"Неистребимый майор" - книга рассказов адмирала флота Советского Союза И. С. Исакова.
Свою флотскую службу И. С. Исаков начал более пятидесяти лет назад мичманом на эсминце "Изяслав". Участвовал в Октябрьской революции, в гражданской и Великой Отечественной войне.
Со многими интересными, преданными своему делу и увлеченными людьми встречался автор. О них он и рассказывает в своей книге.
Тепло и взволнованно говорит И. Исаков о "Неистребимом майоре", который смертельно болен и все-таки добивается, чтобы его послали на фронт, о замечательном морском летчике Борисе Чухновском, с таким мастерством управляющем своей видавшей виды "девяткой" ("Конец одной "девятки""), о "Летучем голландце" - Николае Юльевиче Озаровском, попавшем в беду, но прежде всего думающем, как бы не пострадала от этого работа.
Герои И. С. Исакова привлекают своей нравственной чистотой, мужеством, духовным богатством.
Содержание:
Неистребимый майор 1
Две тысячи двести - и одна 7
Пари "Летучего голландца" 15
Конец одной "девятки" 23
Первое дипломатическое поручение 28
Последние часы 33
Примечания 37
Иван Степанович Исаков
Неистребимый майор
Неистребимый майор
Приходилось ли вам наблюдать, как коллектив самых обыкновенных людей, распределив между собой роли и даже применяя методы конспирации, объединяется для того, чтобы общими усилиями, но скрытно делать доброе дело?
Совершенно случайно мне удалось быть свидетелем подобной коллективной воли к добру. Произошло это в переломный период войны, почему и не удалось проследить всю историю до конца. Но даже то, что пришлось наблюдать на протяжении двух-трех месяцев, по-моему, заслуживает описания.
"Неистребимый майор", как его потом стали называть товарищи, служил офицером связи в одном из наших штабов. По всем человеческим и божеским установлениям он не мог находиться в прифронтовой полосе, а должен был лежать где-нибудь в глубоком тылу, в сосновом лесу, стараясь продлить свою жизнь. Потому что, если верить заключению ВТЭК и пухлой санитарной книжке, жить ему оставалось совсем немного.
К лету 1941 года у майора в отставке была конечная форма туберкулеза, или, как раньше говорили, "чахотка в последнем градусе". Пять лет назад, после летной катастрофы, в которой он, единственный из всех, уцелел с раздавленной грудной клеткой, его демобилизовали "по чистой", инвалидом 2-й группы. Потом гнойный плеврит, потом туберкулез. Когда разрушение легких достигло такой степени, что наложение пневмоторакса стало невозможным, он, по совету одного старого врача, поселился под Москвой и лечился хвойным воздухом, молоком и покоем.
Пересмотрев свой гардероб, книги, родных, приятелей, знакомых и освободив друзей и родственников от мучительной обязанности соболезновать, майор сам ощутил большое облегчение. Так постепенно сократились до минимума его связи с привычной средой.
Но отключаться от жизни он не собирался. Небольшой радиоприемник, газеты, военные журналы и деревенские комсомольцы связывали майора с остальным миром.
Абсолютно не зная, когда и как он может понадобиться своей стране, он продолжал следить за новинками техники и организации ВВС и ПВО, тщательно анализировал опыт войны в воздухе по скудным материалам печати и радио, когда Люфтваффе свирепствовало в Испании, а затем в Польше.
И для него начало гитлеровского вторжения в СССР не было неожиданным. Сопоставление сотен фактов (именно фактов, а не речей и статей), на первый взгляд мало связанных между собой, привело его к мысли, что, раз после Дюнкерка высадка на Британские острова не состоялась, Гитлер готовится повернуть на Восток. Помогло и знание истории, в частности история так называемого Булонского лагеря Наполеона.
Когда началась война, майор не поехал в районный центр ни в первый день, ни в первую неделю. Он понимал, что военкому не до больных.
Но когда схлынула первая волна призыва, он явился прямо в Москву.
Понадобилось полгода непрерывных споров, настойчивых требований, чтобы в какой-то медкомиссии наконец написали: "Можно допустить к работе в тылу, в кабинетных условиях, при строгом соблюдении режима…"
Позднее, вспоминая о своих мытарствах, майор мягко шутил, рассказывая, как помогла ему сентенция из учебника, согласно которой: "В современных условиях разделение фронта и тыла - очень условно, и четкой грани между ними не существует…" С этой сентенцией и с резолюцией медиков он "просочился" в одну из воздушных армий на южном (приморском) фланге фронта.
За сутки перед этим был снят с должности очередной "офицер для связи ВВС с армией и военно-морской базой". Из-за сложности обстановки в смешанной морской авиагруппе, поддерживавшей наземные части и корабли флота, происходило немало недоразумений с воздушной армией и ПВО, за которые формально приходилось отвечать "офицеру для связи". Майору предложили вакантную должность.
Когда наконец с нечеловеческими усилиями он вскарабкался на эту желанную ступень, то с грустью убедился, что его в авиации уже не помнят. Сосновый бор под Москвой оказался слишком глухим.
К счастью, доброе имя не зарастает быльем, - правда, если есть кому напомнить об этом имени.
Один из командиров авиаполков, молоденький подполковник, оказался в прошлом учеником отставного майора.
Комполка очень смутился при встрече. И не потому, что обогнал в звании некогда обожаемого инструктора, а оттого, что уже несколько лет считал его покоящимся на кладбище.
Через час весь полк, через сутки вся дивизия штурмовиков знала, какой человек сидит теперь в штабе над ними и что отныне "кончится всякая петрушка" при взаимодействии не только с наземными войсками и с моряками, но даже с ПВО.
Действительно - "петрушка" резко пошла на убыль.
Повезло ему или не повезло?
Зачисленный в воздушную армию, развернутую на нашем крайнем морском фланге, майор одновременно должен был курировать и флотские авиачасти военно-морской базы.
Собственно говоря, девять десятых этой базы уже были заняты немцами. Но последняя, десятая, застряла у них как кость в горле - прочно и надолго.
Майор проводил время то у моряков, то у армейцев. Со служебным авторитетом дело наладилось довольно быстро. Майор невольно привлекал к себе всех, кто соприкасался с этим доброжелательным, скромно и самоотверженно работавшим офицером.
Сложней обстояло с условиями работы.
Майор начинал задыхаться через пять минут в любой тесной и накуренной комнате, в плотно набитом блиндаже или убежище. И первым исключением, допущенным для него, было негласное разрешение жить в бывшем клубном павильоне, главным строительным материалом для которого, по утверждению местных остряков, служил воздух.
Легкий восьмиугольный павильон располагался на террасе, над морем, среди газонов и цветников, под тонким шатром ярко-зеленой крыши. Кроме того, библиотека, брошенная при поспешной эвакуации санатория, хотя и не являлась хранилищем мирового значения, все же могла порадовать кое-какими находками.
Особую ценность воздушного замка майор понял после первых своих докладов, кочуя от начальника штаба прибрежной армии к морякам, в их тоннельный КП, размещенный в скалистой пещере, которую инженерные части так и не успели пробить насквозь. Быстрое перемещение фронта вынудило устроить оперативную группу штаба военно-морской базы в сырой, темной и плохо вентилируемой штольне, со стен которой капала вода. Зато многометровый пласт породы гарантировал даже от тысячекилограммовой бомбы.
При помощи переносного вентилятора и двух-трех лампочек, работавших от небольшого движка, для командира базы и его основных сотрудников удалось создать относительно сносные условия работы. Что касается майора, то даже кратковременное пребывание в душном и сыром подземелье было для него подлинной пыткой, хотя он и скрывал это всеми силами. Не лучше было и на соседнем армейском КП.
Когда к середине доклада представителя ВВС контр-адмирал перевел свой взгляд с оперативной карты на пальцы майора, разъяснявшего передислокацию немецких авиачастей, он увидел совершенно синие ногти. А подняв глаза, начальство обнаружило мелкий бисер пота на лбу и висках докладчика.
- Давайте прервемся, майор… Невмоготу! Сижу здесь уже несколько часов и совсем закис без свежего воздуха…
И в нарушение всех штабных традиций служебный разговор был продолжен на скамейке перед входом.
За обедом у командира базы, на котором обычно присутствовали его заместитель, флагарт, флагмин и два доктора, причем младшего военврача приглашали только потому, что это была женщина, адмирал поделился своими впечатлениями о здоровье майора.
- Вы его хотя бы послушали, - неуверенно сказал он старшему врачу.
Последний ответил с какой-то непонятной жестокостью:
- Бесполезно! У него нечего слушать!
Подполковника медицинской службы бесила полная невозможность помочь больному. Однако, честно говоря, подполковника еще больше злило повышенное внимание красивой докторши к безнадежному пациенту - внимание, носившее, по мнению старшего врача, явно личный характер.
Вот и сейчас, после резкой фразы своего прямого начальника, докторша залилась краской.
Адмирал внимательно посмотрел в лицо обоим представителям военной медицины и, с явным расчетом вызвать столкновение, спросил:
- Неужели ему ничем нельзя помочь?
- Конечно, можно, - слишком решительно выпалила докторша.
- Желаю вам успеха! - с саркастическим оттенком в голосе сказал старший военврач.
Здоровая, молодая и жизнерадостная женщина, лучше других понимавшая физическое состояние майора, скоро должна была признаться себе в нарастающей сильной привязанности. Но для нее было ясно и другое - майор знал свое состояние и был не из тех людей, которые беззаботно принимают жертвы от ближних. Вернувшись к жизни для борьбы с фашизмом, майор жил только этой борьбой. Он просто не замечал происходившего с докторшей, а был лишь искренне признателен ей за заботу.
3
Распорядок рабочего дня определялся твердой рукой командира базы и начальника штаба армии. Как бы ни обострялась обстановка, очередные доклады не отменялись (пусть в другой час и короче), так же как и обычные обеды и ужины, привозимые в термосах. В итоге создавалось впечатление хорошо налаженной машины. Так оно и было на самом деле.
Что касается режима жизни штабного городка, то тут, по соглашению начальников, "диктаторствовал" армейский комендант - смуглый человек со сросшимися бровями, о национальности которого свидетельствовал не только орлиный нос, но и характерный акцент.
Внучатый племянник покорителя Карса, он унаследовал от знаменитого деда отвагу, богатырское сложение и здоровье.
Комендант и его помощник капитан-лейтенант добивались такого маскировочного режима, который обеспечивал бы бесперебойную работу штабов.
Днем никто не имел права "шевелиться". Никто, за исключением адмирала, который ходил со своим автоматом где хотел и когда хотел, не считаясь ни с комендантами, ни с немцами.
Маскировочная дисциплина была доведена до виртуозности.
Ни автомашин, ни коней, ни дыма из камбузов нельзя было усмотреть даже с ближайшего холма.
Для перебежки в тоннель или в отделы обоих штабов существовали укрытые сверху переходы. Когда же в воздухе появлялась "рама", то никакие ссылки на вызов начальства или на наличие высокого звания не помогали.
Все замирало.
Только с наступлением темноты, выйдя из подвальных помещений бывшего санатория, люди дышали в полную грудь. Установилась традиция - для не занятых дежурством - собираться на скамейках вокруг павильона. Правда, море было видно только в лунные ночи. Но обилие воздуха, шум прибоя, мутная полоска где-то далеко внизу, даже в пасмурные ночи, небо без единой звезды помогали чувствовать, что море где-то здесь, близко - Черное море.
В такие ночи к майору подсаживались самые разные люди, независимо от рода войск или чинов. Сидели и тихо слушали, поражаясь, откуда может знать столько интересного о жизни сравнительно молодой и к тому же смертельно больной человек.
Разговоры о "жизни" текли тихо и размеренно; пока докторша, неизменно садившаяся с краю скамейки, ласково, но твердо не предлагала майору идти спать.
Оставшиеся еще долго обсуждали рассказанное майором. Интересно, что после его ухода почти никого и никогда не тянуло на анекдоты.
Артиллерийская стрельба, неслышная днем, ночью доносилась невнятным урчанием с двух направлений: с севера, где иногда можно было даже различить басы береговых батарей, и с северо-востока, из-за верхушек гор, наголо выбритых осенними норд-остами.
Воздух никто не тревожил. Не знаю, почему немцы не делали ночью налетов. Вероятно, потому, что из-за пересеченной местности и сложных боевых порядков можно было накрыть собственные войска. Наши по ночам летали редко - не хватало ни самолетов, ни горючего. Слишком много было их отдано для защиты подходов к Волге, к Эльхотову и Маглобеку.
Так или иначе, но на скамейке над морем ночью можно было посидеть спокойно. Изгнанный медициной майор тоже не спал, сидел у себя молча - пусть думают, что он точно выполняет врачебное предписание.
Симпатии к майору со стороны многих и очень разных людей росли быстро, хотя он сам об этом вовсе не заботился. Возможно потому, что он никого никогда не укорял и не читал нотаций.
Если в его присутствии, заранее давясь от смеха, кто-либо начинал анекдот про неизменного Циперовича, майор молча вставал и уходил, ни жестом, ни мимикой не выражая осуждения. И рассказчик увядал. Конечно, в каждом большом коллективе есть свои Боккаччо, к сожалению далеко не равноценные великому итальянцу по искусству повествования и выбору сюжетов. Но прежде чем начать очередную новеллу, местный Мазуччо предварительно оглядывался: нет ли поблизости майора; то же самое делали и виртуозы матерщины. А между тем обитатель павильона отнюдь не был ханжой. Остроумные рассказы он любил слушать и сам знал их немало, и даже из числа тех, что вгоняли в краску младшего военврача.
В один из вечеров на боковой скамейке "для курящих", в отсутствие майора, произошел такой обмен любезностями:
- Слушай, Гайк! Говорят, где-то на Кавказе, в горах, был обычай… почетному гостю, старику, на ночь под одеяло молоденьких девушек класть… Это верно?
Комендант промолчал. Очевидно, у него не было охоты отвечать инженер-майору, известному сердцееду и хвастуну.
Сидевший тут же старший военврач продолжил эту тему:
- Нечто подобное было и в древнем Риме, а еще раньше - у египтян. Больше того, пытались делать переливание крови молодых старым патрициям и, наверное, - идиоты - удивлялись, что старики не молодеют… воображаю, сколько юношей и девушек загубили! А заодно и стариков. Ведь тогда даже не знали о совместимости групп крови.
Инженер-майору такая трактовка вопроса показалась скучной.
- А по-моему, если даже к самому худосочному парню положить в постель пышущую здоровьем бабу… ну, вроде нашей докторши, то это поможет… только не майору…
- Слушай!.. - хрипло перебил его комендант. - Если ты еще слово скажешь о майоре или о докторше, то я тебе подробно объясню, что у предков этот обычай стал отмирать с того времени, когда пришлось в числе почетных гостей принимать и такую сволочь, как ты!.. И учти, сейчас темно и не видно твоей лишней шпалы, так что могу и по морде дать.
- Товарищи!.. Вы слышали? Старшему в звании! Товарищи! - Голос инженер-майора перешел с растерянно-оскорбленной интонации на официальную. - Надеюсь, вы все подтвердите слышанное… Я иду сейчас же к начштаба, чтобы… чтобы…
Тяжелое молчание нарушил седой подполковник из запаса. В голосе его чувствовалась уверенность, что он говорит от имени всех присутствующих.
- Идите к начальнику штаба! И не беспокойтесь - мы все, как один, засвидетельствуем, что вы подлец!
Хруст гравия подтвердил, что тронулись сразу все и разошлись в разные стороны.