- Пустяки? Нет-с, это не пустяки, когда вы в своих книгах все перекрашиваете по-своему, а меня, читателя, хотите заставить в эту свою выдумку поверить! И Илья Ефимович тоже скажет, что это не пустяки! Идем!
Мы пошли по направлению к "Пенатам", и я все-таки полагал, что Чуковский шутил, но оказалось, он действительно затеял нагрянуть к Репину днем.
Я тогда не имел представления о том, где именно "Пенаты", но Чуковский пришел на лыжах, как оказалось, прямехонько к даче Ильи Ефимовича, и пока я еще только разглядывал этот двухэтажный деревянный дом среди сосен и елей, Чуковский стучал уже на крыльце в двери.
Он стучал энергично, - по-видимому, для него вопрос о том, бывает ли снег какого-либо другого цвета, кроме белого, являлся действительно острым вопросом и требовал немедленного ответа.
Дверь открылась, и на крыльцо вышел Репин в домашнем сером пиджаке, с палитрой, кистью и муштабелем в руках, и, что меня особенно поразило, он был вооружен еще одной парой очков, кажется, четырехугольной формы!
Разумеется, он был недоволен, что его оторвали от работы, но Чуковский горячо извинялся, и вот я слышу:
- Илья Ефимович! Скажите, пожалуйста, хотя бы вы ему, вот этому, - тут широкий размах длинных рук в мою сторону, - скажите ему, что снег - белый!
- Корней Иванович, а вы учили физику? - вместо ответа спросил Репин.
- Учил, Илья Ефимович, я был в гимназии, - сказал Чуковский.
- Так почему же вы не знаете, что белого цвета в природе не существует?
Репин имел, мне тогда казалось, рассерженный вид, и Чуковский не мог этого не заметить, но он показал рукою на снег около дачи, под елями и соснами, и спросил, повысив голос:
- Хорошо, - а этот вот, этот снег какой, какого цвета?
Репин пригляделся к снегу и сказал теперь уже более отходчиво:
- Я не знаю, каким вам назвал его Сергей Николаевич, но я бы лично… я бы лично написал бы его, разумеется, зеленоватым… а местами даже и гуще… в тенях - просто зеленым.
- Ну как, Корней Иванович, удостоверились?
Чуковский промолчал, но тут же начал усиленно извиняться перед Репиным за беспокойство. Мы простились с художником и пошли назад, к своим дачам.
В конце сентября 1930 года у меня на даче близ Алушты совершенно без всяких предвестников появился К. И. Чуковский. Его интересы в то время были в Алупке - ко мне он завернул мимоездом.
Я не видал его лет двадцать. Он жил в Ленинграде, а я и в Москву-то выбрался в первый раз только в 1929 году и пробыл там не больше двух недель. Естественно, что у нас накопилось за такой долгий срок много материала для беседы, а К. И. Чуковский всегда и прежде был увлекательнейший собеседник. Таким он и остался.
Мы говорили о многом в нашей личной жизни, но как часто случалось с нами в тот прекрасный осенний день, пахнувший желтеющими листьями винограда и кипарисовой смолой, что мы начинали вдруг вспоминать о Репине!
К. И. был у Репина в каком-то из двадцатых годов и теперь был до краев наполнен впечатлениями от этой поездки в Куоккалу, в "Пенаты", а меня, разумеется, интересовала каждая мелочь, раз она касалась Ильи Ефимовича. Так и прошел этот день 29 сентября 1930 года, который мы оба могли бы назвать днем наших воспоминаний о великом современнике нашем.
Чуковский уехал от меня на другой день, а дня через три, когда пришли центральные газеты, я прочитал в одной из них, что именно 29 сентября умер Илья Ефимович!
Случилось так, что мы двое как бы просидели весь этот день у смертного одра того, которого так любили при жизни.
1946
И. А. Бродский
"ДЯДЯ ОБЛЕЙ"
Сентябрь 1916 года. Я живу на даче у своего дяди, художника Исаака Израилевича Бродского, недалеко от "Пенатов" Репина и дачи Чуковского. Я еще не знаю, кто они - Репин и Чуковский. Репина я видел впервые в извозчичьей пролетке, на которой он приехал с вокзала. Невысокого роста, в черной крылатке, голос у него густой, басистый, все слушают его почтительно.
…Взрослые уехали в Выборг. Я бегу вдоль дачных заборов, погоняя палкой старое велосипедное колесо. Заезжаю в ворота с затейливой надписью: "Пенаты". У пруда, возле дома, плоскодонная лодка, по борту которой начертано крупными буквами: "Вездесущий". Гай и Дий, внуки Репина, возятся у мачты, поднимая флаг с Георгием Победоносцем, пронзающим копьем трехглавого змея. Гай и Дий - ирокезы, на их головах пестрые оперения, за плечами большие луки, на поясе колчаны со стрелами. Мое появление на территории "Пенатов" рассматривается ими как вторжение агрессора.
- Сдавайся, руки вверх!
И в меня летят длинные стрелы с резиновыми наконечниками. Они больно бьют по телу. Я убегаю, оставив свое колесо противникам. Они преследуют меня. Бегу к морю, там, за большим валуном, можно отсидеться, отстреливаясь крупной галькой. С учащенно бьющимся сердцем сижу за камнем, ожидая штурма моей крепости. Спасение приходит неожиданно.
Откуда-то с высоты слышу божественной красоты, ласкающий слух голос:
- О, кто этот храбрый, этот гордый, этот бесстрашный воин, так славно отбивающийся от сонма врагов? Выходи же из крепости, смелый из смелых, непокоренный рыцарь без страха и упрека… А ты, Великий Монтигомо Ястребиный Коготь, и ты, Кожаный Чулок, прекратите братоубийственную войну и протяните этому герою, Рыцарю Свободного Духа, ваши еще не обагренные кровью руки…
Из-за своего укрытия я вижу высокого человека с щетиной усов и чубом, торчащим под большим козырьком фуражки. Глаза его улыбаются. Он вмиг берет нас в плен и соединяет мои руки с руками ирокезов.
…Запомнилось еще, как Чуковский учил меня кататься на велосипеде, как восторгался синим матросским костюмом, который привезла мне тетя Люба из Выборга.
- А пуговицы, какие пуговицы! Это лучшие пуговицы на всем свете! А якоря - они из чистого золота! Это лучшие якоря во всем русском флоте…
Я восхищенно взираю на себя в зеркало, и мне кажется, что я лучший из всех моряков в мире.
Проходят годы - 1917, 1918, 1919, 1920, 1921, - равные эпохе. Кончилась гражданская война. Вместе с моим старшим братом Изей я приехал из Бердянска в Петроград. В доме дяди мы встретились с Корнеем Ивановичем. С этих пор он всегда путает мое имя, называя то Юзей, то Изей. И всегда, когда мы видимся, он серьезно спрашивает:
- Вы Юзя или Изя?
- Юзя.
- Нет, вы Изя… Вы - Юзизя, так и буду вас называть.
Моих двоюродных брата и сестру Жеку и Лиду он называл Жека-лида. При встречах всегда спрашивал:
- А как живут тетя Рая? Бабушка? Жека-лида?
Я же шутя называл Корнея Ивановича "дядя Облей". Но об этом позже.
В дальнейшем я встречался с Корнеем Ивановичем в доме И. И. Бродского, а затем, когда я учился в Институте истории искусств, встречи наши приобрели деловой характер в связи с моей литературной работой, а также изучением творчества И. Е. Репина и собиранием материалов о нем.
Помню, в одно из воскресений Корней Иванович был у Исаака Израилевича с скульптором Ильей Яковлевичем Гинцбургом, Самуилом Яковлевичем Маршаком и его племянником, юным художником, которому Бродский помог поступить в Институт Академии художеств. Маршак хорошо знал Стасова и Репина, бывал в "Пенатах", и, конечно, разговор быстро обрел "репинское" направление. Кто-то, кажется, Бродский, заговорил низким голосом, подражая Репину, его манере говорить. Началось интересное соревнование. Корней Иванович хорошо имитировал Репина, но его высокий голос не мог передать басовый характер репинской речи. Зато он прекрасно улавливал ее синтаксический строй. "Браво! Браво!" - заканчивал он каждую "репинскую" фразу.
Снова, как всегда, когда собирались друзья и ученики Репина, заговорили о возможности его возвращения на родину.
- Репин никогда не покинет "Пенаты", - уверял Самуил Яковлевич Маршак.
- А надо перевезти Илью Ефимовича в Ленинград вместе с "Пенатами"…
Предложение Бродского было одобрено всеми, решили просить его поставить вопрос об этом перед Сергеем Мироновичем Кировым. Предложение понравилось Кирову, и он даже предложил отвести место для "Пенатов" на Каменном острове в Ленинграде. Когда Бродский был в 1926 году с делегацией художников в Финляндии у Репина, он рассказал ему об этой идее. Репин очень растрогался, но, как известно, приехать в Советскую Россию не смог, сил на этот шаг у престарелого художника уже не было.
В тот день, как и в каждое свое посещение Исаака Израилевича, Корней Иванович и Бродский читали полученные ими письма Репина.
Когда Бродский был назначен директором Всероссийской академии художеств, он твердо решил восстановить в глазах молодежи доброе имя своего учителя, которого формалисты стремились сбросить с пьедестала. Даже в ту пору, когда велась кампания за возвращение Репина и организацию его выставки, раздавались голоса против его приезда в Советский Союз и присуждения ему звания народного художника.
Борьба "за Репина", которую вели передовые советские художники и советская общественность, имела большое, принципиальное значение. Репин был знаменем реализма, а реализм "леваки" считали "бездарным" и реакционным. Бродский развернул широкую пропаганду творчества Репина в печати, на собраниях художников, в общественных организациях, учебных заведениях. Он пригласил Корнея Ивановича выступить в Академии художеств перед студентами с докладом и воспоминаниями о Репине. Этот вечер оставил неизгладимое впечатление. В большом Рафаэлевском зале разместилось не менее 600 студентов. Многие из них были сбиты с толку формалистами и слушали Чуковского поначалу недоверчиво, но и они были покорены его талантом и верой в гений Репина. Выступление длилось около четырех часов.
- С вашей помощью мы выиграли еще одно сражение за Репина, - благодарил Бродский Чуковского.
И потом еще не раз он просил Корнея Ивановича помочь в "пропаганде Репина". Вспоминаются утренние сеансы в кинотеатре "Солейль" на Невском проспекте (теперь "Аврора"), где по инициативе Бродского демонстрировалась хроникальная картина, снятая в "Пенатах" фирмой "Патэ" в 1920 году. Этот фильм Репин подарил Бродскому, когда он был в "Пенатах". Демонстрация фильма проводилась в девять часов утра и к десяти должна была закончиться, так как начинались платные сеансы.
Перед просмотром несколько вступительных слов говорил Исаак Израилевич, а потом его сменял Корней Иванович. Фильм производил неизгладимое впечатление. Мы видели "живого" Репина, работающего в мастерской, разгребающего лопатой снег, читающего письма. Гуляя по саду, он делал быстрые шажки, размахивал руками - съемочная техника тех лет воспроизводила движения в убыстренном темпе.
О Репине и "Пенатах" Корней Иванович рассказывал с такими подробностями и так осязаемо реально, что когда в декабре 1939 года я оказался в Куоккале и вошел в дом Репина, мне показалось, что я уже бывал там много раз (в детстве я однажды был там, но ничего не запомнил, кроме стеклянной крыши дома). Я прожил в "Пенатах" около двух недель, спал на большом, "шаляпинском" диване в верхней мастерской, и мне все чудилось, что вот-вот ранним утром войдет сам Илья Ефимович и заговорит своим глухим басом: "Здравствуйте, здравствуйте, а мне пора работать…"
Весной 1940 года был открыт Дом-музей И. Е. Репина "Пенаты", которым я заведовал. О "Пенатах" и о том, что я увидел в них, я подробно написал Чуковскому, приглашая его приехать, но он писал, что встреча с "Пенатами" его разволнует и врачи его не пускают. Кажется, в 1960 году по моему сценарию был поставлен режиссером В. Н. Николаи научно-популярный фильм "Пенаты". Чуковский был приглашен консультантом.
- А знаете, - говорил мне Корней Иванович, - в мастерской Репина в дверях было сделано окошечко с полочкой, куда ставили ему завтрак, так как он не хотел отвлекаться от работы и не разрешал никому входить в мастерскую…
- Не забудьте про окошечко! - кричал он в телефонную трубку, когда я позвонил ему в Москву. - Это очень важная деталь. Снимите мастерскую и Репина через окошечко… А на полочку поставьте стакан молока!
Однажды Чуковский по просьбе И. И. Бродского приехал в Юкки, где был пионерский лагерь Школы юных дарований, организованной при Академии художеств по инициативе С. М. Кирова. Корнею Ивановичу была предоставлена честь разжечь пионерский костер. На поляне собралось много ребят из всех расположенных вблизи лагерей. Под руководством директора школы, профессора Константина Михайловича Лепилова юные художники сделали большие макеты героев сказок Чуковского - Крокодила, Айболита, Бармалея. У крокодила двигались голова и лапы. Корней Иванович дергал его за специальное приспособление и весело читал стихи о крокодиле, а все ребята дружно повторяли:
…Крокодил, Крокодил!
Крокодилович!
Лепилов торжественно подарил макет крокодила Корнею Ивановичу, пообещав прислать его в Ленинград на академическом автобусе. Но к утру крокодил исчез. Его похитили. Корней Иванович говорил:
- Подумайте, какая у моего крокодила популярность. Но я не верю, что его украли… Он сам удрал и теперь проживает в третьем Парголове…
* * *
Но вернусь к более ранним годам.
Осенью 1928 года я отдыхал в санатории Сестрорецкого курорта, в одном пансионате с Корнеем Ивановичем. Вспоминаю послеобеденные прогулки вдоль моря, а в дождливые дни в крытой деревянной галерее, которая опоясывала парк курзала и выходила к морю. В прогулках участвовали Корней Иванович, драматург Федор Николаевич Фальковский, друг Леонида Андреева, профессор-психолог Семен Осипович Грузенберг, литературовед Владимир Евгеньевич Евгеньев-Максимов. С последним у Корнея Ивановича излюбленной темой разговора был Некрасов, над изучением которого они оба работали. Мне казалось, что Евгеньев-Максимов немного ревниво относится к находкам Чуковского, так как при каждой встрече он спрашивал: "Ну, сколько новых строчек написал для вас Николай Алексеевич?.." (Чуковский, как известно, разыскал много неизданных стихов и опущенных цензурой строф из поэм Некрасова).
Однажды в разгаре какого-то спора Корней Иванович набросился на меня:
- Вот вы, молодой человек двадцатого столетия, что вы думаете о Некрасове? Читаете ли вы его? Любите ли? Что помните? Знаю: "Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан…" Так вот, Некрасов был и поэтом, и гражданином, и гражданство у него облечено в форму самой высокой поэзии. Пойдите в библиотеку, возьмите Некрасова, читайте всю ночь, а завтра доложите, волнует ли вас этот великий поэт или вам его творчество ничего не говорит…
Я, конечно, выполнил задание Корнея Ивановича и на другой день признался ему, что многое в творчестве Некрасова устарело, что теперь время для других песен, и понес всякую чепуху об обветшавшей форме его стихов. Я стал читать монотонно, нараспев "Размышления у парадного подъезда", но Чуковский гневно прервал меня и закричал:
- Так нельзя читать Некрасова!
И стал читать наизусть целые главы из поэмы "Мороз, Красный нос". Отдельные строфы он повторял по нескольку раз, восторгаясь лексикой и ритмическим многообразием некрасовского стиха. Я был покорен его убежденностью в величии Некрасова-поэта и уже иначе воспринимал его поэзию.
Такие диспуты, устраиваемые Чуковским, всегда обрастали большим количеством слушателей.
В столовой пансионата, где был тогда шведский стол и табльдот - обедали все за одним столом, - неизменно главенствовал Корней Иванович. Он шумно чествовал повара и даже поварят, вызывая их к столу для того, чтобы они выслушали торжественное слово благодарности, которое произносил по указке Корнея Ивановича кто-нибудь из обедающих. Поэт Леонид Борисов облек свой спич в стихотворную форму и прочел "Оду борщу и компоту". Он читал ее долго, все проголодались, и Корней Иванович остановил его:
- Вторую часть, посвященную компоту, вы прочитаете нам на сладкое…
* * *
В 1932 году я и мой товарищ Яков Лещинский, работавший ученым секретарем Русского музея, пригласили Чуковского в Рукописный отдел музея, которым я тогда заведовал, чтобы показать ему фонды отдела. С неуемным интересом смотрел он материалы архива Александра Бенуа, толстые тома дневников Федора Толстого, рукописи Федотова, письма Репина. С увлечением он читал стихи Федотова, тогда еще не опубликованные.
- Какая живость! Какая чудесная разговорная интонация… Вот бы издать стихи Федотова отдельной книжкой с его же картинами. Это было бы открытие нового поэта. Возьмитесь за это дело.
И тогда же Корней Иванович вдохновил нас сделать книгу писем Репина.
- Юноши, возьмитесь за эту благодарную работу. Уверяю, это будет чудесная книга! Ах, какой это превосходный писатель! Я надеюсь, что все же когда-нибудь увидит свет его чудесная книга "Далекое близкое" и русская литература станет богаче. Я в этом глубоко уверен. Если бы Репин не стал художником, он был бы писателем, равным Гоголю!
Предложение Корнея Ивановича нас увлекло, и вскоре Ленинградское отделение издательства "Искусство" заключило договор на книгу писем Репина к И. Р. Тарханову и Е. П. Тархановой-Антокольской.
Редактором книги издательство пригласило Корнея Ивановича. Он охотно согласился, хотя и был очень занят подготовкой собрания сочинений Н. А. Некрасова. Работа с ним была прекрасной редакторской школой, которая помогла мне позднее в моей редакционной работе.
…Стояло жаркое лето. Вместе с Лещинским я приходил к Корнею Ивановичу домой, на Кирочную улицу. Обычно после часа занятий он предлагал пойти "продышаться" в Таврический сад или поехать на Елагин остров, чтобы там продолжить работу на воздухе. Из этого ничего не получалось. Корней Иванович быстро попадал в окружение детворы и забывал о нас. Однажды он посадил нас в лодку и потребовал, чтобы мы изображали пиратов, для чего повязал наши головы носовыми платками. С островов мы возвращались пешком. На улице Красных Зорь, как тогда назывался Кировский проспект, нам встретился дворник, моющий из шланга тротуар. Корней Иванович взял у него шланг и задорно, играючи, стал поливать цветы, траву, деревья. Быстро, как всегда, его окружила стайка ребят. Он грозил им:
- Оболью! Оболью! - и направлял струю поверх их голов.
А ребята прыгали, хлопали в ладоши и кричали:
- Дядя, облей! Дядя, облей!
А потом, когда пошли дальше, Корней Иванович все повторял:
- Дядя, облей… Дядя, облей… Дядя Облей… Прекрасное название для сказки - "Дядя Облей", - не правда ли?
Вот почему я стал называть его "Дядей Облеем".
В одну из наших последних встреч я спросил, написал ли он сказку "Дядя Облей".
- Нет. Так и осталось одно название…