- Представьте себе, что на продсклад дивизии в определенный день не поступило мясо, тогда его один к трем по весу заменяют рыбой, а если ее нет, то можно заменить различными консервами. Согласно таблице заменяемости допускается замена мяса колбасами, окороками и другими ценными мясными продуктами. Но какой интендант согласится выдать на общий солдатский котел колбасу твердого копчения или окорок вместо мяса?! Он разобьется в лепешку, но выдаст личному составу залежалую горбушу, которая у него была в запасе. Потом, задним числом, он спишет по акту недоброкачественную рыбу (а ее уже съели), а в накладной запишет, что личный состав получил в довольствие колбасу. Таким образом у него образуется излишек в 250–300 кг колбасы! А куда девать этот товар, ведь застукать могут! Нужно наладить сбыт, и без помощи вышестоящего интендантства этого не сделать! Ведь оно заявки на транспорт делает и везет, что душа пожелает, с фронта в тыл с охранными документами. Кроме того, - продолжал Чапаев, поощряемый вниманием Сазонова, - такие комбинации возможны еще потому, что продслужба, учитывая боевые потери, просто недодает продовольствие, а контроль сверху отсутствует, вот и образуются излишки мясных консервов, сала-шпик, сахара, и им "приделывают ноги" в тыл!
Шаг за шагом Сазонов раскручивал эту историю с шоколадом. Оказывается, что от столичной конфетной фабрики в Дивизию, как отличившуюся в декабрьских боях при спасении Москвы, поступила посылка - более 100 килограммов шоколада. Замкомдив по тылу дал письменное распоряжение: раздать на командирский доппаек по 200 граммов. Начпрод дивизии Феофанов накладную с указанием замкомдива спрятал, подменил шоколад на соевые конфеты, что и было выдано на доппаек. Об этом бы никто не узнал, если бы старый его знакомый по торговле, Кабанов, не попал в поле зрения уголовного розыска Москвы. Как полагается, Сазонов провел опросы насмерть перепуганных кладовщиков, экспедитора, шофера. Все они свидетельствовали, что груз в количестве шести фанерных ящиков лежал на складе, потом, по указанию Феофанова, был погружен на грузовую автомашину из транспортной роты и в сопровождении экспедитора был отправлен в Москву. Груз был оставлен там, машина с экспедитором возвратилась в часть. Путевки с указанием количества груза с соответствующими подписями были изъяты Сазоновым и приобщены к делу. Теперь ему хотелось взглянуть в глаза начпроду и интересно было узнать, что он скажет на то, как шоколад попал в Москву. Но опросить Феофанова не удалось. Узнав, что его подчиненные уже побывали в Особом отделе, он застрелился той же ночью. Скорее всего не угрызения совести, а досаду по этому поводу испытал Сазонов. У него к покойному было много вопросов. И здесь, на фронте, никто не оплакал интенданта, не пожалел, что слишком сурово он приговорил себя. Оставь он себя в живых, трибунал дивизии, скорее всего, определил бы своим приговором: штрафной батальон - рядовым, где ему было суждено быть убитым в бою или раненым. Тогда первой кровью смывалось бы все преступление, он возвратился бы в свою продфуражную службу в прежнем чине, и история с шоколадом стала бы страшным сном в его жизни. Но судьба распорядилась по-иному, избавив его от многих переживаний.
Вот такая череда воспоминаний возникла у Дмитрия Васильевича при пешем путешествии по расположениям частей уже ставшей ему родной дивизии. Он только дважды покидал ее из-за мелких ранений: в первый раз осколок мины угодил в бедро, во второй - контузия при бомбежке; ему повезло: ранения были легкими, отдохнул в госпитальной чистоте, тепле и снова без всяких задержек - в свою стрелковую, родимую, а могло ведь быть иначе.
Так незаметно капитан со своим связным подошел к большой опушке леса, где квартировали основные транспортные силы дивизии. Уже при подходе к опушке пахло дымом костров, конским навозом, сбруей, дегтем, едой. Они прошли мимо двух бурлящих полевых кухонь с двумя кашеварами в телогрейках и замызганных передниках; мимо полевой кузницы, где под навесом стоял походный горн с мехами, наковальней, станок для ковки лошадей и там же одиноко привязанная серая жеребая кобыла; подошли к землянке, где квартировал командир транспортной гужевой роты капитан Самсонов. Он сидел за чистым, выскобленным столом и что-то писал. У печки, сложенной из кирпича, на лежанке, сидел старшина с кошкой на руках. При виде Сазонова он резво поднялся, сбросив кошку с коленей.
Самсонов - старожил дивизии, приятный мужичок небольшого роста, с рыжеватыми пышными усами, бывший председатель колхоза - встретил Сазонова гостеприимно, с широкой улыбкой. Через несколько минут на столе стоял медный чайник; старшина, разлив чай, удалился со связным Сазонова, оставив их наедине. Хозяйственность Самсонова и его прижимистость во всем были известны всей дивизии. В роте у него был идеальный порядок: парные линейки, двуколки, фуры и несколько тачанок с походными радиостанциями содержались образцово. Лошади ковались исправно. В свою полевую кузницу он подобрал спецов высокого класса. Был у него один слесарь-лекальщик из Харькова, так тот мог делать все: от починки пулемета до ремонта дизельных Моторов. Сколько раз пытались перевести его из роты в мастерскую артполка, но каждый раз Самсонов лично шел к замкомдиву по тылу и отбивал его из рук артиллеристов.
Они ему даже обещали сразу дать звание старшины, но тот не согласился на посулы и остался в роте в звании ефрейтора.
На вопрос Сазонова - почему не видно личного состава, Самсонов ответил, что весь народ на озере Сулемы, откуда пытаются вытащить утопленные немцами грузы. Никто не знает, как это случилось, но во время их отступления колонна автомашин сбилась с пути и вышла к озеру, которое они пытались пересечь по льду, но первые машины сразу же провалились в воду, а колонна развернулась и отправилась в обратный путь, не пытаясь вытащить грузовики из озера.
Солдаты Самсонова, обнаружив утопленный транспорт, развили бурную деятельность по вытаскиванию его из озера. Заканчивая свой рассказ, Самсонов предложил Дмитрию Васильевичу посмотреть, как идут подъемные работы: "Сегодня решающий день - вчера закончили ладить деревянный ворот-лебедку". Через несколько минут они вдвоем сели в небольшие сани, рыжий конек рванул с места и, ныряя по маленьким ухабам наезженной дороги, через десять минут уже доставил их на берег озера. Тут кипела работа. Горели два костра; солдаты собрались около барабана с воротом, прилаживая к нему здоровенные колья. Поощряемая взглядами прибывших офицеров, эта ватага людей, движимых острым любопытством - что же везли немцы в грузовиках - и желанием поживиться чем-нибудь (хорошо бы шнапсу найти или винца в красивых бутылках), начали работать еще быстрее! Вот, скрипя и потрескивая в объятьях железного троса, барабан стал вращаться медленнее, трос натянулся и тревожно звенел как струна. Несколько солдат бросились на подмогу, как вдруг на ровной поверхности воды стала появляться черная от воды верхушка тента грузовика, потом его борта и уже через поток воды, была видна задняя подвеска колес. Когда тупорылый передок вышел из воды и пересек прибрежную полосу воды ворот остановил свое вращение, солдаты заголосили "ура". Дмитрий Васильевич был захвачен стихийным порывом солдат и тоже кричал с ними и их командиром. И вот открыли тент: кузов машины был завален ящиками. Вынули наугад первый металлический, откинули защелки, открыли крышку, а там… толстые, от руки заполненные журналы, намокшие от воды. Позвали знающего немецкий язык - им оказался ветврач роты с еврейской внешностью. Он долго вчитывался в журнал, другой, третий, потом заглянул в папку, вторую, пятую по счету…
- Это учет убитых и описание мест захоронения, копии похоронных свидетельств, направленных родственникам убитых, - пояснил ветврач. Невольное чувство уважения возникло у Сазонова к своим заклятым врагам. Ведь надо же! Они - немцы - аккуратненько записывают, когда, где и при каких обстоятельствах наступила смерть, чем награжден, кто вручал награду и где похоронен, с указанием топографических координат захоронения и фамилии капеллана, отслужившего молебен при погребении.
И каждый их солдат знает: если он будет убит в бою, его родных и близких известят, где и когда это случилось и в каком месте покоятся его останки, - это в какой-то мере его успокаивает (он не будет забыт!) и придает уверенности, что камрады из похоронной команды сделают все по заведенному ритуалу и он, как добропочтенный христианин, будет иметь на могиле свой персональный крест. Если разобраться, это и есть уважение к личности, ведь убитый был кому-то дорог, его любили как сына, отца, мужа! И его нет, но есть человеческая память, она живет долго и согревает сердца близких. И невольно в памяти ожили почти три года войны: могилы наших солдат, в основном братские, где лежат они, разутые и раздетые: обувь, телогрейки, шинели - все это добро снимала похоронная команда. Интересно знать, чей это был бесчеловечный приказ - раздевать донага убитых?! Нет уважения к мертвому - его не будет и к живому!
С такими невеселыми мыслями Сазонов молча сел в сани, и проницательный Самсонов как бы ответил на его мысли:
- Это же Европа, одним словом, культура, - и хлестнул прутиком рыжего коника.
Глава XI. СЕКРЕТЫ СЕЙФА
Через час Дмитрий Васильевич был у себя в блиндаже и, с удовольствием поедая обед, доставленный ординарцем из офицерской столовой, слушал своего любимца сержанта Калмыкова. Тот доложил, что звонили из "Смерша" армии, - проверка их отдела откладывается на неделю. Сазонов обрадовался этому известию и подумал, что за это время можно окончательно привести в порядок литерные дела: пересмотреть в них первичные материалы, поступающие от осведомления, составить справки по некоторым из них, направить в архив часть документации - в общем, много еще можно сделать за неделю. Он даже повеселел и приободрился от этой новости. Потом Калмыков рассказал, что приходил Бондарев и приказал принести ему дела общей переписки и литерные дела на два стрелковых полка, а также интересовался учетом по оперативным делам.
- Ну и что ты ему ответил?
- Я ему разъяснил, что, согласно инструкции секретного производства, утвержденной начальником Секретариата Главного управления "Смерш" полковником Мамуловым, со всеми делами можно знакомиться только в помещении и в присутствии секретаря отдела.
- А он?
- Очень рассердился и стал кричать на меня - угрожал загнать меня на полевую гауптвахту. Я это выслушал и сказал ему, что напишу рапорт о его неправомочных требованиях, превышении прав и нарушении инструкции делопроизводства в отделе. После этого он выскочил за дверь, как ошпаренный, и я видел, как он побежал в политотдел к Кузакову.
Посмеявшись в душе над строптивостью Бондарева, Сазонов про себя отметил, что Калмыков стал самостоятельным, овладел этим сложным участком работы, и мысленно опять поблагодарил Лепина за этого надежного, работящего и умеющего постоять за себя помощника.
Вскоре позвонил Кулешов - просил принять его по делу снайперов. Сазонову даже стыдно стало: он совсем забыл, что это совсем "зеленый" оперработник и ему надо помогать, что это у него, наверное, первое самостоятельное расследование. Й он вспомнил свои первые дела: неумелость в допросах, поспешность в выводах, отсутствие умения отделить главное от второстепенного, неуверенность в обращении со свидетелями и подозреваемыми… Много им было сделано разных ошибок, когда он только вступил на путь особиста. Но совесть его чиста - никогда, ни при каких обстоятельствах он не осквернил себя лжесвидетельством и приписками и, вопреки советам начальства, не придерживался обвинительного уклона, а старался установить истину.
Кулешов принес все материалы дела, и Дмитрий Васильевич даже удивился, как грамотно и добротно тот провел опросы, очные ставки. Мысленно хваля Кулешова, он представил, как спросил бы у него: "Это у тебя, Сергей Васильевич, первое дело?!" Тот застенчиво кивнул бы в ответ головой. "Ну, что же, для первого расследования это неплохо. Хотя Васьков и не думает признавать вину, но это неважно. А очные ставки подтверждают его вину… А теперь напиши заключение по делу, я подпишу, и направим прокурору дивизии на проведение следствия, он и решит судьбу Васькова". Глядя в доверчивое юношеское лицо Кулешова, с открытой улыбкой и ямочкой на подбородке, он почему-то всегда был уверен, что такой не подведет, выполнит свой долг сполна и не покривит душой перед правдой!
И, очень довольный такими размышлениями, он подошел к железному шкафу, именуемому сейфом, сработанному в артмастерских по его заказу, со сложным внутренним замком, приваренным к внутренней стороне дверцы. Это было хранилище и всех его дел, документов, с которыми работал только он сам. На первой полке лежала пачка писем от его сестры Вари и студентки-практикантки москвички Зои, с которой он познакомился в госпитале в канун нового, сорок третьего, года. Там же лежал подаренный его любимой мамочкой серебряный медальон на цепочке, в нем лежали две пряди волос - ее и отца, убитого где-то под Ригой летом семнадцатого года. Медальон напомнил давнюю историю в бане с незабываемым Гуськовым, когда тот подозрительно поглядел на медальон и спросил насчет почитания опиума для народа. Слушать о том, что это память о родителях, он не стал и выразился нецензурно, что это долгогривая контра выдумала и кресты, и медальоны. А потом добавил: "Ты, Сазонов, офицер-контрразведчик, член ВКП(б), и тебе не к лицу перенимать буржуазные привычки и подавать такой пример для других!"
На другой полке был виден офицерский "парабеллум" в кожаной кобуре и альбом в замшевом чехле с тонкими перламутровыми застежками. И то, и другое было добыто во время рейда разведгруппы в тыл немцев, когда на проселке они подорвали гранатой "опель-капитан", в котором кроме убитого шофера был еще офицер. Он выстрелил из пистолета и убил подходящего к машине разведчика, а потом выстрелил себе в висок. Трофеи попали к начальнику разведки дивизии, майору Хозанкину, и он перед отъездом на переподготовку подарил их Сазонову, спасшему однажды сержанта-разведчика от военного трибунала за хищение спирта. Если "парабеллум" лежал без надобности, то альбом для Дмитрия Васильевича был страницей общения с тем благородным и необычайно красивым осколком Атлантиды прошлого. Он никогда никому его не показывал, стесняясь своего сострадания к тому разрушенному миру. Никто из его окружения не понял и не разделил бы его настроения, глядя на эти лица дореволюционной эпохи!
На титульном листе было каллиграфически выведено, что оный альбом приобретен в С.-Пб., на Морской улице, в магазине Кузьмина, в 1889 году г-жой Любомирской Е.Н. В изредка выпадавшие свободные минуты он брал альбом в руки и всматривался в лица женщин, мужчин, старых, молодых, детей, редко с серьезным и почти всегда с выражением приятной улыбки, как будто они посылали радостное благословение своим родным и близким. Дагеротип черного и коричневого изображения скрадывал морщины у пожилых, а молодых делал ангелоподобными. Картонные, с серебряными лилиями на полях и с золотым обрезом страницы хранили в себе этот ушедший мир. Сазонов не знал его, не жил в нем, но подсознательно выражал ему сочувствие. Только благодаря этому альбому, где были еще и визитки, открытки с поздравлениями с Рождеством Христовым, Пасхой, тисненные на хорошей бумаге, с цветами, виньетками, с голубыми куполами церквей, украшенными елками, бирюзовыми, золотыми пасхальными яйцами, он узнал, как в то время радовались письмам, стародавним праздникам и встречам. По открыткам можно было узнать, кто и где встречал Новый год, кого ожидали в гости, кто к ним приезжал. Какими только ласковыми именами не называли хозяйку альбома! А она, всегда и везде восторженная, с чарующей улыбкой, светлоглазая, смотрела в упор на Дмитрия Васильевича, и он испытывал чувство неосознанной вины и укора, что он без спроса держит в руках принадлежащую ей вещь и беспардонно рассматривает лицо, руки, открытые плечи, декольте и стройную фигуру у беседки под руку с элегантно одетым мужчиной. Кто он был ей? Муж, брат, дядя? Неизвестно. Она молча улыбалась, а Дмитрий Васильевич даже приревновал ее к этому темноглазому, с небольшой бородкой, в сюртуке. Тот смотрел на нее, улыбаясь только ей… Все эти конвертики и письма со словами - милая, дорогая, ненаглядная, Катенька, Катюша, Китенька - и еще многими такими теплыми, уютными, домашними словами закончились мартом 1918 года; последней открыткой. Писала женщина, беспокоилась молчанием. Что случилось с Любомирской Е.Н., с ее семейством, домом?… Никто рассказать не мог. Лица, населявшие альбом, улыбались, но молчали. А Дмитрия Васильевича охватывало чувство невыразимой печали, как от потери близкого человека! И, повторяя понравившуюся строку о бренности жизни "И что останется? Лишь голубой туман, что от огня и пепла встанет в поле!", он прятал альбом в глубину сейфа.
На средней полке в дерматиновом переплете лежал еще один альбом. В отличие от первого это был служебный документ, полученный из ГУКР "Смерш" на разыскиваемых лиц, подозреваемых в преступлениях против советской власти. Со страниц альбома на Сазонова глядели в основном мужчины от 18 до 60 лет. Это были армейские командиры, политработники и изредка гражданские лица. Здесь можно было проследить зигзаг многих сотен причудливых судеб: честное служение в Красной Армии, благополучие, расцвет карьеры и, как птица, подбитая на взлете, в падении с коротких июньских ночей сорок первого, паника отступления, плена и дальнейшего падения. Нужно было выбирать: сотрудничать, помогать, быть преданным новому режиму, воевать любыми способами против своих или… обречь себя на голодную смерть в концлагере. Почти все, за редким исключением, любили жизнь больше, чем свою родную Красную Армию, и, не говоря уже о единственном в мире социалистическом отечестве, подавленные случившимся, они забыли о нем и жили только одной мыслью - приспособиться и выжить! Так уж устроен человек: своя рубашка ближе к телу, чем интересы Красной Армии, ВКП(б), государства рабочих и крестьян!