Серебряный век русской литературы стал глотком свободы накануне удушья. Предлагаемая книга представляет собой женский портрет эпохи. Красота, одаренность, дерзость, непредсказуемость – всеми этими качествами обладали роковые и свободные амазонки начала века. Их вы встретите на страницах этой книги – Людмилу Вилькину и Нину Покровскую, Надежду Львову и Аделину Адалис, Зинаиду Гиппиус и Черубину де Габриак, Марину Цветаеву и Анну Ахматову, Софью Волконскую и Ларису Рейснер, Инессу Арманд и Майю Кудашеву-Роллан, Саломею Андронникову и Марию Андрееву, Лилю Брик, Ариадну Скрябину, Марию Скобцеву… Они создавали великие стихи и вдохновляли гениальных поэтов. Читайте и удивляйтесь!
Содержание:
-
Что за век? Откуда он пришел? 1
-
"Ты меня не знал. Да и я себя не знала" 2
-
Дочки бедного генерала от артиллерии 3
-
"Люблю влюбленность…" 9
-
"Сохрани венок мой полным" 10
-
"О, кто же ты – святая иль блудница?" 12
-
Черная тетрадь "белой дьяволицы" 14
-
"Час настал, прощай, царевна!" 17
-
"С моею царственной мечтой…" 20
-
"За эту ироническую прелесть…" 22
-
"Мне голос был. он звал утешно…" 26
-
"Мы не сумели, не смогли…" 45
-
Будуары на баррикадах 48
-
Интересная француженка - на страшной высоте 51
-
– Кто ты? – Майя - Благословляю твой приход 54
-
"Соломнинкой тебя назвал поэт…" 57
-
"Не мудрено, что по ней сходили с ума…" 58
-
"На цепь нацарапаю имя Лилино…" 61
-
Когда пришел их час 62
-
"Пронзила великая жалость…" 64
Борис Носик
Прекрасные незнакомки. Портреты на фоне эпохи
© Носик Б. М… 2015
© ООО "ТД Алгоритм". 2015
Что за век? Откуда он пришел?
Серебряный век. Сколько о нем уже понаписано, об этом веке! Книг, диссертаций, просто стихов. И каких! Вроде этих вот. Георгия Иванова, которые я впервые услышал от поэта Лени Латынина в молодости, лет сорок тому назад:
Январский день. На берегу Невы
Несется ветер, разрушеньем вея.
Где Олечка Судейкина, увы!
Ахматова, Паллада, Саломея?
Все, кто блистал в тринадцатом году, -
Лишь призраки на петербургском льду.
Мы стояли с Леней на набережной над залитым солнцем коктебельским пляжем… Дочитав, Леня замолчал, и мы, как ни странно, испытали ту же ностальгию, что пережил бедный Георгий Иванов на курортном берегу Средиземного моря.
А между тем, близился час обеда, и мне надо было искать моего худенького Антошу, а Лене – его лохматую, рыжеволосую Юлечку. В общем, нам надо было спешить за детьми, но мы с Леней никуда не шли, стояли, читали стихи и рассуждали о загадочных "женщинах Серебряного века", которых мы сроду не видели… А ведь можно было еще тогда навестить старенькую Марью Степановну Волошину, послушать ее невнятное бурчание. Впрочем, она ведь и в молодости не была ни Саломеей, ни Палладой, ни Олечкой Судейкиной…
Леня в том 1973-м еще был здоровенным бугаем в расцвете сил, да я и сам мог сойти за дочерна загорелого восточного красавца… А коктебельский пляж сверкал внизу прелестью женских и детских лиц, жизнь еще не грозила нам "тем ужасом, который был бегом времени когда-то наречен". А вот, поди ж ты, как разволновали нас тогда эти шесть строк эмигранта Георгия Иванова.
… Мы оба взглянули на башню волошинского дома. Там они все бывали – и Аморя, и Майя, и Черубина, и Марина, и Аделаида, а может, и Саломея с ненасытной Палладой бывали тоже… Они уже все вошли в легенду, эти женщины Серебряного века, да и сам этот век вошел в легенду…
Откуда оно, кстати, пришло это не слишком старинное (и, как отметил один знаток, не лишенное жеманства) название "Серебряный век", когда было пущено в обиход любителями искусств и поэзии?
Дом Максимилиана Волошина в Коктебеле.
Дверь отперта. Переступи порог.
Мой дом раскрыт навстречу всех дорог.
В прохладных кельях, беленных известкой,
Вздыхает ветр, живет глухой раскат
Волны, взмывающей на берег плоский,
Полынный дух и жесткий треск цикад.(М. Волошин "Дом поэта", 25 декабря 1926 г.)
Можно догадаться, что "металлическое", скорее даже ювелирно-антикварное это название родилось по аналогии с "золотым", Пушкинским веком, в который на скудную ниву родной нашей словесности впервые пролился столь щедрый и благотворный ливень поэзии. Взошло на поэтическом горизонте солнце Пушкина в окруженье других, более скромных светил, вослед ослепительным метеором пронесся чудный Лермонтов, да и вообще, стало о чем говорить грамотному русскому читателю, что читать. В короткий срок рождены были русская поэзия, проза, драматургия, эссеистика. Подобно ее французской, английской и немецкой предшественницам и наставницам, русская поэзия вдохновлялась прежде всего любовью. К Богу, к природе, к земле, к женщине. Женщины, кстати, и потребительницами-читательницами стали едва ли не самыми главными. Понятное дело, читали они не только по-русски (еще долгое время бродили по дорожкам усадебных парков "с французской книжкою в руках"), но позднее уж и по-русски тоже читали, с каждым годом все больше.
Родная литература донесла до нас образы этих читающих девочек и женщин. Скажем, образ пушкинской (она же была и "онегинская") Татьяны, которой "рано нравились" и буквально все на свете заменяли романы. Потом уж и ее собственное чудное имя вошло в культурный наш обиход, а потом и перешагнуло русский рубеж.
Милые русские женщины Золотого века в огромном своем большинстве выдержали испытание на нежность и верность.
Когда их мужья, возжелавшие призрачной европейской свободы или какой ни то конституции, были закованы в кандалы и посланы на каторгу, эти прекрасные утонченные женщины, отрекшись от роскоши своих городских и сельских дворцов, добровольно ушли за мужьями в Сибирь. Их подвиг был воспет русской поэзией … Помню, как историей этого подвига до последних дней жизни бредил мой московский друг режиссер Владимир Мотыль, поставивший о нем фильм. Любимой героиней Мотыля была жена декабриста Анненкова (по крови она была, кстати, чистой француженкой, но кто из приличных людей возьмется сегодня мерить русскость составом нашей крови – крови финской, татарской, английской, украинской, немецкой, калмыкской, французской, еврейской, польской…)
Люди трезвые уточнят, конечно, что не все женщины Золотого века были способны на подвиг столь высокой верности. Соглашусь, что я и сам не очень представляю себе, как ринулась бы легендарная Анна Петровна Керн вослед господину Керну (попади он в такую беду) со всей оравой своих любовников. А ведь и она вошла в пантеон Золотого века с этими "чудным мгновеньем" и "мимолетным виденьем" неукротимого женолюба Пушкина (заметим, впрочем, что "гений чистой красоты" пришлось ему, для вящей выразительности, все же позаимствовать у своего учителя Жуковского, воспевшего в этих словах прусскую принцессу Шарлотту). Так что все же вошла в школьные святцы и эта обольстительная дама, оказавшись в нужный момент в нужном месте и вдохновив раззадоренного поэта на бессмертные строки.
Такими же музами-эгериями для целой вереницы блестящих русских поэтов суждено было стать и далеко не безгрешным красавицам Серебряного века, о которых пойдет рассказ в нашей книге. Причем иные из них не только оказались вдохновительницами, но и сами писали… Не забудем, конечно, что между этими новыми, "серебряными" эгериями и женщинами золотого века пролегло добрых полстолетия, отмеченного многими переменами и увидевшего разнообразных героинь – и жертвенных "нигилисток", и отчаянных террористок…
Если о Золотом веке русской поэзии принято было говорить и писать в России уже в середине XIX века, то о некоем Серебряном заговорили лишь с двадцатых годов XX века. Напомню, что тогда о нем написал критик Иванов-Разумник, что и Марина Цветаева упоминала о "детях Серебряного века". Что в парижской эмиграции употребляли этот термин поэт и мэтр Николай Оцуп, критик Владимир Вейдле, что бывший некогда редактором журнала "Аполлон" Сергей Маковский подготовил объемистую книгу мемуарных очерков – "На Парнасе "Серебряного века"".
В распространении этого термина немалую роль сыграла и ахматовская "Поэма без героя", где найдешь такие строки:
…серебряный месяц ярко
Над серебряным веком стоит.
Мало-помалу выяснилось, что начало XX века отмечено было не только всеобщим и всяческим упадком или декадансом (о чем мы помнили еще со школы), но также и "русским ренессансом, культурным, духовным, мистическим, художественным" (так, во всяком случае, утверждал ставший снова вполне авторитетным Николай Бердяев). Хотя и он не мог не признать попутно, что упомянутый нами выше упадок все же, что ни говори, имел место. Отчетливей этим упадком были даже более отмечены сами жизни наших героинь и героев, чем их творчество.
Прославленный этот век, по мнению большинства исследователей, длился не слишком долго, меньше полстолетия, еще точнее, с 90-х годов XIX века до мрачного 1921-го, когда расстреляли Гумилева и умер Блок, признавший наконец, что дышать в России стало нечем, что самый воздух был выкачан насилием…
Впрочем, иные из творцов и красавиц Серебряного века ухитрились выжить (вовремя уехав в эмиграцию), некоторые продолжали там писать, а иные (скажем, Георгий Иванов) свои лучшие вещи написали именно там, много лет спустя. До самых восьмидесятых годов минувшего века дожили и некоторые из былых красавиц Серебряного века. Автору этой книги довелось встречаться с ними в Париже, о чем он, конечно, не умолчит.
Что же до вышеупомянутого падения нравов, то оно было неизбежно в приближенье конца эпохи, в преддверии краха и перемен: такое уже видели люди наблюдательные, а люди ученые даже описывали – не обязательно чтоб историки или социологи, но и просто люди образованные, в том числе, писатели. Вот как писал, к примеру, любимый писатель моей подруги Наташи Трауберг англичанин Г.К. Честертон:
Античный мир захлебнулся в утонченном разврате, во всех видах порока, возведенных в обычное и ставших повседневностью. Чтобы сохраниться, человечество должно было само на себя наложить епитимью, уйти в пещеры, объявить греховной самую плоть.
Любой школьник догадается здесь, что просто должно было придти Средневековье…
Что же до мировой катастрофы начала XX века, то "утонченный разврат" Серебряного века ей сопутствовал и, увы, никуда не делся ни в пору кровавой борьбы за власть, ни в пору нового, надолго утвердившегося ханжеского насилия. Недаром одна из самых знаменитых женщин Серебряного века, прослывшая "законодательницей новой морали" и преуспевшая в реализации "великого эксперимента" насильников, так подытоживала опыты большевистской "сексуальной революции" в убогом быту тогдашней России, что была дотла разорена соратниками (и любовниками) упомянутой нами законодательницы нравов и мод:
В самом деле, какие только формы брачного и любовного общения не примеряет к себе современное человечество, а однако сексуальный кризис от этого ни на йоту не смягчается. Такой пестроты брачных отношений еще не знавала история: неразрывный брак с устойчивой семьей и рядом преходящая свободная связь, тайный адюльтер в браке и откровенное сожительство девушки с ее возлюбленным – "дикий брак", брак парный и брак втроем и даже сложная форма брака вчетвером. Можно лишь удивляться, как удается человеку, сохранившему в душе веру в незыблемость моральных авторитетов, разобраться в этих противоречиях и лавировать среди всех этих взаимно исключающих друг друга несовместимых моральных предписаний.
После воспроизведения этой незамысловатой констатации предреволюционной и пореволюционнпй моральной разрухи могу удивить вас, назвав имя законодательницы. Лихая комиссарша и разведчица, все на свете испытавшая и всех своих "подельников" пережившая, не ленивая писательница, а также описательница совокуплений и "любовей пчел трудовых", прославленная "валькирия революции", вдова матроса Дыбенко и многих прочих бедная вдова Александра Коллонтай. О ней писать скучно, но и вовсе забывать не след…
Конечно, от той далекой поры, когда мирно угасла в генеральском доме милая Татьяна Ларина, до той, когда во всю ширь развернулась лихая глотательница "стаканов воды", большевистская буревестница и разведчица Шурочка Коллонтай, много воды утекло в Неве и в Москве-реке. На протяжении всей этой поры зрели и хорошели в тиши барских усадеб новые мечтательные барышни, росли, набирались идей в благородных книжках и долгих застольных спорах, а, набравшись, бросались очертя голову в омут больших городов, и, понятное дело, непохожи уже были по своим манерам бурные "достоевские" женщины на милых нашему сердцу "онегинских". Таких, "достоевских", и самому даровитому страдальцу-творцу из головы было не выдумать (шутка ли чтоб пачки ассигнаций в огонь бросать, да таких, небось, и среди лихого нашего времени затейниц не увидишь). Но тогда уже наверняка встречались такие причудницы великому русскому автору на жизненном пути. Позволю себе привести небольшую парижскую картинку и кратенький очерк женской жизни из конца того самого (уже ныне позапрошлого) века.
"Ты меня не знал. Да и я себя не знала"
(Аполлинария Суслова, Ф. М. Достоевский)
В начале шестидесятых годов XIX века в небольшой гостинице на праздничной и широкой университетской улице Суфло, что соединяет бульвар Сен-Мишель с площадью Пантеон, жила молодая, красивая русская дама, носившая звучное имя Аполлинария (для близких – Полина, Поля).
Вечером в среду 27 августа 1863 года какой-то мужчина средних лет объявился в этой гостинице и, когда Аполлинария вышла к нему, дрожащим голосом с ней поздоровался. Мы знаем все эти подробности из ее дневника, которому и предоставим слово.
– Я думала, что ты не приедешь, – сказала я, – потому что написала тебе письмо.
– Какое письмо?
– Чтобы не приезжал.
– Отчего?
– Оттого что поздно.
Он опустил голову.
– Я должен все знать, пойдем куда-нибудь, и скажи мне, или я умру.
Она предложила поехать к нему в гостиницу для объяснений. Дорогой он отчаянно торопил кучера.
Когда мы вошли в его комнату, – продолжает она в своем дневнике, – он упал к моим ногам и, сжимая, обняв с рыданием мои колени, громко зарыдал: "Я потерял тебя, я это знал!" Успокоившись, он начал спрашивать меня, что это за человек. "Может быть, он красавец, молод, говорун. Но никогда ты не найдешь другого сердца, как мое… Это должно было случиться, что ты полюбишь другого. Я это знал. Ведь ты по ошибке полюбила меня, потому что у тебя сердце широкое, ты ждала до 23 лет, ты единственная женщина, которая не требует никаких обязанностей…"
Может, многие читатели догадались уже по этому пересказу героини, что человека, говорившего так, звали Федор Михайлович Достоевский, а неверную его возлюбленную – Аполлинария Суслова. Сложные, мучительные отношения между этими двумя людьми, а также отношения между ними, с одной стороны, и героями и героинями всемирно прославленных романов Достоевского, с другой, представляют собой тайну, над разгадкой которой уже столетие бьются биографы, литературоведы, психологи и психоаналитики (и не напрасно, ведь речь в конечном счете идет о героях и героинях "Игрока", "Идиота", "Братьев Карамазовых", "Подростка", "Бесов" – есть о чем поспорить). Иные считают, что это даже специфически русская тайна. Так или иначе, можно согласиться, что тайна эта посложнее самых запутанных тайн Лубянки.
В 1861 году в журнале Достоевского "Время" печатался ранний, и слабый довольно, рассказ Сусловой. Может, тогда и начался их роман с Достоевским. А может, и еще раньше. Аполлинарии был 21 год, Достоевскому минуло 40 лет, был он редактор, видный писатель и героический мученик, который вернулся с каторги. Она полюбила его и к весне 1863-го, вероятно, продолжала еще любить, но в "отношениях" их присутствовало нечто такое, что ее оскорбляло или мучило. Было в них некое оскорбительное для нее сладострастие и мучительство (а может, и самоистязание тоже), без которого Достоевский, похоже, и не мыслил себе любви. В дневнике своем и в более поздних письмах она не уставала винить его в том, что он, в чем-то обманув ее девичье доверие, раскрыл некую бездну, разбудил в ней, такой юной, темную силу мстительности. Это тайна. Мало мы знаем об этом – остается только гадать. На подмогу могут прийти исповеди героев Достоевского (скажем, героя "Записок из подполья") – над ними и ворожат уже больше столетия умные люди. Нам же ясно одно: к весне 1863-го молодой женщине стало невыносимо в Петербурге и она уехала одна в Париж. Достоевский должен был приехать летом, чтобы отправиться вместе с нею в Италию. Но незадолго до его приезда Аполлинария влюбилась без памяти в молодого студента-испанца до имени Сальвадор. Кажется, он был студент-медик. Узнав о приезде Достоевского в Париж, Аполлинария написала ему в гостиницу:
Ты едешь немножко поздно… Еще очень недавно я мечтала ехать с тобой в Италию и даже начала учиться итальянскому языку: все изменилось в несколько дней. Ты как-то говорил, что я не скоро могу отдать свое сердце, – я его отдала в неделю по первому призыву, без борьбы, без уверенности, почти без надежды, что меня любят… ты меня не знал, да и я себя не знала. Прощай, милый! Мне хотелось тебя видеть, но к чему это поведет? Мне очень хотелось говорить с тобой о России.
Едва отослав письмо, Аполлинария начинает уже сожалеть, что из жизни ее уйдет нечто важное (например, разговоры о России, а может, и муки тоже уйдут), она тут же записывает о Достоевском в дневнике: "В эту минуту мне очень грустно. Какой он великодушный, благородный! Какой ум! Какое сердце!"
Впрочем, радости молодой любви делают эту ее грусть недолговечной.
…В воскресенье, всего за три дня до приезда Достоевского, ее возлюбленный Сальвадор вдруг заговорил о том, что он, возможно, уедет из Парижа. Они договорились встретиться во вторник. Во вторник испанца не было дома. Он не появился и в среду и не ответил на записку. Не появился и на следующий день. Потом Аполлинария получила от его товарища письмо, сообщавшее, что у Сальвадора тиф, что он опасно болен, что с ним нельзя видеться. Аполлинария была в отчаянии, обсуждала с Достоевским опасность, грозящую жизни Сальвадора, а в субботу пошла прогуляться близ Сорбонны и встретила веселого Сальвадора в компании друзей. Он был здоровехонек. Ей все стало ясно…