каким мучительным испытанием для моей будущей жены было это моё желание и как тяжело было ей тогда ответить мне так, как она ответила, спокойно и даже с улыбкой:
– Значит, пригласи её – я на это время исчезну из твоей жизни.
А тогда я, холодный эгоист, об этом даже не подумал – я был очень доволен, что не придётся скрываться и прятаться, сообщил Лике, что жду, и вскоре уже встречал её на вокзале. Она приехала с двумя чемоданами, один из которых был с моими вещами, которые я оставил в Алма-Ате, рассчитывая вернуться. Марик отдал мне ключи от квартиры его тёти, которая в это время была в доме отдыха, и я поселил туда свою гостью.
Лика провела в Киеве неделю. Я водил её в парки, на пляжи, на Днепровские склоны, в рестораны… Но её ничего не радовало – исчезла лихая мальчишеская улыбка, она была печальна и часто плакала. Перед отъездом сказала:
– Для того, чтобы жить дальше, я должна получать от тебя письма. Дай слово, что ты будешь мне отвечать, хотя бы раз в месяц, даже по полстранички!
Я пообещал, но, слова не сдержал. На этот раз, не из-за своей безответственности, наоборот: я не хотел калечить жизнь этому чистому и бесхитростному существу.
Я верил, что она меня, действительно любит, меня мучило чувство вины, которое поддерживали во мне мои алма-атинские друзья. Они писали, что она ни с кем не встречается, постоянно звонит и разговаривает только обо мне, а в мае пригласила их всех отпраздновать мой день рождения, сама всё приготовила и накрыла стол, поставив во главе его мою фотографию. Я понимал, что мне надо постараться помочь ей забыть меня. Потому, хотя письма от неё продолжали ежедневно приходить на главпочтамт, я отвечал всё с большими временными промежутками: раз в два месяца, в три, в четыре, и через год вообще перестал откликаться.
Однажды, когда я был у родителей, раздался звонок – звонила Ликина мама. Она сказала примерно следующее.
– Вы испортили жизнь моей дочери, заставили её страдать!.. Вы догадываетесь, что я вас ненавижу?.. Но я вынуждена просить вас: позвоните Лике, поговорите с ней, а если сумеете, повидайтесь – она очень тоскует, меня пугает её состояние, она может тяжело заболеть!..
Я немедленно заказал разговор с Алма-Атой. Когда назавтра в трубке раздался Ликин голос, я его не узнал – он был изменившийся и очень слабый.
– Что с тобой? – испуганно спросил я.
– Я хочу тебя видеть.
– Лика, но так нельзя! Мы же договорились.
– Ты перестал писать. Я не могу. Мне надо тебя увидеть.
Я вспомнил разговор с её матерью, её опасения.
– Хорошо. В конце месяца я буду в Сочи – прилетай.
Когда я увидел её в аэропорту – испугался: она напоминала Лесковских чахоточных барышень: какая-то нереальная, прозрачная, эфемерная.
– Ты больна?
– Нет. Просто ты не писал. Я хотела умереть.
Она произнесла это тихо, спокойно, как нечто давно решённое.
Я понял, что это серьёзно, что приручив, отвечаю, и с тех пор периодически писал ей или звонил… Я умолял её встречаться с ребятами, ходить на вечеринки, ездить на пикники – взял с неё слово, что она это будет делать.
Как-то, когда я позвонил, она, не поздоровавшись, произнесла:
– Ты имеешь право больше не звонить и не писать.
– Почему это вдруг? – удивился я.
– Я тебе изменила. Он кубинец, его зовут Фидель, он очень похож на тебя – я сама подошла к нему на улице. Он решил, что я – гулящая, и сразу пригласил к себе. Я пошла и осталась. Но он меня выгнал, потому что я всё время называла его Шуриком.
С большим трудом мне удалось её убедить, что я прощаю её и не сержусь.
Всё это продолжалось ещё лет десять.
Однажды, когда я опять был в Сочи, пришло извещение с междугородней станции, меня вызывала Алма-Ата. Конечно, это была Лика.
– Тут в длительной командировке один московский инженер. Он влюбился в меня, просит уехать с ним и выйти за него замуж. Я подумала: если буду жить в Москве, мы же сможем с тобой иногда видеться, правда?
– Да, да, да! – закричал я в трубку.
– Он о тебе знает. Я поставила условие, что должна попрощаться с тобой – он согласен. Можно, я к тебе прилечу?
Мне надо было сразу после Сочи быть в Москве: там шли репетиции моего спектакля "Билет в Токио", посвящённого предстоящей Олимпиаде, и режиссёр Илья Рахлин требовал моего присутствия.
– Очень хорошо! – узнав об этом, обрадовалась она. – Я скажу, чтоб он не ждал моего возвращения в Алма-Ату – я из Сочи вместе с тобой поеду прямо в Москву.
Она прилетела, мы провели вместе медовую неделю прощания, потом, в отдельном купе, доехали до Москвы. На вокзале меня ждала машина. Я посадил в неё Лику и повёз её к будущему мужу.
– Мне страшно, постой в подъезде, пока я не поднимусь, – попросила она, закрыла глаза, чмокнула меня в плечо и с разбегу, как с обрыва в реку, бросилась в лифт.
В подъезде стояла тишина. Лифт беззвучно поднимал её на седьмой этаж. И в этой тишине я вдруг физически ощутил, что она от меня уходит, уходит, уходит… Что я отпустил, оттолкнул, своими руками передал другому что-то уникальное, сказочное, неповторимое… Ещё несколько секунд тишины – это она звонила. Потом дверь открылась, раздались голоса: "Лика!.. Лика приехала!", дверь хлопнула и снова наступила тишина. А я остался один в этом чужом подъезде, поникший, растерянный и обворованный – обворованный самим собой.
Как часто потом, в похожих ситуациях, когда приходилось расставаться с любящими или искренне увлечёнными женщинами, резать по живому, принося боль и страдание, я думал: "Ну, почему? Почему я не родился в те времена, когда можно было иметь свой гарем?.. Не надо такого большого, как у царя Соломона: я бы не потянул на две тысячи наложниц, ни физически, ни материально!.. Мне бы маленький, кооперативный, на десять персон, не больше!.. Чтобы все они всегда были рядом, любили меня, дружили между собой, и чтобы никогда не было этих мучительных расставаний!"..
Лика ещё в течение нескольких месяцев присылала мне письма на главпочтамт, я не отвечал, и письма стали приходить всё реже и реже. Последнее было самое краткое: "Где ты?.. Откликнись?". Я не ответил, и письма прекратились.
Пролетел год, и вдруг – снова письмо: "У меня родился сын. Я хотела назвать его Шуриком, но муж не разрешил. Мы развелись, разменяли квартиру, я живу с сыном – у нас комната в коммуналке. Если будешь в Москве, позвони – очень хочу тебя видеть!". Ниже номер телефона и адрес. Но я не позвонил и не приехал – было бы слишком жестоко начинать всё сначала!
История Ликиной любви могла бы стать основой для целой повести или даже романа, но в мою жизнь она вошла, как глава. И чтобы завершить эту главу, я расскажу её окончание.
Прошло ещё сколько-то лет. Когда я в очередной раз приехал в Москву, Лёня рассказал мне, что три дня назад ему в театр звонила какая-то моя знакомая, интересовалась, когда я буду в Москве и как можно меня повидать. Лёня деликатно не стал расспрашивать кто это, но чтобы не повредить моей личной жизни, дал ей свой номер телефона. Конечно, это была Лика. Она позвонила и настояла на встрече – отказать было невозможно, я приехал к ней.
И вдруг увидел другую Лику. Есть женщины, про которых говорят: молодая девушка… молодая девушка… молодая девушка… старушка на пенсии… Это про неё: ей уже было далеко за сорок, появились морщинки, изменилось выражение лица, погасли глаза… Вместо шаловливого мальчишки – усталая, пожилая женщина. Но она этого не замечала: щебетала, накрывая стол, вспоминала нашу жизнь в Алма-Ате, радовалась, шутила, как тот, прежний Гаврош, но она, увы, уже им не была и никакого желания во мне не вызывала. Я с ужасом думал о том, что должен остаться ночевать: как вести себя, чтобы она не почувствовала моего состояния, не ощутила перемены отношения к ней?.. Это была мучительная для меня ночь.
Утром, уходя, я пообещал, что мы ещё увидимся, но уже твёрдо знал, что это наша последняя встреча. Нельзя возвращаться в прошлое, нельзя – это приводит к тяжёлым разочарованиям.
А ведь всё время тянет и тянет!..
ДРУЗЬЯ МОИ, УЖАСЕН ВАШ СОЮЗ
Однажды, в Киеве состоялись литературные встречи, в которых от Союза писателей России участвовал Ласкин, а от украинского Союза – два киевских писателя, авторы юмористического журнала "Перец". После первого концерта я привёз московского гостя к нам домой, поужинать. В перерыве между тостами Борис Савельевич спросил:
– Саша, а почему вы не участвуете в этих выступлениях?
– Потому что я – не член Союза Писателей, – ответил я.
– Это ваша самая неудачная шутка, – не поверил Ласкин, но я убедил его, что это правда.
Он был возмущён и своё возмущение высказал кому-то из секретарей Союза. Тот, честно глядя ему в глаза, объяснил, что всё это потому, что Каневский сам не подаёт заявление.
Перед отъездом, Борис Савельевич написал мне рекомендацию и велел не тянуть с подачей заявления в Союз Писателей, потому что его, моё заявление, там ждут. Я ответил, что доверчивость и оптимизм – два качества, за которые я его люблю, но подавать всё равно буду.
В то время я уже был членом двух Союзов: кинематографистов и театральных деятелей и был председателем киевского комитета драматургов. Я пользовался всеми льготами, которые давали членства в этих организациях: прикрепление к закрытой поликлинике, дома творчества и санатории, заграничные поездки, творческие выступления… Казалось бы, всё, достаточно. Но что-то толкало меня дальше.
По этому поводу, вспоминаю повесть Хулио Картасара о том, как группа счастливчиков, выиграла по лотерейному билету круиз на роскошном судне. Им были созданы изумительные условия, им предоставлялись любые блага, все их желания выполнялись. Единственное, что было запрещено – это подниматься по одному из трапов на одну из палуб. Но именно этот запрет на протяжении всего путешествия возбуждал их любопытство и желание, во что бы то ни стало, туда проникнуть, кому-то это даже стоили жизни. И когда, наконец, удаётся подняться на эту палубу, они убеждаются, что там нет ничего необычного, такая же палуба, как остальные – именно запрет сделал её такой призывной…
Но вернёмся к моему поступлению в Союз Писателей.
К заявлению надо было приложить три рекомендации – у меня их было шесть: помимо рекомендации Бориса Савельевича, ещё от Евгения Габриловича, Михаила Рощина, Григория Горина, Леонида Ленча и Аркадия Арканова. Чтобы быть принятым, по уставу, полагалось иметь не менее одной изданной книги или одной поставленной или опубликованной пьесы.
К тому времени уже было издано десять сборников моих рассказов, шесть пьес ставились на сценах различных театров и были опубликованы, около десяти фильмов, телевизионных, мультипликационных и хроникально-игровых были отсняты по моим сценариям. На эстрадах страны исполнялись около двухсот моих монологов, миниатюр и целых спектаклей, таких как Киевский мюзик-холл или обозрения Тарапуньки и Штепселя. Как уже писал выше, я регулярно публиковался во всех самых популярных газетах и журналах.
И ещё: я был одним из первых советских писателей, получивших премию "Алеко" на Международном конкурсе юмористических рассказов, в котором участвовали писатели из семидесяти стран Мира.
В один из дней я принёс в Союз все свои книги и пьесы, вместе с заявлением и рекомендациями. Молоденький секретарь выдал мне анкету, в которую требовалось вписать названия своих произведений. Минут через десять я попросил у него ещё один бланк.
– Зачем вам второй?
– На одном не помещается.
Получив оба бланка и просмотрев их, секретарь удивлённо спросил:
– Почему вы до сих пор не поступили в Союз?
– Вот когда мне откажут, вы поймёте почему, – ответил я.
Мне отказали. Не объясняли, не оправдывались – причина: не прошёл тайного голосования в приёмной комиссии. Когда я пришёл забирать свои книги и пьесы, тот же секретарь отводил глаза в сторону: ему было стыдно.
Забегая вперёд, сообщу, что, переехав в Москву, снова подал заявление в Союз Писателей. К тому времени у меня прибавились новые книги, новые пьесы, я получил ещё одну международную награду на Московском Кинофестивале.
Но всё это не помешало приёмной комиссии меня опять завалить, снова тем же тайным голосованием. И тогда, развеяв иллюзии, что, мол, в Москве всё по-другому, я твёрдо решил: "Хватит! Больше в эти игры не играю!", и пришёл в Союз, чтобы снова забрать свои книги и пьесы. Там встретил Гришу Горина и Самуила Алёшина, который был председателем секции драматургов. Узнав о моём решении, они потребовали:
– Ты не имеешь права отступать. У нас из десяти драматургов девять не прошли, все – евреи. Тебя не приняли с таким литературным багажом, которого хватило бы на троих поступающих. Это – явный антисемитизм. Твой случай – кричащий, он поможет нам выиграть бой.
Через неделю в "Московском литераторе" (газете Союза писателей) появилась огромная статья, рассказавшая обо всём этом произволе, она вызвала шум, её обсудили на секретариате – и брешь была пробита: я прошёл и московскую и российскую приёмные комиссии – оставалась последняя инстанция: секретариат.
Всё это длилось довольно долго, уже Перестройка сотрясала страну, уже начался разгул общества "Память" – за это время в нашей семье созрело решение уехать в Израиль. Я оформлял документы на отъезд, когда раздался звонок из канцелярии Союза, и одна из сотрудниц радостно сообщила: "Ваше дело рассмотрено, вас утвердили. Можете прийти за удостоверением".
– Я там хорошо выгляжу на фотографии? – спросил я.
– Очень! – ответила она, ещё не подозревая, к чему я веду.
– Тогда оставьте себе это удостоверение с моей красивой фотографией на память обо мне.
– Вы что, не хотите его забрать? – Она была искренне поражена.
– Не хочу, – ответил я. – Перехотелось.
Это была не поза, не обида, не красивый жест – просто я вдруг чётко и ясно понял, на какую суету сует потратил столько сил, нервов и энергии.
МОЙ ЛИЧНЫЙ АЙБОЛИТ
Вдетстве я панически боялся врачей. Когда видел белый халат, перебегал на другую сторону улицы. Если какой-нибудь отчаянной медсестре удавалось сделать мне укол, она после этого сутки билась в истерике. Даже анализ мочи у меня брали под наркозом. Если бы тогда мне сказали, что у меня в семье будут сразу два врача (сын и невестка) и что моим ближайшим другом станет тоже врач, я бы долго и зловредно хохотал. Но в жизни много неожиданностей, и одна из них – моя многолетняя дружба с Игорем Барахом и его женой Линочкой Яраловой, кстати, тоже медиком!
Отец Игоря, учитель, директор сельской школы, был репрессирован. Вернулся слепым инвалидом. Мать, переживая эту трагедию, тяжело заболела и была прикована к кровати. Содержать больных стариков пришлось Игорю. Ещё учась в мединституте, он по ночам работал санитаром на "Скорой помощи", потом фельдшером, потом врачом, сперва в общей бригаде, затем в реанимационной противошоковой – в общей сложности пятнадцать лет. "Скорая помощь" – прекрасная школа для врача, она закалила его на всю жизнь и очень многому научила. Когда Майя лежала в реанимации, у неё было очень низкое давление и медсёстры не могли попасть в вену – её руки были синими и опухшими от "холостых" уколов. И тогда Игорь решил это делать сам: каждый день, перед работой и после, он ехал через весь город и с первого раза, безболезненно, попадал в вену на глазах у восхищённых медсестёр.
Есть врачи по призванию, врачи "от Бога" – это он: терпелив, сердечен, безотказен. Известный медик, кандидат наук, научный руководитель отдела анестезиологии и реанимации крупнейшего в стране института ортопедии и травматологии – стоило кому-то позвонить, что ему плохо, Игорь бросал все дела и мчался лечить, утешать, перебинтовывать. Однажды мы сидели за праздничным столом, был день его рождения. Не успели произнести первый тост, в кабинете раздался звонок, его попросили к телефону. Набросив пальто, он заглянул в гостиную:
– Ешьте, пейте – я на десять минут, там приступ астмы.
Вернулся через час.
– У кого ты был? – спросил я.
– Не знаю… позвонили от Петра Петровича.
– Игорь! – Я пристально посмотрел ему в глаза. – Ответь, только честно: ты знаешь, кто такой Пётр Петрович.