– Теперь дело кончено, – сказал я. – Я еду с вами, куда вы меня поведете, и в свою очередь клянусь, как христианин, и даю слово, как русский офицер, что обещания, которые я вам делаю теперь или стану делать позже, будут свято исполнены русскими властями, от которых я получил назначение ехать в горы.
После того мы принялись составлять план нашего путешествия. Карамурзин имел возможность провести меня по горам в числе своих товарищей, не опасаясь возбудить подозрение черкесов, знавших его неукротимым врагом русских, против которых он имел двойную канлу. Три дороги открывались нам с линии к морю: первая, через Гатюкой и шапсугов к реке Джубге, вторая, через абадзехов и убыхов, к устью Шахе, третья, через Ачипсоу к реке Сочи, или вниз по Мдзимте на мыс Адлер. У горцев они слыли большими дорогами, будучи несколько удобнее других, весьма трудных путей, пролегавших с Кубани к морскому берегу. Сам Карамурзин не мог ехать к морю без благовидного предлога и не имея проводников, принадлежавших к племенам, через которые нам следовало пробираться. Проводников он надеялся найти для себя на каждой из трех указанных дорог, а предлогом должно было служить его гласное намерение переселиться в Турцию и для этой цели – нанять судно, которое бы в будущем году перевезло его семейство в Истамбул. Чтобы еще вернее отвлечь внимание народа, он считал нужным повести с собою пленную абазинку для продажи туркам. На Черном море ему было нетрудно уверить прибрежных черкесов, что ему необходимо повидаться, прежде переселения, с Гассан-беем абхазским и проехать для этого в Абхазию. Две прекрасные лошади, которые он вел с собою ему в подарок, оправдывали в глазах горцев цель его путешествия. Линию я должен был оставить в то время, когда генерал ***, собрав всех покорных князей, поедет с ними встречать корпусного командира, ожидаемого на кавказских минеральных водах, где находилось его семейство. Мы не решили только, по какой дороге нам следует ехать, потому что это зависело от совершенно случайных обстоятельств, которые никак нельзя было определить заранее. Перед светом, Карамурзины уехали из крепости, и, когда настал день, они были уже далеко за Кубанью. Кроме генерала *** и меня, никто не знал, что они провели всю ночь в Прочном Окопе, в котором военные обстоятельства научили соблюдать тайну как нигде.
В конце августа, кажется, двадцать первого числа, я выехал с генералом *** из Прочного Окопа, по дороге в Пятигорск. Всем было объявлено, что мы едем встречать корпусного командира. На третьем перегоне, в Барсуковской станице, он меня оставил, а сам поехал дальше, рассказывая всем по дороге и на водах, что я лежу больной в Прочном Окопе. Таким способом мы были уверены, что собьем на несколько дней с пути людей, которые, может быть, за мною следили, и выиграем время, необходимое для того, чтобы мне углубиться в горы незаметным образом. От этой предосторожности зависел весьма много успех моего путешествия. В Барсуках я прождал имама Хази только один день и переправился с ним через Кубань, пользуясь ненастным временем, удерживавшим в доме всякого, кто не имел особенной крайности подвергаться дурной погоде. Передневав в ногайском ауле, возле самой реки, у приятеля имама Хази, поместившего нас скрытно в отдаленной хате, мы на другое утро поехали дальше. Верст десять за Кубанью, в глубокой балке, нас ожидал Тембулат Карамурзин с двумя ногайскими узденями, на которых он мог совершенно полагаться. Мою шапку украсили чалмою хаджия, переменили лошадь, черкеску и оружие, для того чтобы уничтожить все признаки, по которым бы могли меня узнать издали черкесы, встречавшиеся со мною на линии. Одна из трудных задач моего путешествия заключалась в переезде через равнину, отделявшую Кубань от подножия гор, где предстояла возможность столкнуться на каждом шагу с покорными черкесами или с абреками, наблюдавшими беспрестанно за тем, что делалось на русской стороне. По этой причине мы направились к верховью Урупа, в совершенно противоположную сторону от Шегирея, где находился дом Тембулата. Мы ехали, укутав лицо башлыками, по обычаю абреков; кроме того, густой туман способствовал нашему проезду; перед вечером пошел проливной дождь. Измокнув до костей, дрожа от холода, мы обрадовались немало, увидав перед собою густой лес, в котором можно было укрыться на ночь после четырнадцатичасовой езды без отдыха. Карамурзин стал искать вдоль опушки дороги, знакомой ему одному, которой, казалось, не было возможности найти в темную ночь под дождем, лившим как из ведра; но он не имел привычки ошибаться в подобном деле, память его была для этого слишком хороша. Проискав несколько времени, он крикнул нам ехать за собою, и мы вслед за ним начали пробираться через лес, извиваясь между деревьями и не видя перед собою ничего, кроме его белого башлыка, изредка мелькавшего в темноте. Выехав на весьма тесную поляну, мы слезли с лошадей, стреножили их и принялись разводить огонь, который долго не загорался под потоками дождя. Каждый горец имеет при себе все, что необходимо для огня. Огниво, служащее также винтовою отверткой, кремень и трут в кожаной сумке висят у него на поясе. В одном из деревянных патронов, помещенных у него на груди, берегутся серные нити и куски смолистого соснового дерева, дозволяющие быстро разводить огонь. Рукоять плети и конец шашки всегда обмотаны бумажною материей, напитанною воском; скрутив ее фитилем, он имеет тотчас свечу. Поужинав сухим чуреком, которым запасся, к нашему счастью, имам Хази, мы укутались в бурки и легли спать как можно ближе к огню, заставив одного из ногайцев поддерживать его и караулить лошадей. Утро застало нас совершенно мокрыми и не менее того голодными; поэтому мы постарались выбраться как можно скорее из лесу, переправились через Уруп и, взяв направление на запад, поехали к беслинеевским аулам, лежавшим на берегу Большой Лабы, берущей свое начало у горы Оштек и впадающей в Кубань против границы, отделяющей черноморских от кавказских линейных казаков. Бесленеевцы, коренные черкесы-адыге, за год перед тем покорились русским, после нескольких удачных набегов генерала *** на их аулы. Положение их на Лабе было очень незавидно: с одной стороны, русские требовали от них повиновения и доказательств преданности, совершенно несогласных с их понятиями и с их выгодами; с другой стороны, абадзехи, а всего более их кровные враги медовеевцы и убыхи, разоряли их беспощадно, за то что они передались гяурам. Число бесленеевцев не превышало восьми – девяти тысяч душ, занимавших пятнадцать аулов, построенных один возле другого, в виде небольших крепостей, над Лабою. Бесленеевские князья, Кануковы и Шалох, слыли хорошими наездниками и храбрыми людьми; но вся храбрость их не могла уничтожить обстоятельства, ставившие бесленеевцев в самое неприятное положение между русскими и неприятельскими черкесами.
Опасаясь неожиданной встречи с абреками, но желая в то же время узнать, что делается и какие слухи носятся в горах, Тембулат сам поехал в аулы, а мне посоветовал оставаться в лесу с имамом Хази и одним ногайцем, по имени Ягыз. Трое суток переезжали мы из одного леса в другой, приближаясь мало-помалу к шегиреевскому аулу. Днем мы держались на открытых местах, в избежание засад, которые убыхи и медовеевцы учреждали против бесленеевцев в окрестностях их селений, а ночью располагались в лесу, без огня, не расседлывая лошадей и не выпуская оружия из рук, для того чтобы не быть застигнутыми врасплох теми же убыхами или медовеевцами. Имам Хази ездил поздно вечером или перед рассветом к бесленеевцам за съестными припасами и привозил нам чуреку, проса и баранины, в каких вещах ему никогда не отказывали, из уважения к Карамурзиным, с которыми его привыкли видеть во всех походах. Переправляясь однажды через Лабу, мы встретили человек пятьдесят черкесов, следовавших за молодым человеком на белой лошади лучшей кавказской породы. При виде его имам Хази заметно смутился, назвал мне его и советовал искать вместе с Ягызом брода в стороне, пока он сам поедет объясняться с горцем. Это был один из самых злых бичей кавказской линии, повсюду известный абрек, кабардинский князь Аслан-Гирей. Хотя сам имам Хази не имел никакого повода его опасаться, но он боялся, чтобы проницательный глаз Аслан-Гирея не заметил во мне незнакомого человека, о котором стоит узнать, кто он таков. При этой встрече он наверное не думал, что неизвестный молодой путник, на которого он не обратил никакого внимания, призовет на его голову неизбежную грозу и ускорит его смерть. Да и я не полагал, ровно через год, увидать себя в его руках, опутанным самым коварным обманом.
В этот день мы приехали, наконец, в Шегирей, где находился Тембулат Карамурзин. Несколько сот бедных мазанок, составлявших аул, были разбросаны на довольно большом протяжении вдоль высокого и крутого берега Малой Лабы, прислоняясь тылом к дремучему лесу, доставлявшему жителям верное убежище в случае нападения русских войск, но дававшему в то же время горным разбойникам возможность подкрадываться скрытным образом. Деревянный дом Карамурзина, вмещавший ряд комнат, из коих двери открывались на длинную крытую галерею, возвышался подобно великану над окружавшими его низенькими хатами, в которых господствовали нищета и вечное беспокойство. Каменистые шегиреевские поля давали самую бедную жатву; скотом шегиреевцы не могли обзавестись, потому что на плоскости его отбивали русские или захватывали, в счет подати, бесленеевские князья Шолох, а в горах угоняли убыхи и медовеевцы. Жизнь в Шегирее была самая жалкая, пока не поселились там Карамурзины и не взяли аула под свое покровительство. Тогда только бедные жители успели свободно вздохнуть, и из благодарности к своим защитникам совершенно подчинились их воле. Карамурзины сделались настоящими владельцами Шегирея.
Тембулат ожидал нас в кунахской, построенной, как обыкновенно, в стороне от семейного дома, в котором жили его две жены, и он сам занимал посреди их особую комнату. День мы проводили в кунахской, окруженные шегиреевцами, прибегавшими подобострастно поклониться Карамурзину и поглазеть на меня, его гостя. Ночевать мы отправлялись в большой дом, в комнату Тембулата, представлявшую более удобства для обороны, в случае неожиданного нападения. Жизнь в Шегирее была так мало безопасна, что вечером никто не решался выйти за двери без пистолета в руках, а из дому в дом переходили имея ружья наготове.
Бия не было в Шегирее. Ко всеобщему удовольствию, он отделился от брата несколько времени перед моим приездом и перешел жить в Баракай. Этот человек, довольно рассудительный и даже добродушный в обыкновенные минуты, страдал припадками раздражительности, возбуждавшими в нем непреодолимую жажду крови. В подобном расположении духа он убил уже в горах семь человек и щадил только своих братьев. Бешенству его предшествовала всегда глубокая меланхолия. После каждого убийства он приходил в себя и вдавался в другую крайность: в искупление сделанного им преступления он отдавал бедным все, что имел, до последней лошади, и братья должны были потом кормить его и содержать его семейство, пока ему удавалось снова поправить свои дела. В образованном обществе Бия заперли бы как больного; в кавказских горах не существует подобного рода спасительных заведений, и он мог свободно предаваться своему периодическому бешенству, отвечая за свои поступки как бы здоровый умом. Давно бы его убили, если б он не принадлежал к роду Карамурзиных, с которыми не легко было тягаться в делах кровомщения; теперь же ему приходилось только уплачивать пеню родственникам убитых, на чем и прекращалось дело.
В Шегирее я прожил только четыре дня. Карамурзин считал гораздо благоразумнее провести остальное время до нашего отъезда в лесу, между Большою и Малою Лабами, распустив слух о том, что он собирает партию для нападения на линию. В день нашего выезда из аула прибыл туда аталык Карамурзина, медовеевский старшина Мафадук Маршаний с своим сыном, Сефер-беем. Они были приглашены Карамур-зиным для совещания касательно моего путешествия, на успех которого нельзя было рассчитывать без их согласия. Они оба любили Карамурзина как родного, и поэтому, не отговариваясь, обещали ему помогать во всем и беречь меня как его самого. Перед ними нельзя было скрыть, кто я таков и зачем путешествую. Их уверенность в неприступности гор, отделявших линию от берега, была так велика, что они считали даже очень выгодным познакомить меня с оборонительною силой местности, полагая этим способом отнять у русских навсегда охоту идти к ним в горы. Кажется, сам Карамурзин имел такое же убеждение. Он выразил его довольно ясно, когда во время нашего путешествия, недалеко от Ачипсоу, я стал вырезывать свое имя на большом дереве. Века пройдут, заметил Карамурзин, прежде чем русские успеют прочитать его на этом месте. Мафадуку было под девяносто лет, Сефер-бею около семидесяти; но оба они сидели еще твердо на лошадях и не плошали в драке. Имея с собою около десятка медовеевцев, спрятанных в лесу, они не хотели терять даром время и, пока Карамурзин готовился в дорогу, поспешили с своими людьми на Уруп рассчитаться с кабардинцами за какую-то старую обиду, то есть убить кого-нибудь у них или что-нибудь отбить. Мы поехали своим путем к Лабе. Спустившись с шегиреевской горы, мы имели удовольствие встретить Бия, который немедленно к нам примкнул, объявив брату решительным тоном, что он не намерен покинуть его одного в опасном предприятии, выгодами которого, если оно удастся, и он будет вправе пользоваться с ним наравне. Противоречить ему было опасно; поэтому Тембулат принял его предложение скрепя сердце, и только изредка всматривался неприметным образом в его лицо. Имам Хази также стал за ним подмечать; потом подъехал ко мне и вполголоса спросил:
– Знаешь ли ты, какой человек Бий?
– Знаю.
– Не бойся его; теперь у него хороший час.
– А долго ли будет продолжаться этот час? – спросил я в свою очередь.
Имам Хази пожал плечами, прибавив:
– Не надо его сердить!
Собственно для умножения наших сил нельзя было пренебрегать Бием, потому что он был отлично храбрый наездник, а вся наша партия состояла только из Тембулата, имама Хази, Ягыза, молодого питомца Карамурзиных – Ханафа и меня.
Этот день был богат неприятными впечатлениями. Я испытал минуту, которая заставила было меня пожалеть о беспечности, с какою я отдался Карамурзиным, если бы позднее сожаление могло исправить дело. К счастью, все обратилось к лучшему. Следуя по правому берегу Лабы, мы наехали на могильный холм, над которым развевались два высоких значка, доказывавшие, что здесь лежали мусульмане, убитые в бою с русскими. Возле могилы оба Карамурзины слезли с лошадей и, став на колени, принялись молиться от всей глубины души. Молитва их продолжалась весьма долго. В это время прочие оставались на лошадях, не трогаясь с места. Имам Хази стоял возле меня.
– Знаешь ты, кто тут лежит под землей? – спросил он у меня.
– Знаю.
– Откуда ты это знаешь?
– Нетрудно угадать; они молятся у могилы своих братьев.
– То-то, брат, – сказал имам Хази значительным тоном, – не забывай, что их убили русские, и вдобавок не обмани ты Тембулата да Бия; может выйти худое дело.
Когда Карамурзины, окончив молиться, сели на лошадей, их лица были пасмурны. Весь день не разменялись мы ни одним словом; они избегали меня заметным образом. Перед вечером мы переплыли на лошадях широкую и быструю Лабу, углубились в лес и, выбрав посреди его поляну, покрытую густой травой, принялись строить из сучьев крепкий балаган, в котором бы можно было обороняться. На другой день мы окружили его засекой, для загона в нее на ночь наших лошадей. Недалеко от нас находился бесленеевский аул приятеля Карамурзиных, Лагайдука Канукова, снабжавшего нас ежедневно молоком, просом и баранами. Люди, приносившие от него съестные припасы, даже близко не подходили к нашему шалашу, для того чтобы не видать, кто был с Карамурзиными. Этот порядок соблюдается у черкесов каждый раз, когда какой-нибудь значительный князь поселяется на время в лесу для какой-либо скрытной цели. Если потом из этого выходила какая-нибудь неприятность для русских или для ближайших соседей аула, то жители его, не видав в лицо приезжих, с чистою совестью давали присягу, что не знали их и только слышали, что такой-то князь охотится в их лесу за оленями, волками или другою дичью. Касательно Карамурзиных все соседние черкесы думали, что они готовятся сделать набег на Кубань, и в этом предположении, улыбавшемся черкесскому сердцу, снабжали их с избытком всеми жизненными потребностями и сохраняли в глубокой тайне их пребывание в лабинском лесу, довольно опасном и без русских казаков. Между ближними черкесами нельзя было предполагать охотников напасть на Карамурзиных; но тут бродили люди из дальних мест, из Псхо, из Медовея, из шамсугского разбойничьего гнезда Тагапсы и от убыхов, которые, не зная и не разбирая, кто мы таковы, могли польститься на наших лошадей и оружие. По этой причине была необходима постоянная осторожность. Днем мы позволяли себе иногда снимать верхнее платье и развешивать оружие в шалаше, пока лошади паслись в нашем виду на поляне. Зато на ночь мы всегда одевались, подвязывали шашки, винтовки клали возле себя и засыпали с пистолетом в руках, для того чтобы иметь наготове выстрел против разбойников, обыкновенно подкрадывающихся ползком. Лошадей мы загоняли на ночь в засеку, крепко загораживали вход, тушили огонь и сажали караульного, не выпускавшего из рук ружья. Вскоре к нам примкнул еще домашний мулла Карамурзиных, также знакомый с тайною нашего предприятия. Несколько суток лил проливной дождь, от которого беспрестанно потухал огонь, разводимый перед шалашом в продолжение дня, так что мы были лишены возможности обсушиться и в полном смысле плавали в воде. Такого положения я не мог долго перенести и почувствовал простудные припадки, развивавшиеся все более и более под влиянием сырости и холода. День и ночь мы не выходили из-под бурок, лежа один возле другого на мокрой траве без всякого дела. Имам Хази был разговорчивее других и занимал меня иногда рассказами из его прежней жизни. Я спал, обыкновенно, между двумя Карамурзиными, которые заметным образом стали ко мне привязываться, не знаю именно за что, но, кажется, им очень нравилась во мне безотчетная уверенность в честности их характера. Однажды Бий покусился испытать меня, спросив: не боюсь ли я спать возле него?
– А это почему? – возразил я с видом величайшего удивления.
– Как почему? Русские убили двух наших братьев, ты русский, и мне стоит только поднять руку, для того чтобы напиться твоей крови. Твоя жизнь в моей власти.
– В этом ты ошибаешься. Моя жизнь не зависит от тебя; ею располагает Аллах. Если волею его суждено умереть мне здесь, в лабинском лесу, так я умру и без тебя; если нет, так кинжал, направленный мне в сердце, скользнет мимо и попадет, пожалуй, в твою собственную грудь. Что написано у кого на роду, должно сбыться; спроси муллу, справедливы ли мои слова. Впрочем, тут нечего говорить – твоя воля, рука и кинжал связаны клятвою и честным словом. Я ничего не боюсь, спокойной ночи! – и я от него отвернулся.
– Спи без опасения, – сказал Бий, – человеку, имеющему такую сильную веру в наше слово, нечего нас бояться.