Андре Массон (1896–1987) был одним из первых художников, кто стал рисовать автоматически. Его работы, выполненные в смешанной технике, заряжены безрассудной динамикой, страстью и агрессией, несущей привкус древней мифологии. Популярны были и методики случайного, какими охотно пользовался Макс Эрнст.
Так вот, о случайном. Дорогой читатель, вы умеете играть в чепуху? Знаете, что это такое? Играющим раздаются листки бумаги, желательно узкие, с тем чтобы каждый написал какой-нибудь вопрос и загнул бумагу так, чтобы написанное не было видно, а на обороте - вопросительное слово. Играющих может быть сколько угодно. Вы передаете листок соседу, а он вам такой же с вопросом, которого вы не знаете. Итак, вы, к примеру, пишете: "Почему у слона хобот длинный?", а на обороте - "Почему?" Получивший такой листок партнер пишет, например, такой ответ: "Потому что луна в небе плохо пахнет". И задает затем следующий вопрос. Игра заканчивается, когда все листки исписаны и зачитываются одним из игроков. Если никогда не играли, попробуйте. Ухохочетесь. Абсурдные ответы на абсурдные вопросы вслепую очень смешны, свежи и гротескны.
Не знаю, откуда пришла к нам эта игра, но в начале века сюрреалисты очень охотно играли в подобные игры, получая таким образом плоды коллективного творчества. Они называли эту игру "изысканный труп", потому что один из первых опытов группового сочинительства дал такую строку: "изысканный труп хлебнул молодого вина".
После принятия первого бретоновского манифеста сюрреализм стал интенсивно политизироваться. Само название их периодического органа, журнала - "Сюрреалистическая революция", - говорит о многом. Для Бретона, честолюбивого и властного человека, политика как инструмент власти и влияния среди единомышленников была просто необходима, да и ситуация в мире складывалась так, что не только требовала, а просто взывала к определенным политическим действиям.
В 1930 году была созвана конференция, на которой многие выступили против Бретона, занимавшего, в общем-то, двусмысленную позицию. С одной стороны, он выступал против тех, кто поддерживал контакты с коммунистами, а с другой - нападал на деятелей так называемого чистого искусства. Во "Втором манифесте сюрреализма" (1929 год) Бретон говорил уже о неадекватности снов и сомневался в методе автоматизма, призванием сюрреализма называл уже философию и политику. С 1930 года журнал стал называться "Сюрреализм на службе революции" и имел тесные контакты с французской компартией.
Признавая, однако, за сюрреализмом права на тайные знания, Бретон вводит такие понятия, как оккультизм, мистические свойства неодушевленных предметов и так далее. Многие отвернулись от Бретона. В движении остались только преданные отцу-основателю "правоверные", а также новички, среди которых появился и Сальвадор Дали.
После расколов, чисток и скандалов сюрреализм не только выстоял как художественное течение, но и приобрел всемирную известность, стал интернациональным. В 40-е и 50-е годы он уже прочно оплел своим влиянием все страны и континенты, особенно Северную Америку, куда из Европы перед войной вынуждены были эмигрировать многие известные деятели сюрреализма. Различные организации в разных странах насчитывали сотни членов. Впрочем, сюрреализм был интернациональным с самого своего зарождения.
Самыми яркими представителями сюрреализма в изобразительном искусстве были немец Макс Эрнст, швейцарец Пауль Клее, французы Андре Массон и Ив Танги, бельгиец Рене Маргритт, испанцы Оскар Домингес, Хоан Миро, Сальвадор Дали, итальянец Джакометти, американцы Джозеф Корелл, Джексон Поллок, англичане Френсис Бекон и Генри Мур и так далее.
В России сюрреализм, да и другие "измы", не прижились по вполне понятным причинам, - эпоха их развития пала на время социалистического реализма, не терпевшего никаких уклонений и базировавшегося на строгой классике. Это была своеобразная консервация реализма, принесшая, впрочем, и пользу. Та школа академического рисунка и живописи, не исчезнувшая у нас до последнего времени и совершенно угасшая на Западе, в настоящее время, когда авангард уже нуждается в реанимации, стала вновь востребована. Собственно, это путь к обновлению традиций Ренессанса, о котором неустанно говорил Сальвадор Дали, начиная с 40-х годов, и которому сам следовал в своем позднем творчестве.
Глава пятая
О том, как Дали дважды исключали из Академии, его поездках в Париж, кратком тюремном заключении и приближении к сюрреализму
Но вернемся в Мадрид. После рождественских каникул в 1923 году Дали вновь окунулся в столичную суету, где ночная жизнь в обществе Бунюэля, Лорки и Пепина Бельо волновала и влекла его по-прежнему, но он не забывал и о занятиях в Академии, где успешно сдал первые экзамены. Он усердно работал, причем как бы в двух направлениях: экспериментируя в области неокубизма, также не забывал и реалистических штудий. Если посмотреть на работы, моделью которым служила его сестра, а он написал за три года, с 1923-го по 1926-й, 12 ее портретов, то развe что в деталях можно увидеть влияние кубизма, в то время как другие, написанные в те же годы, очень близки к Пикассо. Ана Мария любила импрессионистские работы брата и стимулировала его на реалистическом направлении, и впоследствии писала, что его испортили сюрреалисты.
В марте в Академии открывалась библиотека, и это торжество намеревался посетить король Альфонсо ХIII. Короля Дали не любил. Как и все каталонцы, он очень плохо относился к Бурбонам, лишившим его родину суверенитета. Да и в его юной голове роились тогда марксистско-ленинские идеи, настроен он был весьма революционно. Поэтому он подговорил своего давнего, еще школьного, приятеля Хосефа Риголя совершить покушение на короля. Вот что тот вспоминает:
"- Мы подложим под него бомбу, - сказал мне Дали весьма серьезно.
Я почти всегда с ним соглашался и поэтому ответил:
- Хорошо, давай. Но как!
- Очень просто, - объяснил Сальвадор. - Мы найдем пустую консервную банку, наполним ее порохом, вставим туда фитиль - и бомба готова.
- А откуда мы возьмем порох? - настаивал я.
- Это просто, - отвечал он. - Мы купим несколько патронов в оружейном магазине, ведь это будет бомба протеста, а не бомба убийства".
Самодельное взрывное устройство друзья положили в урну на парадной лестнице, но оно, к счастью, не сработало, а если бы взорвалось, подозрение наверняка пало бы на каталонцев, так что они очень рисковали. В день приезда короля Дали и Риголь нацепили на себя красные банты и громко переговаривались на каталанском родном языке.
Альфонсо ХIII студентам, однако, понравился. И знаете, чем он их покорил? Перед тем как сняться на групповом снимке, король закурил, а когда садился на пол вместе со студентами, отказавшись от принесенного кресла, ловким щелчком указательного пальца послал окурок точно в урну, стоявшую от него примерно в двух метрах. Студенты одобрительно засмеялись, этот поступок короля сделал его как бы "своим".
Дали, вспоминая этот эпизод, пишет в "Тайной жизни", что как только окурок шлепнулся в урну, король тотчас же бросил взгляд именно на него, словно бы проверяя его реакцию на заигрыванье со студентами. Когда монарх прощался со всеми за руку, Дали, последний, кому тот пожал руку, был уже полон уважения к королю. И далее:
"Подняв голову, я заметил, как слегка дрогнула его знаменитая бурбонская нижняя губа. Не было никаких сомнений в том, что мы узнали друг друга".
Этими словами Дали дает понять современникам, что его "королевское" достоинство, хоть и не по крови, было замечено венценосцем, они были как бы на равных - король Испании и будущий король живописцев. Кстати сказать, в годы своей всемирной уже известности Дали жил в парижском отеле в тех же апартаментах, где останавливался и Альфонсо ХIII, когда посещал французскую столицу.
После летних каникул, которые он с пользой и удовольствием провел в Кадакесе, Дали вернулся в Академию. На втором курсе он намеревался хорошенько познакомиться с историей искусств нового времени, а также начать изучение техники гравюры. Но всем этим планам не суждено было сбыться.
После смерти профессора живописи Сорольи, которого Дали терпеть не мог, на освободившееся вакантное место претендовали четыре человека. Трое были бездарностями, а четвертый, известный не только в Испании, но и в Европе, Даниэль Васкес Диас, по мнению студентов, был наиболее достоин кафедры. Но члены жюри провалили Диаса.
Когда в большом актовом зале объявили результаты конкурса, сразу раздался неодобрительный шум, очень быстро, в соответствии с испанским темпераментом, переросший в скандал. В воздух полетели трости, шляпы, послышались оскорбительные выкрики. Любопытные мадридцы потянулись к Академии на шум и крики, собралась толпа, появилась полиция.
Что делал в это время наш герой, разобраться трудно, потому что в "Тайной жизни" он пишет, что в знак протеста встал и вышел из зала, за что и был исключен из Академии как зачинщик беспорядков, но в письме своему приятелю Риголю, с которым мастерил бомбу протеста для короля Альфонсо ХIII, Дали пишет, что "вообще не принимал никакого участия в этом гвалте, поскольку, как друг Васкеса Диаса, находился рядом с ним, утешая его".
Так или иначе, приговор оказался весьма суров. Его и еще пятерых студентов исключили из Академии. Дали был отчислен лишь на год, но ему запретили сдавать сессию, а это означало, что он вновь вынужден будет повторно слушать уже пройденный курс.
На другой день студенты устроили шум, выражая протест. А член жюри Рафаэль Доменеч получил пощечину от одного из исключенных студентов.
Дали вынужден был вернуться домой, в Фигерас, к великому огорчению своего отца, который попытался даже юридически оспорить несправедливое решение руководства Академии, однако из этого ничего не вышло.
Дома молодой художник стал брать уроки гравюры у своего давнего наставника Хуана Нуньеса. А кроме того много читал и размышлял. В то время уже были изданы на испанском языке сочинения Фрейда, и они очень помогали Дали в его постоянном самокопании. Настольной стала книга "Толкование сновидений", откуда он черпал щедрый материал для своих будущих картин, можно сказать, таскал оттуда кирпичи для фундамента своего художественного мировоззрения. Попадались ему в руки и некоторые номера журнала "Сюрреалистическая революция" с весьма интриговавшими его статьями Андре Бретона.
Виновником очевидного удара судьбы стал король Альфонсо ХIII. В мае 1924 года, посещая с поездкой Каталонию, решил он заехать и в Фигерас. Местные власти, опасаясь эксцессов со стороны скрытых и явных сепаратистов, некоторых арестовали, а после отъезда короля посадили еще и других, в том числе и сына нотариуса. Никакого обвинения ему предъявлено не было, и через три недели его выпустили из жеронской тюрьмы. Он вернулся в Фигерас со славой пострадавшего невинно. И это действительно так.
Дело тут было в его отце, который являлся не только сепаратистом, но и инициатором официального разбирательства по поводу фальсификации выборов, в результате которых реальной властью в Испании стал обладать генерал Примо де Ривера. Так что все дело было в политике. В 1931 году, когда семилетняя диктатура генерала закончилась, отец Дали говорил, что гражданский губернатор Жероны предлагал ему тогда сделку: если он прекратит разбирательство по выборам, его сына тотчас же отпустят на свободу.
В тюрьме, вспоминал художник, было не так уж плохо: каждый вечер он пил с другими политзаключенными дурное шампанское местного розлива и объедался передачами, что без конца носили в тюрьму родственники и друзья. Через тюремную решетку он мог любоваться к тому же пейзажами Ампурдана.
Год спустя Дали впервые выставился в Мадриде. Выставка была организована "Обществом художников-иберийцев", среди ее устроителей были Мануэль де Фалья, Лорка и Даниэль Васкес Диас, из-за которого Дали выгнали из Академии. На вернисаже, проходившем во Дворце Веласкеса в парке Ретиро, было представлено одиннадцать работ молодого художника из Каталонии. Семь работ были выполнены в манере кубизма, а четыре - в реалистической. Это деление на два направления было отмечено критиками, причем мнения были разными. Одни ёрничали и ехидствовали по поводу его "Натюрморта", дескать, груши зелены, а бутылка полупуста и тому подобное, зато мнение Эухенио Д’Орса и других известных критиков и знатоков живописи было положительным. Пресса Жероны, Барселоны и Фигераса также отметила большой успех Дали. Его имя становилось популярным.
Еще больший успех сопутствовал ему после персональной выставки в Барселоне, в престижной галерее Далмау. Сам художник на выставку не приехал. Героиней вернисажа стала его сестра Ана Мария, изображенная на восьми висевших тут холстах. Она и ее отец открывали эту выставку, давшую такой обильный урожай откликов и рецензий, что нотариус решил собирать их в отдельный альбом, который впоследствии станет бесценным источником для исследователей творчества Дали. Во вступлении к этому альбому отец пишет, что успех сына превзошел все ожидания, и он начал собирать газетные вырезки с целью, чтобы потомки могли "составить суждение о моем сыне как о художнике и гражданине".
На этом вернисаже были представлены несомненно прекрасные работы, и прежде всего это "Венера и моряк", ее купит вскоре Васкес Диас, и "Женщина у окна", где Ана Мария стоит спиной к зрителю и созерцает бухту Кадакеса из окна их дома в Эс-Льяне. Обе эти картины настолько разнятся, что и оценивать их нужно с разных позиций. Если в "Венере и моряке" художник отдает дань кубизму, отправляя зрителя прямо в объятия Пикассо, с примесью собственного, уже нарождающегося в этом и других ранних холстах далианского индивидуального стиля с перспективой, открытым пространством и мелкими деталями, то "Женщина у окна" - это шедевр другого, что ли, вида. Здесь явлено высочайшее живописное мастерство художника с таким виртуозным блеском, с таким неподдельным, ясно видимым восторгом молодого Дали перед совершенством художников прошлого, что просто дух захватывает. И в то же время это не ортодоксальный академизм, не подражательная гладкопись, а наполненная глубочайшим смыслом аналитическая работа, где художник словно бы размышляет о колоссальных возможностях техники старых мастеров, которая с успехом может и должна служить современному искусству. По композиции эта картина очень напоминает рисунок немецкого художника XVIII века Тишбейна, на котором поэт Гёте стоит спиной к зрителю у окна квартиры в Риме. В "Женщине у окна" в то же время чувствуется едва заметное дыхание сюрреализма, и все же это шедевр реалистического искусства, где в едином обобщенном колорите скрыто столько цветовых нюансов, выявляемых безупречной игрой света, что воистину удивительно, как мог такой сравнительно молодой художник, а Дали тогда было всего двадцать лет, достичь такого высочайшего уровня мастерства.
В этой связи небезынтересно вспомнить манифест, распространявшийся на открытии иберийской выставки в Мадриде. Нет сомнения, что Дали был одним из авторов. Там есть такие, например, пункты: "Мы ненавидим официальную живопись", и в то же время: "Мы уважаем и считаем прекрасными творения великих мастеров: Рафаэля, Рембрандта, Энгра…" А уж они-то, выше перечисленные, в свое время были тоже официальными художниками. И, наконец, последний пункт: "Мы восхищаемся нашим веком и его художниками и надеемся, что нашими работами выражаем уважение Дерену, Пикассо, Матиссу, Браку…" Перечислен еще десяток имен.
Это в духе Дали того времени: он любил и уважал как новых одаренных, так и старых мастеров и старался брать как у тех, так и у других нужное для себя.
После успехов выставок сына в Мадриде и Барселоне Дали старший окончательно убедился, что у сына нет иного пути, кроме тернистой дороги живописца, и решил отпустить его в Париж, куда Сальвадор уже давно рвался. Мысль, что он сможет увидеть своими глазами шедевры Лувра, возбуждала его ужасно, к тому же он хотел встретиться и с Бунюэлем, начинавшим заниматься в Париже кинорежиссурой. Отец, зная его полную житейскую неприспособленность, отправил вместе с сыном свою жену и дочь Ану Марию, чтобы они присматривали за ним.
Итак, в апреле 1926 года Дали вместе с сестрой и мачехой, теткой Каталиной, отправился в вожделенную французскую столицу. Там их встретили Бунюэль и друг Лорки художник-кубист Анхелес Ортис, который устроил встречу Дали с Пикассо. Встреча с мэтром, которым он просто грезил, стала для него знаковым событием. Вот как ее описал сам Дали:
"В величайшем волнении, так, словно я удостоился аудиенции римского папы, в назначенный час я переступил порог дома художника.
- К вам я пришел раньше, чем в Лувр!
- И правильно сделали! - ответил Пикассо.
У меня с собой была небольшая, тщательно упакованная картина - "Девушка из Фигераса". Четверть часа, не меньше, Пикассо молча разглядывал ее. Потом мы поднялись к нему в мастерскую, и два часа он показывал мне свои работы: вытаскивал огромные холсты, расставлял их передо мной - еще, еще и еще. И, выставляя очередную картину, всякий раз бросал на меня такой яростный, живой и умный взгляд, что я невольно содрогался. И я в свой черед не произнес ни слова. Но, спускаясь по лестнице, мы вдруг переглянулись. Пикассо спросил меня одними глазами:
- Уловил суть?
И я, тоже глазами, ответил:
- Суть уловил".
Поездка была очень краткой. Всего несколько дней семья провела во французской столице. Сальвадор все эти дни часами выстаивал в Лувре перед картинами Рафаэля, Леонардо и Энгра. Нашлось время и для посещения знаменитых кафе на Монмартре, где обитали художники со всего света, в том числе и из Испании. Затем отправились в Бельгию, где Дали с восторгом и радостью увидел подлинники Вермеера, которого почитал наряду с Веласкесом до конца своей жизни.
Париж просто потряс молодого художника. Он только тут понял, что затхлая атмосфера Академии не идет ни в какое сравнение с легким и свежим дыханием новизны и творческого полета, что чувствуется повсюду в этом волшебном городе, словно осененном благодатью Аполлона. Здесь к нему пришло и осознание того, что на родине он, даже добившись успеха, будет тем не менее, говоря образно, хоть и хорошим, но вином местного разлива, и его рано или поздно, наклеив ярлык, навечно упрячут в "погреб" испанского искусства.
Но ему хотелось мирового признания, честолюбие Дали всегда не знало границ, он чувствовал в себе огромные творческие силы и понимал, что их нельзя тратить попусту в Испании, надо жить и работать в Париже, как Пикассо, который очень уж растревожил душу молодого художника. Его соотечественник, по его мнению, хоть и обладал мощью новизны и большим талантом, все же не сумел достичь высоких боговдохновенных вершин искусства, заоблачная высь доступна лишь ему, Дали, и только Дали.
И он решил порвать с Академией. Летом 1926 года предстоял экзамен по теории искусств. Дали нашел, что это будет прекрасным поводом, чтобы расстаться с Академией и той разгульной ночной жизнью, что он вел здесь со своими приятелями. Впрочем, Бунюэль жил уже в Париже, Лорка собирался в Америку, а он, Дали, должен прозябать в этой глуши, в этом затхлом пиренейском углу? Ни за что!
Перед экзаменом, для храбрости, хлебнул абсента и отправился в цветном пиджаке с гарденией в петлице в Академию. Он решил действовать по задуманному плану. Когда комиссия предложила ему вытащить билет и ответить на вопросы, он отказался это сделать и заявил: