Вот такую женщину отправился однажды искать уже постриженный и облаченный в цивильный костюм Дали в кабаре "Флорида", но, увы, ни одна из посетительниц не подошла под описанные определения.
Пять лет спустя он встретится в Кадакесе со своим идеалом, эталоном элегантной женщины по имени Гала Элюар… А впрочем… Книга "Тайная жизнь", которую мы только что цитировали, написана Дали в Америке в 1940 году, когда он был уже женат на Гале, поэтому вполне вероятно, что параметры элегантной женщины списаны с уже готового, под боком, образца.
Лидером развлекавшихся в ночном Мадриде студентов был Бунюэль. Будущий великий режиссер, когда был студентом, никак не мог определиться с выбором профессии. Сначала он поступил на сельскохозяйственный факультет Мадридского университета, потом перевелся на инженерный, затем год учился на факультете естественных наук, где изучал насекомых, преодолевая отвращение к паукам. А закончил учебу в университете на историческом факультете. Он был в душе анархистом, его грызли амбиции, и в ночной столице Бунюэля интересовали не только развлечения как таковые - с выпивкой, разговорами и девочками; он искал единомышленников, жаждал общения с такими же бунтарями, охотниками до новизны. Он без колебаний вступил в группу "Ультра", куда входил мадридский писатель Рамен Гомес де ла Серна, а также Хорхе Луис Борхес, будущий Нобелевский лауреат, и его сестра, художница. Они просто с ума сходили по новым французским течениям, верили в прогресс, преклонялись перед его победами - автомобилями, самолетами, кинематографом, телеграфом и так далее. Отголоски футуризма и дадаизма будоражили их, и они обменивались новыми книгами и журналами, читали друг другу свои стихи и статьи, без конца спорили. Словом, знамя бунтующей молодости рьяно и радостно развевалось в их нетрезвых головах.
Для нашего героя, как ни скептически и с изрядной долей юмора он не описывал бы впоследствии в своих книгах время учебы в Мадриде, это было своеобразным крещением, посвящением в то, чем он будет жить дальше, тем, что определит его творческую судьбу.
Написанная в то время на бумаге акварелью и чернилами работа "Грезы ночных прогулок" очень точно отражает эмоциональное напряжение и страстный интерес юноши к новому романтическому времяпрепровождению в обществе друзей, с тайными сердечными волнениями и интригами, жгущими душу и сердце наблюдениями за жизнью большого города с его влекущими пороками продажной любви и тем чувством свинцового тупого одиночества, от которого и бегут обитатели мегаполиса в полную тайн и разочарований Ночь…
Это не единственная работа на эту тему. Еще до Мадрида, в Фигерасе, он начал серию акварелей с сюжетами плотских вожделений. Но в "Грезах" больше романтического чувства и юношеской веры в святость дружбы и ее непреходящую ценность.
Что ж, так оно и было на самом деле, и, повторимся, как ни иронизировал впоследствии Дали с высот своей известности, как он ни бросался словами эпатирующего гения о том времени, его работы того периода все же говорят об обратном. В эпизодах ночных странствий, что мы видим в "Грезах", отстраненных, конечно, и преображенных видением художника, есть то тепло и те незабвенные чувства, что рождаются только тайной молодости и крепкой, как кажется, дружбы…
В один из таких вечеров, подогретые шампанским, всласть наговорившись о революции, - при этом обычно застенчивый и молчаливый Сальвадор выплеснул хриплым своим голосом целую филиппику против грязной буржуазной прессы, порочащей Ленина и большевиков, которые создают музей импрессионизма! - так вот, к пяти утра под звуки негритянского джаза собутыльники в порыве дружеского расположения и единства на пьяной волне решили встретиться здесь через пятнадцать лет несмотря ни на что, даже если на месте этого кабака, где они пьянствовали, ничего не будет. Разорвали на семь частей клубную карточку и написали на каждом клочке номер, причем Дали достался клочок с номером восемь, хотя всего их было семеро. Через 15 лет в Испании разразилась гражданская война. В отеле, где происходил акт торжественной клятвы, разместился госпиталь, куда угодила бомба, так что на месте достопамятной встречи действительно оказались руины.
Да, трудно себя представить без теплых воспоминаний о давно ушедшем призрачном времени юности… Я всю жизнь прожил в Колпине, пригороде Петербурга, и мои молодые годы протекали на берегах реки Ижоры, тогда еще прозрачной, под склоненными над ней столетними ивами; на их толстенных ветвях, распростертых над прибрежной водой, утром сидели рыбаки, а по вечерам и ночам - влюбленные. Идиллическое это место теперь также разрушено, но не в результате гражданской войны, а по воле идиота-градоначальника, решившего сделать бетонную набережную, поэтому в одну мартовскую морозную ночь исполинские темные трупы деревьев оказались на покрытом пушистым снежком льду. И вместе с ними погибли и минуты отроческого счастья, что таилось в зеленой мгле прибрежного сумрака, когда ты сидел в обнимку с девушкой, вытягивая, как вечность, нектар наслаждения с податливых губ…
Как все похоже! Мы также обменивались книжными новинками, перепечатанными стихами Гумилева или еще более запретного Мандельштама, спорили - и опять же о революции! - но только совершенно в другой окраске и ином смысле, - ведь мы были ее жертвами, узниками, запертыми в демагогическом пространстве так называемой коммунистической "свободы", охраняемой чекистами и стукачами…
Но вернемся в Мадрид. Уже с первого семестра учеба в Академии разочаровала Дали. Он с удивлением понял, что эти "увешанные медалями и регалиями старцы" едва ли способны утолить его жажду художественных знаний. И не потому, что закисли в косном академизме, а потому, что барахтались в паутине импрессионизма, через который молодой адепт, можно сказать, уже перешагнул. Его в Академии интересовала прежде всего техника живописи и все с ней связанное, а ему говорили, что "надо искать собственную манеру". Писавший уже холсты в манере кубизма, Дали искал мастерства, "жаждал досконально изучить рисунок, цвет, перспективу", а ему говорили, что в "живописи нет правил"!
Дали уже тогда, в молодости, если и не понимал до конца, то интуитивно ощущал, что авангарду грош цена, если он не будет идти из традиции; если же, как безродный Маугли, будет проявлять свою дикую самобытность кустарным способом, то он может уйти в небытие, даже не родившись.
Позже он придет к выводу, что "все неукорененное в традиции - плагиат". Эта фраза принадлежит испанскому писателю Эухенио д’Орсу (он еще появится на наших страницах). В продолжение темы Дали пишет вот что:
"Приведу пример в назидание изучающим историю искусств: Перуджино и Рафаэль. Рафаэль еще в ранней юности, сам того не заметив, впитал во всей полноте традицию, воплощенную в работах его учителя Перуджино. Рисунок, светотень, фактура, композиция, архитектоника, миф - все было ему дано. Он властелин, он - волен. И может вдохновенно работать при самых строгих ограничениях. Если понадобится, он уберет колонну, добавит несколько ступеней к лестнице, еще ниже наклонит голову Богоматери - так что скорбные тени лягут возле глаз. Какая свобода, какое богатство, какой накал! Сравните с Пикассо - вот полюс, противоположный Рафаэлю. Он столь же велик, но проклят. Проклят, раз обречен на плагиат, как всякий, кто восстает против традиции, крушит ее и топчет, недаром на всех его вещах лежит отблеск рабской ярости. Раб, он скован по рукам и ногам своим новаторством. В каждой работе Пикассо пытается сбросить цепи, но его тяготит и рисунок, и цвет, и композиция, и перспектива - всё. И вместо того, чтобы искать опору в недавнем прошлом, из которого он сам вышел, вместо того, чтобы припасть к традиции - живой крови реальности, он перебирает воспоминания о зрительных впечатлениях, и получается плагиат: то он списывает с этрусских ваз, то у Тулуз-Лотрека, то копирует африканские маски, то Энгра. Вот она, нищета революции. Верно замечено: "Чем яростнее бьешься за обновление, тем неизбежнее топчешься на месте"".
Лучше не скажешь. Вряд ли очерченная тенденция сформировалась уже в юности, но в работах того периода чувствуется определенное и точное толкование изображаемых событий сквозь призму тех незыблемых основ традиции, которой Дали был верен всегда. Причем толкование своих подсознательных образов он насыщал избирательной направленностью - фантомы его образов не выдуманы, не скопированы извне, а воплотились точными копиями его подсознания. Недаром Дали говорил впоследствии одному журналисту, что ничего не трансформирует в своих образах, не удлиняет и не увеличивает какие-то предметы или части тела, а просто срисовывает то, что рождается у него в голове.
Для художника Дали всегда было чрезвычайно важно, чтобы картина не была просто объектом выставки (а им может стать что угодно в современном поп-арте), а произведением изобразительного искусства, выполненным по его законам.
Здесь уместно потолковать об истории авангарда, истории, по сути простой и бесхитростной. Изобразительное искусство на протяжении многих веков несло на себе двойной груз. Оно обязано было быть в первую очередь реалистичным, ибо других способов передачи точной информации о предмете не было до середины XIX века. Французский король, к примеру, сватая за своего сына испанскую принцессу, получал из Мадрида достаточно точное изображение инфанты работы Веласкеса или Гойи, а не кубистический наворот Пикассо. А вторая задача искусства как была, так и остается до сих пор главной - это форма, которая является вместе с тем и содержанием, где художник ищет гармонию в цвете, перспективе, композиции, рисунке и других параметрах. Это, еще раз подчеркнем, его главная, основная задача.
С появлением фотографии в середине позапрошлого века художники почувствовали, что у них развязываются руки, - функции передачи точной зрительной информации можно теперь передать фотопластинка, сосредоточив все творческое внимание на чистой форме. Совершенно закономерно, что вместе с появлением фотографии рождается импрессионизм, начавший работу по изгнанию предмета из картины. Предмет у импрессионистов стал как бы размываться, одевать не совсем реалистические одежды и постепенно исчезать; он стал объектом не изображения, а художественного исследования. А когда в 1912 году появилось кино, именно в этом году русский художник Василий Кандинский создал первую абстрактную акварель, где не было уже и намека на предмет. Как видим, научно-технический прогресс делал революцию и в искусстве. Изобразительное искусство, условно говоря, в XX веке окончательно перестает быть изобразительным, становится своеобразным барометром технического прогресса и ревнующим соперником телевидения, Интернета и тому подобного. Предметный мир передается теперь на любые расстояния, не нуждаясь в бумаге и карандаше, холстах и красках, и искусству остается быть именно образным иносказанием человеческой деятельности в целом. Художник, как и ученый, становится соглядатаем внутренних тайн природы. Не случайно мэтры абстракционизма обращались к космогонии и прочим невнятным образам Вселенной, чтобы хоть как-то объяснить себе и зрителям, что они изображают. В большинстве случаев, а это я могу подтвердить как художник, ориентированный на новейшие направления, авторы дают названия своим произведениям после их создания, выдумывая их в угоду зрителю, чтобы хоть в какой-то ассоциативной форме привлечь внимание и указать то явление, акт или предмет, который тот обязан увидеть в картине.
В 20-е годы Дали, сообразуясь с веяниями, писал кубистические картины, содержащие в себе явные признаки и истоки далианского сюрреализма. Взять хотя бы "Композицию из трех фигур", одно из лучших его произведений того периода. Здесь много от Пикассо, но индивидуальность Дали словно бы проявляется сквозь явно подражательную тенденцию. Здесь видно также его упорное стремление оставаться в рамках Традиции - именно с большой буквы. Он, хоть и видоизмененным, все равно оставляет предмет в картине (архетип поведения буржуа), рискуя прослыть реакционером в стане Революции, чувствуя в то же время ответственность за судьбу искусства в целом и за Традицию в частности.
В продолжение темы процитируем высказывание нашего героя из его же книги "50 магических секретов мастерства": "Если так называемая "современная живопись" займет свое место в Истории, она войдет туда как иконографический документ или как вырождающаяся разновидность декоративного искусства, сколь бы ни были велики притязания, - как искусство живописи".
В зрелые годы Дали постоянно сокрушался о деградации искусства, о бессмысленных и выхолощенных попытках создать в живописи что-то "абсолютно новое", об утрате традиции и секретов старых мастеров и так далее, но в дни юности в нем горело ясное пламя призвания, которому он служил преданно и страстно. Поэтому он хотел знать о живописи абсолютно все, чтобы подняться на вершины мастерства, и вместе с тем был не чужд, а даже и всегда в первых рядах тех, кто хотел делать и делал новое искусство.
Но делать-то можно, оказывается, по-разному. Можно пренебрегать всеми традициями, устоями, правилами или просто шарлатанствовать, а можно делать то же по всем правилам изобразительного искусства, придавая новому вид аристократического благородства и очарование вечной молодости традиционного, чего и в помине нет у большинства так называемых новаторов XX века.
Итак, наступало Рождество, заканчивался первый семестр, и Сальвадор отправился на каникулы домой в родной Фигерас. Здесь его ждала ошарашивающая новость: отец женился на тетушке Каталине, сестре своей покойной жены Фелипы Доменеч. Вряд ли Сальвадор и его сестра Ана Мария хотели видеть тетушку своей мачехой, однако согласие на брак, как того требовал закон, они дали. Но сын так и не сможет простить этого отцу - никогда. По многим причинам.
Глава третья
О большой и странной дружбе Дали и Лорки
Великий испанский поэт Федерико Гарсиа Лорка также жил в "Резиденции" в те же годы, что и Дали, где тот с ним и познакомился. Лорка, на шесть лет его старше, к моменту их знакомства уже прошел определенный творческий путь и был известен как поэт и драматург. Не все было гладко на его пути: первую, поставленную в Мадриде пьесу "Злые чары бабочки" освистали, а выпущенный на деньги отца, богатого помещика, сборник стихов "Впечатления и пейзажи" был замечен лишь близкими и друзьями. Зато второй, изданный в 1921 году, получил одобрительную рецензию в популярной газете "Эль Соль".
Его очень любили в студенческой среде за необычайное лучистое обаяние и многочисленные таланты: он хорошо исполнял свои стихи под гитару, великолепно рассказывал всякие забавные истории, умел показывать фокусы, разыгрывать комические мизансцены и так далее. Словом, как писал Дали, он "сиял, как волшебный алмаз".
Дали, также любивший блистать и лидерствовать, поначалу ревновал и видел в Лорке соперника на ниве студенческой популярности. Пепин Бельо рассказывал, что однажды во время яростной дискуссии в кафе об искусстве Дали не проронил ни слова, а когда Бельо сказал ему: "Ради Бога, скажи что-нибудь, или они подумают, что ты идиот", Дали, потупя взор, произнес: "Я тоже прекрасный художник".
Но позже он распознал в Лорке равного себе гения:
"То был поэтический феномен уникальный, цельный - поэзия во плоти с пульсирующей кровью, трепещущая от тысяч язычков пламени, сокрытых в темноте потаенной биологии, наделенная, как и всякая сущность, своей неповторимой формой".
Говоря о "темноте потаенной биологии", Дали, быть может, имел в виду, как теперь говорят, нетрадиционную сексуальную ориентацию поэта, которую молодой художник как-то испытал на себе, - Лорка пытался соблазнить его, но безуспешно.
Тем не менее они подружились настолько, что Дали даже пригласил его в 1925 году на пасхальные каникулы в Кадакес. Лорка очень понравился всем домочадцам Дали, да при его обаянии иначе и быть не могло. Особенно он понравился Ане Марии, которой в ту пору было семнадцать, и она наполнилась до краев романтическими и чистыми чувствами к известному поэту. Она не знала, разумеется, что юбки его не интересуют в принципе, однако, еще раз скажем, что Лорка был приятен всем без исключения, поэтому поймем и Ану Марию, оставившую нам в своих мемуарах очень светлый образ поэта.
В конце концов, сестра художника и Лорка были вынуждены постоянно общаться, потому что Сальвадор, верный своим привычкам трудоголика, пропадал в своей студии с утра до вечера. После памятных пасхальных каникул Лорка провел в Кадакесе все лето, с апреля по август, в 1927 году. Как вспоминает Ана Мария, он хоть и пописывал там, но сильно себя не утруждал, наслаждаясь больше дивными видами и гуляя с сестрой художника по берегу моря или оливковым рощам, а по вечерам читал ей стихи на террасе.
В их доме Лорка вел себя как избалованный ребенок. Ему было просто необходимо, чтобы к нему было постоянно приковано внимание окружающих и чтобы он был окружен заботой и лаской; любил гулять с Аной Марией, взявшись за руку, любил, чтобы за ним ухаживали, если он чувствовал хоть легкое недомогание.
Между ним и сестрой Дали отношения были дружескими, если смотреть на них глазами поэта, зато Ана Мария не понимала, почему после стольких долгих прогулок, бесед, откровенных разговоров ничего не происходит.
"Между мной и Федерико, - пишет она, - существовало что-то ускользающее от понимания, какая-то таинственная призрачная жизнь, в которую мы входили, как в сон. Все, что происходило там, казалось естественным, закономерным и понятным - словно иначе и быть не могло. Но после и особенно теперь, когда прошло столько лет, когда мне и самой непонятно, что это было, - что я могу объяснить другим. Сон нельзя объяснить. А та жизнь и сон - одной природы…"
Лорку всегда тяготило незримое присутствие смерти, его просто обуревало и в то же время чудовищно томило темное предчувствие ранней гибели, и он в редком стихотворении не упоминает слова "смерть". Он играл с ней в какие-то странные игры, частенько предлагая своим приятелям в "Рези", например, посмотреть, как он будет выглядеть в гробу, а мертвеца он изображал весьма правдоподобно.
Этим он забавлял Дали и его сестру в Кадакесе, когда ложился на песок пляжа и застывал в наигранной смертельной судороге. Эти эпизоды нашли свое отражение в ранних работах Дали, причем в "Большом натюрморте (Приглашение ко сну)" он изобразил не только лежащую голову Лорки, но и тень своей. Сохранилась и фотография, где Федерико лежит на пляже в Кадакесе на боку с закрытыми глазами и свалившейся с головы панамой.
На других снимках, сделанных летом 1927 года, мы видим Дали и Лорку вдвоем. На одном поэт сидит с бокалом в левой руке, а правую положил на обнаженную ногу художника, который лишь в трусах, и его обнаженный торс мужественно красив, хоть и не мускулист и не атлетичен; Дали был среднего, сто семьдесят сантиметров, роста и хорошо сложен. На другом они сняты на самой кромке морского берега. Оба в пуловерах. Дали держит Лорку за талию сзади, при этом что-то говорит с полуоткинутой назад головой, а Лорка кажется очень довольным. Фотографий совместных много: вот друзья в кафе в чрезвычайно элегантных строгих костюмах, а вот на пляже, где Ана Мария поливает их, одетых в халаты и цилиндры, из лейки, а на этой Дали в военной форме - пришлось ему послужить и в армии, правда, недолго.