Шли миллионы новых читателей, и надо было удовлетворить их требования. Рождалась новая культура - не для кучки "избранных", а для всего народа. Неграмотность ликвидировалась бешеными темпами. Тяга к знаниям была ненасытной. Наконец-то рухнули всякие загородки и заслоны, и народ всей массой ринулся к науке, литературе, искусству с такой жадной силой, какая бесконечно радовала людей, подобных Корнею Ивановичу Чуковскому. Наконец-то исполнялась мечта лучших людей России, и можно было как следует поработать для всех алчущих и жаждущих. Корней Иванович очень любил работать, человек он был деятельный, ленивых презирал.
Таланты К. И. Чуковского развернулись в ту пору во всю свою мощь. Он готовил к изданию обновленные, освобожденные от цензурных тисков тексты Некрасова, он редактировал, составлял примечания, писал вступительные статьи и просто статьи, готовил книгу о Некрасове, работы о своих современниках Маяковском, Блоке, Ахматовой, читал лекции на курсах Балтфлота… Повсюду открывались курсы, их порождал напор рванувшихся к знаниям масс, люди с винтовками в руках, с маузерами и наганами у пояса стремились как можно скорей приобщиться к культуре. На таких курсах Корней Иванович был одним из самых неутомимых лекторов.
Он продолжал также свою работу как блестящий переводчик с английского, которым он владел виртуозно, он дал нашим читателям, например, такого "трудного" для перевода поэта, как Уитмен. И, конечно, он был уже в те первые годы известен и любим как детский писатель. Его "Крокодил" был написан и опубликован в журнале в канун революции, а отдельным изданием вышел уже в Издательстве Петроградского Совета рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов.
Чуковский стал одним из ближайших соратников Горького в культурных предприятиях, которые Алексей Максимович организовывал и возглавлял в те годы. В издательстве "Всемирная литература" он был одним из самых деятельных членов коллегии. Он руководил многими работами в основанном в конце 1919 года Доме искусств. Во все эти и другие дела он вкладывал всю свою душу, он работал с каким-то неиссякаемым, неистощимым, неистовым энтузиазмом. Поистине он явился одним из примечательнейших деятелей культуры с первых же лет революции. Сразу он стал как-то всем виден, всем известен.
Я-то давно был покорен им, мне было лет шесть, когда у нас дома появился высокий, длиннорукий, длинноногий, черноусый человек. Усы у него под большим носом были короткие и очень черные.
Незнакомец, увидев меня, состроил удивительно внимательное лицо, потом в быстрые секунды лицо его переменило несколько самых разных выражений радостное, сердитое, изумленное, огорченное, восторженное, бесстрастно-спокойное, очень вежливое… Затем он взял меня за руку, мы вошли из прихожей в комнату, и он тотчас же перепрыгнул через стоявший там стул, после чего поднял стул за ножку, подбросил его, поймал, поставил на место. Наверное, это был не первый его визит к моему отцу. Наверное, когда он играл со мной в тот день, то присутствовал при этом и отец, и еще кто-нибудь. Но я никого не помню в те минуты, кроме него, и для меня это была первая встреча. Все происходило как бы один на один. Я был покорен навеки не просто "фокусами", нет, а чем-то, что было за ними и что именуется обаянием.
Потом, когда я уже ходил в приготовительный класс гимназии, в нашей квартире вдруг (для меня, конечно, вдруг) появились замечательные журналы с очень яркими рисунками, которые назывались карикатурами. Создателем одного из журналов, называвшегося "Сигнал", был и даже печатал там свои стихи мой таинственный черноусый незнакомец (впрочем, я уже знал и запомнил его имя, отчество и фамилию). Я приписывал Корнею Чуковскому все, что мне нравилось в этих журналах, потому что детская любовь беспредельна и не считается с истиной.
Я не могу быть уверен в точности некоторых фактов того времени, которые всплывают в памяти, ибо, может быть, детское воображение, питаемое пристрастием, создало их в то давние времена, а память закрепила как случившиеся в действительности. Но вот воспоминание воскрешает какой-то тревожный день, когда Корней Иванович заперся у нас в ван ной и вышел оттуда преображенный, не похожий на себя. Должно быть, это сочинилось. Должно быть, так трансформировался у меня чей-то рассказ о том, что Чуковский скрывается от полиции, что полиция ищет его, гоняется за ним. А что такое полиция, это я знал. Однажды целый день в кухне сидел городовой, никого не выпуская из дому, а в прихожей сидел другой "служивый" из полиции. Это не фантазия. Тот мордастый, который сторожил на кухне, когда я вбежал за какой-то надобностью, вынул наполовину шашку из ножен и предупредил:
- Ишь ты, шустрый какой! Смотри - зарублю!
Эта милая шутка запомнилась точно и навеки.
Шашку городового называли "селедкой".
Кроме того, я видел однажды, как казаки летели на толпу.
Критические статьи Корнея Ивановича были первыми статьями о современной литературе, которые я читал, и я обязан их автору неправильными представлениями о жанре критики как об одном из самых интересных. Одна из книг Чуковского называлась "Критические рассказы". Да, именно так рассказы, а не статьи, совершенно точно.
Помню, как ужаснул меня раздел "Третий сорт" в одной из его книг. Эпиграф к этому зловещему разделу Корней Иванович взял из рекламного объявления (а может быть, сочинил это объявление?): "Третий сорт нисколько не хуже первого". Я содрогался, мучительно жалея несчастных писателей, попавших (я не сомневался, что справедливо) в третий сорт. Каково им, бедным! Впрочем, на каком-то из литературных вечеров я вскоре увидел одного из них, - очень важный, уверенный в своей гениальности, презирающий "критикана" Чуковского, он читал свои стихи, и ему аплодировали, как первосортному.
Неверное представление о жанре критики как об одном из самых занимательных держалось у меня недолго. Статьи некоторых других критиков вернули меня к печальной действительности. Однако я успел убедиться в том, что ярко талантливая статья может быть художественней и увлекательней даже иного "приключенческого" романа, а следовательно, нельзя мерить качество по жанрам.
Что касается "Крокодила", то с момента его появления в печати я его, конечно, знал наизусть.
В ту зиму, с которой я начал свое воспоминание, в самый канун девятнадцатого года, Корней Иванович устраивал мою судьбу после того, как из-за последствий контузии я выбыл из армии на долгое время.
При всей своей занятости, с раннего утра до ночи в работах, Корней Иванович находил время и силы для важнейшего дела - он старался помочь людям, которые нуждались в помощи. Он просто не мог не помочь, иногда даже сердился, но помогал. Какая-то короленковская черта. И меня вскоре после смерти моего отца он взял под свое шефство. Мне было очень лестно, что он доверил мне кое-какие подсобные работы, в частности по подготовке однотомника произведений Некрасова.
Известно, что Корней Иванович производил громадную работу по восстановлению подлинных, не изуродованных цензурой текстов Некрасова. Добытые неутомимыми поисками строки он вписывал со скрупулезнейшей точностью на полях дореволюционного издания, он возрождал их к жизни, и вот наконец-то все эти драгоценные находки могли пойти в дело! Наконец-то можно было дать людям полного, неурезанного Некрасова!
Я очень гордился, когда, просматривая принесенные мною листы, Корней Иванович почти пел, растягивая слова:
- Как прия-ятно, когда тебе помогает человек с чувством ри-итма…
Замолкал, настораживаясь, проверял что-то по оригиналу и затем вновь распевал.
Это было более чем пятьдесят лет тому назад, и хотя помнится мне, что я помогал делать корректуру, но я сомневаюсь в этом. Однотомник Некрасова под редакцией К. И. Чуковского вышел в свет в 1920 году, тогда, видимо, готовился окончательный текст для набора.
Тон, который как-то естественно устанавливался Чуковским в работе с людьми, был дружеским, товарищеским, веселым. Именно веселым. Корней Иванович работал весело, и даже какая-нибудь самая унылая, почти канцелярская работа становилась в общении с Чуковским радостной. Корней Иванович среди других своих дел редактировал в ту пору "Воспоминания А. Я. Панаевой", и, прямо скажу, малоинтересным занятием было, например, выуживать в тексте собственные имена и указывать, кто такие и на каких страницах упоминаются. Но Корней Иванович сопровождал эту работу рассказами, шутками, остроумными характеристиками людей, и эта острая приправа превращала суховатое занятие в удовольствие; фамилии, годы рождения и смерти, нумерация страниц - все получало большой смысл, становилось значительным и важным.
Конечно, Чуковскому был абсолютно чужд даже малейший оттенок начальственного тона, он и работал, и шутил, и сердился, и дразнил на равных, с полным, казалось, забвением разницы в возрасте. Он был столь талантлив, умен и добр, что никак не мог превратиться в грузного, маститого, подавляющего своей известностью и авторитетом человека. Этот знаменитый писатель всегда оставался легким, живым, подвижным, увлекающимся. Он долгие годы жил и работал в нашей северной столице, но южное солнце жарко пылало в нем. Что-то в нем было от озорного подростка и при седине в волосах.
Вот образец обычного стиля его деловых писем и записок (письмо касается воспоминаний Панаевой):
"Милый Михаил Леонидович,
посылаю Вам Список Собственных Имен и те листы, из коих Вы еще не почерпнули оных. Будьте любезны, почерпните!
Надеюсь, что Вы благоденствуете.
Ваш Чуковский"
"Я еду в Москву - через три дня обратно. Пожалуйста, к тому времени!"
Однако случилась однажды и такая записочка:
"А по-моему - служить, так служить, а то, задравши рубашку, таких горячих бы всыпать, что три дня почесываться бы стал…"
И подпись:
"Гоголь-моголь".
Это значило, что я понадобился Корнею Ивановичу, а меня нигде не найти. И он угостил меня цитатой из Гоголя.
Или такую записочку находишь у себя:
"Дорогой Михаил Леонидович!
Был. Грущу, что не застал. Соскучился.
Ваш Чуковский".
О, эти записки Корнея Ивановича!
Сердился Чуковский не злобно, не мстительно, не столько сердился, сколько огорчался, никакой злопамятности не проявлял.
Однажды, например, он просил меня (он всегда просил, а не поручал) выписать из журнала "Нива" материалы, опубликованные им несколько лет тому назад, а кстати посмотреть, нет ли за тот год еще чего-нибудь им напечатанного. Я нашел в журнале, кроме того, что мне указал Чуковский, несколько его стихотворений, не детских, не сатирических, не переводных, а просто симпатичных лирических стихотворений. Это было для меня новостью, я и не подозревал, что есть у Корнея Ивановича такого рода стихи, и, конечно, я добросовестно переписал их и понес автору.
- Какой по-очерк! - воскликнул Корней Иванович, рассматривая нужные ему материалы. - Како-ой почерк! (Почерк у меня был всегда отвратительный).
И вдруг его всего передернуло, и лицо у него стало таким, словно он проглотил жука или осу, - он увидел свои старые лирические стихи, тщательно мною переписанные и принесенные.
Откинувшись к спинке стула, он швырнул карандаш на пол и уже без смягчающих интонаций, обиженно, почти возмущенно заговорил:
- Кто бы мог подумать, что человек из интеллигентной семьи…
Прищурив глаз, он взглянул на меня изучающе-холодно. Потом глаз его открылся, с лица сошло выражение обиды, он поднял карандаш и успокоенно вернулся к делу. Вспышка прошла так же мгновенно, как и возникла. Он понял без лишних слов, что конечно же не для издевки я переписал и принес ему давние нелюбимые стихи (они, кстати, мне понравились, особенно одно, о березке).
Меня звали в Наркомпрос, и я решил соединить работу у Чуковского со службой. Два с лишним года в армии, на фронте и в тылу, приучили меня не считаться с часами, день ли, ночь ли - все равно. И я ничтоже сумняшеся попросил перенести на пять часов утра (боюсь, что даже на четыре) время приходов своих к Чуковскому. Дикое представление, что он никогда не отдыхает, работает круглосуточно, как водопровод или электрическая станция, притом в мирные времена, ошеломило Корнея Ивановича. В ту зиму свет зажигался не всегда, вода из крана преимущественно не шла, голод, холод, эпидемии не убывали, а, напротив того, росли, однако, глядя на то, как работает Корней Иванович, можно было подумать, что на него все эти бедствия никак не влияют. Но - начинать рабочий день в четыре часа ночи?!.
Корней Иванович, выслушав меня, в сердцах надвое сломал карандаш, который держал в руках, и швырнул половинки об пол с такой силой, что они подскочили. Затем он минуты две молча шагал взад и вперед по комнате, потом остановился, всплеснул руками с искренним весельем и уж дал себе волю посмеяться надо мной. Юмор, как известно, лучшее средство "вправлять мозги". Этим средством Корней Иванович часто пользовался.
На исходе той зимы совершилось большое в моей жизни событие: я познакомился с Максимом Горьким. И не кто иной, как именно Корней Иванович привел меня к Горькому, предварительно, видимо, рассказав обо мне.
Чуковский предложил мне стать секретарем сборника, задуманного группой писателей к 50-летнему юбилею Горького, и составить для этого сборника хронологическую канву жизни и творчества писателя. А вскоре после того совершился скачок в моей жизни - я стал секретарем издательства, которым руководил Горький.
Работа по горьковскому сборнику захватила меня. Мое увлечение было так велико, что даже когда меня свалила тяжелая болезнь, то я, чуть только немножко снизилась температура, вновь принялся за дело. Корней Иванович и его жена Мария Борисовна принимали трогательное участие в моей судьбе. Доктор Конухес, лечивший меня, был приведен ими. Заболел я от лепешек из гнилой картофельной шелухи, которые я самолично изготовил, а во время болезни Мария Борисовна носила мне какой-то дивный, неслыханный по тем временам кисель. Корней Иванович и Мария Борисовна не побоялись даже привести ко мне, заразному больному, своих детей, и они помогали мне. Мария Борисовна шефствовала и надо мной, и над детьми. Я бы, наверное, умер, если бы не Корней Иванович и Мария Борисовна Чуковские.
Работа у Чуковского и по сборнику была хорошей школой, но я уже и тогда понимал, что никак не получится из меня литературовед или библиограф при всем почтении моем к этим специальностям. Не хватало мне чего-то для такого дела, а главное - меня в ту пору распирало от нерассказанного, невыписанного опыта войны и революционных событий, от всего, что привелось мне испытать и видеть, и я все свободные минуты посвящал писанию рассказов. А затем появились рядом молодые люди, мои ровесники, с приблизительно таким же опытом, как у меня, и в дружбе с ними я уже целиком отдался попыткам художественного творчества.
Только очень небрежный, невнимательный критик мог бы придать поколению, к которому я принадлежу, щемящий душу лиризм: "О, моя юность! О, моя свежесть!" Юность и свежесть были безвозвратно утрачены на фронтах войны. Но если первое дыхание потеряно было в войне, то с революцией пришло второе дыхание, пришла вторая, полная надежд, но уже умудренная кровавым опытом молодость. И если не было, если в самом зачатке было уничтожено первое свежее дыхание, то пусть одержит победу второе дыхание. Так рождалась советская литература. Корней Иванович Чуковский в этом рождении сыграл свою видную роль.
В конце 1919 года советская власть отдала дом бежавшего в эмиграцию богача Елисеева деятелям литературы и искусства. Этот брошенный и опустевший дом на углу Мойки и Невского получил лучезарное название "Дом искусств". Горький возглавил Художественный совет Дома, в совет вместе с другими известными писателями, а также художниками и музыкантами вошел, как один из основных организаторов, К. И. Чуковский.
При издательстве "Всемирная литература" работала студия, целью ее было воспитание переводческой смены. За четыре месяца существования этой студии выяснилось, что подавляющее большинство молодежи, записавшееся в слушатели, стремится отнюдь не переводить произведения иностранных писателей, а писать свои самостоятельные рассказы, стихи, пьесы. Поэтому издательская студия, перенесенная в Дом искусств и заново здесь пересозданная, была ориентирована уже именно на такую молодежь.
Руководителем студии был Корней Иванович Чуковский.
Среди студийцев к 1921 году отсеялась группа молодых людей, перенасыщенных огромным, не по возрасту, жизненным опытом, опытом участия в войнах и революционных событиях. К ним присоединились еще несколько молодых, не числившихся формально в слушателях студии. Так стало нас десять человек, и мы решили собираться еженедельно и читать друг другу свои вещи. Все десятеро естественно тянулись к Горькому, к старшим, стремясь приобрести художественное мастерство. Я жил тогда в Доме искусств, и собирались все у меня в комнате. Назывались мы "Серапионовыми братьями" (привлеченные, очевидно, словом "братья").
По существу, это была творческая лаборатория, в которой мы с полной беспощадностью критиковали друг друга, в ожесточенных спорах решали множество возникающих проблем, определяли свое отношение к классикам и к современным писателям, стремились найти лучшие средства изображения для проникновения в суть действительности, в души людей. Да и в самих себе надлежало как следует разобраться.
К. И. Чуковскому наша группа пришлась по душе. Он, как и Горький, почувствовал здоровое начало сквозь некоторые "завихрения" в высказываниях.
В первый год, когда только оттачивались творческие индивидуальности, в нашей группе скрещивались самые различные, подчас как бы даже противоположные, влияния. Вся классика перечитывалась и продумывалась заново. Горький был нашим главным шефом. Чуковский и Шкловский почитались одинаково, и это одно показывает разнообразие и масштаб исканий, влияний, традиций. Ибо Чуковский и Шкловский были очень разных литературных воззрений.
Корней Иванович отличался темпераментным, в иные моменты даже восторженно шумным жизнелюбием (тут было, пожалуй, сходство со Шкловским). Прелестная, привлекательнейшая черта. С глубочайшим интересом, с пристальным вниманием вникал он во все новое, что являлось в литературе. А тут на его глазах выросла, отчасти просто в его студии, целая группа молодых писателей, стремившихся рассказать о событиях и переменах, еще не нашедших отражения в художественной прозе. И он стал с самого начала одним из наших самых горячих друзей. Это выражалось в его отзывах, это можно видеть и в его написанных уже на склоне лет воспоминаниях, где не раз упоминает он о "Серапионах". Восьмидесяти двух лет от роду он написал и опубликовал одно из лучших своих произведений - большую работу о Михаиле Зощенко, творчество которого неизменно (и в этом он совпал с Горьким) любил с первых рассказов.
Вспоминаю, каким желанным и любимым гостем был Чуковский на собраниях наших и везде, где собиралась литературная молодежь. Становилось радостно, когда появлялась на пороге высокая фигура громогласного, улыбающегося Корнея Ивановича Чуковского.